Солнечный луч - Сиротская доля - Лукашевич

День был морозный, ясный. Снег, выпавший накануне, блестел и переливался разноцветными огоньками; воздух был холодный, бодрящий. Такие дни в нашей туманной столице зимой редки.

Наташа вошла в большой кабинет. Золотистый луч солнца проглянул через окно и косыми столбами скользнул по полу, по мебели, по стене. Этот светлый луч, впервые блеснувший за всю мрачную зиму, показался вошедшей девушке добрым предзнаменованием.

Большая комната была докторский кабинет. Около стен стояли шкафы с книгами, с инструментами, по стенам висели портреты; на столе лежала масса книг, газет. И диваны, и столы, и обои — все здесь было темное, серьезное. Посреди комнаты стоял большой письменный стол. Из-за стола поднялась женщина средних лет с докторским значком на груди. У нее были тонкие черты лица, несколько строгие; гладкая прическа дополняла строгий туалет. Серьезный взгляд умных темных глаз остановился со вниманием на Наташе. Эти внимательные прищурившиеся глаза, наверно, привыкли заглядывать в человеческую душу.

— Сядьте, дитя мое, — сказала женщина-врач. — И потолкуем о наших важных делах. — Она приветливо улыбнулась.

— Благодарю вас… Я постою… — тихо ответила Наташа.

— Садитесь, садитесь, моя хорошая, нечего стоять.

Хозяйка села сама, посадила против себя Наташу и посмотрела на нее снова пристально, прищурившись.

— Значит вы, голубчик мой, хотите у нас шить? Наверное, сумеете и купить что нужно и скроить?

— Да умею… Только не знаю, угожу ли? Я работаю нескоро… Потому пошла бы дешевле, — смущенно говорила девушка.

Хозяйка положила руку на плечо Наташи и сказала ласково:

— На нас угодить не трудно. Мы все люди занятые. Наряды носим простые, скромные. Надо для дома пошить всякую всячину: и платья, и белье…

— Я могу, я постараюсь, — ответила Наташа.

— У меня тут в доме был один милый и хороший человечек — портниха Сашенька. Она нас и обшивала и любила. Но теперь вышла замуж и уехала далеко. И мы без нее обносились.

— Когда прикажете придти? — живо спросила Наташа, и у нее почему-то радостно забилось сердце.

Оставайтесь хоть сейчас. Очень буду рада. Мы с дочерью теперь же все и покажем.

В это время в кабинет постучали.

— Войдите, — сказала хозяйка.

В комнату, как ураган, ворвались две молодые жизни: девушка и студент-медик.

— Мама, не была ли я права, когда говорила, что профессор Измайлов — знаток своего дела… Какую сегодня он прочел интересную лекцию о Пушкине… Как он прекрасно разобрал и осветил его произведения!

— Мама, хочу поговорить с тобой о вчерашней операции.

— Подождите, друзья мои… Видите, я должна покончить очень важный обмундировочный вопрос с этой милой девушкой. Как вас зовут, деточка, я и не спросила?

— Наташа.

— А по батюшке?

— Сергеевна.

— Ну, Наташа Сергеевна… Уж вы не взыщите. Я попросту буду вас называть Наташей… Пойдемте устраивать вам амбулаторный пункт… Это в Лидочкиной комнате, — хозяйка говорила мягко, спокойно и ласково улыбалась.

— Идите за мной, Наталья Сергеевна, — крикнула девушка и побежала вперед. Она и ее брат-медик, как две капли воды, походили на мать: те же немного строгие красивые черты лица и тот же умный взгляд темных глаз.

Молодая девушка вошла в комнату рядом со столовой. Это был и кабинет, заваленный книгами, и спальня, так как за ширмой стояла кровать.

— Здесь у окна будете работать, Наташа. Здесь вам будет спокойно, и светло, и не скучно. Лидочки целые дни дома не бывает, а по вечерам вас не будет — обеим удобно, — сказала хозяйка.

— Наталья Сергеевна, милочка, сшейте вы мне поскорее кофточку, совсем простенькую. А то я так обтрепалась, что даже на курсы не в чем ходить. Смотрите… Эта отказывается: локти, как решето, — попросила Лидочка, ласково взглядывая в лицо портнихи и, как мать, щуря глаза.

— А мне, деточка, сшейте что-нибудь теплое, для дома. Я по утрам занимаюсь и мерзну в кабинете, — сказала хозяйка.

— Сошью, с удовольствием… все, что прикажете, ответила Наташа с готовностью. О, как хотелось ей угодить этим людям. Что-то человечное, хорошее, светлое, как тот яркий луч, приветствовавший девушку при входе, ворвалось в усталую, измученную душу поденщицы, что-то новое, отличное от всего, что видела портниха до сих пор, чудилось ей в этом доме, в этих лицах; главное, с ней обращались по-человечески, в ней признавали живую душу… Это она поняла сразу, и сердце ее переполнилось благодарностью.

Наташа торопливо сняла мерку с хозяйки и с Лидочки.

Ей надавали массу материи. Мать и дочь не переставали шутить над своими туалетами.

Торопливо стала портниха кроить. Она была вся одно внимание, одно желание — угодить им, заслужить их доверие; она будет стараться, торопиться, она не прогуляет ни одной минутки, чтобы только они остались довольны. Так хотелось ей здесь ужиться: работать и на приветливую даму, и на эту веселую ласковую девушку.

К обеду из гимназии пришел мальчик-гимназист Володя, очень скромный и тихий, тоже похожий на мать. Наташу позвали обедать в столовую.

— Идите, деточка, садитесь с нами… Вот здесь, — сказала ей хозяйка, указывая место.

— Позвольте мне на кухне обедать, — сказала Наташа и вспыхнула, как зарево.

— Пустяки. Точно на кухне лучше… Не стесняйтесь. Мы в своей семье… А то вы без нас еще мало есть стане те: вон вы какая худенькая и бледная, вероятно, малокровная. Надо вас подкормить.

За обедом все делились с матерью новостями дня, и она входила в каждую мелочь жизни детей, обо всем расспрашивала, все обсуждала и толковала, как с друзьями. Молчаливее других был сын-медик. Он много ел, мало говорил и краснел, очевидно стесняясь новой личности. Лидочка называла его «букой».

Наташа работала весь день, как говорится, не покладая рук, и очень торопилась. После обеда вся семья опять разошлась. Днем никого не было дома. Вечером в комнату, в которой работала портниха, торопливо вошла хозяйка и испуганно воскликнула:

— Меня и то Степа упрекнул. А я не знала. Вы еще шьете, Наташа? Ну, не стыдно ли вам? Сказано до 8 часов, а теперь уже десятый… Воображаю, как вы устали, бедняжка.

— Я торопилась… Ничего, не беспокойтесь. Я ведь привыкла.

— От дурных привычек надо отвыкать, моя деточка. Я этого не могу позволить. Посмотрите, на что вы похожи. Бледная, худенькая. Ну, складывайте скорее работу и марш! Пейте молоко и по домам… И чтобы вперед этого не было!

— Я барышне кофточку хотела примерить. Они просили поскорее. Я бы им завтра рано кончила…

— Неужели уже готова? Да вы волшебница, моя деточка… Только, как доктор, я не позволю работать через силу. И Степа мой забунтует.

— Ничего. Я привыкла, — отвечала Наташа и благодарными глазами взглянула на хозяйку.

Девушка не шла домой, а, казалось, летела на крыльях. Ей бы хотелось сейчас встретить и рассказать дяде Коле, поделиться с ним впечатлениями этого дня. Это его рекомендация, его заботы, его хлопоты. Новые чувства и мысли пережила Наташа в этот первый день. Незнакомы ей были на прежних местах, где она жила, ни сердечное отношение, ни заботливость… Что она этим людям? Значит, помимо родственных связей, бывают друг к другу какие-то другие отношения, которых она не предполагала. Можно жалеть и неродных, даже незнакомую портниху. «Не сон ли это, не сказка ли, не обман ли?» — думала Наташа.

После недели своего пребывания у Ольги Петровны Печаткиной бедная портниха поняла и открыла новые истины: она сознала, почувствовала, что она не только неудачница, сирота-портниха, но и человек… Что горничная-эстонка Ида создана не специально, чтобы убирать комнаты, чистить платье, подавать, и кухарка Паша — вечно стряпать и мыть кухонную посуду, но что они здесь прежде всего люди. Что в этом доме уважают их человеческое достоинство, входят в интересы их жизни. В горе кухарки Паши, у которой в деревне у брата умерли от дифтерита два сына, приняла участие вся семья. Все жалели Пашу, расспрашивали, утешали, помогали. И ей было легче от этого участия… Когда горничная Ида несколько дней ходила скучная и бледная — ее уложили в постель, лечили и сама барыня подавала ей лекарство и делала компрессы.

В воскресенье Николай Васильевич пришел в бедный угол своей племянницы. Наташа встретила его в каком-то необыкновенно восторженном состоянии. У нее было новое выражение лица: счастливая улыбка блуждала на нем, глаза сияли.

— Наташечка, ты выглядишь прекрасно и порозовела, и глазки у тебя веселенькие…

— Ах, милый дядя Коля, какие есть люди на свете! Знаете, так хорошо мне!.. — девушка начала торопливо рассказывать.

— Барыня сама заботится обо мне, чтобы и ела я вовремя, и сидела прямо, и гуляла днем… Ну что я им? Работу на два часа сократили, говорят, 12 часов не может девушка сидеть согнувшись. А везде работают так портнихи, ведь я не барышня какая-нибудь, чтобы обо мне так заботиться. И Володя и Лидия Григорьевна такие хорошие… Только вот барин, Степан Григорьевич, немного горды.

— Говорил я тебе, Наташечка, что ты встретишь хороших людей… Свет ведь велик, — возражал Николай Васильевич и радостно улыбался и тоже оживился.

— И всему причина вы, дядя Коля… все лучшее в моей жизни от вас… Вы нашли, устроили, просили…

Тетка и Липа никогда не принимали участия в этих разговорах и жили особняком.

— А вы выглядите плохо, дядя Коля… Отчего так похудели? — вдруг встревожилась Наташа и сжала руки дяди…

— Прихварываю все… Ничего, Наташечка. Это от старости. Старики все хворают. Вот я теперь спокоен, что тебе хорошо… Поправлюсь.

— Лечитесь, дядя Коля, миленький… Возьмите, у меня есть немного денег. Пожалуйста, лечитесь, — просила Наташа.

Наташе казалось, что ее жизнь началась снова. В чужую, незнакомую семью она рвалась, как на праздник… Она боялась пропустить хоть день. Жизнь чужих людей становилась ей с каждым днем интереснее и ближе.

Ольга Петровна работала для других, Лидочка и Володя учились, но и их тоже захватывали общественные интересы. Лидочка писала какие-то лекции, а Володя издавал в гимназии журнал «Аэролит». После того, как Наташа шила ему белье, он перестал ее дичиться и приходя из гимназии, заходил в комнату портнихи и Рассказывал ей гимназические новости. Наташа живо всем интересовалась и скоро знала по фамилиям всех учеников и учителей мальчика. Иногда мальчик читал девушке свои стихи, которые он готовил в «Аэролит», и она находила их превосходными, а автор был очень рад, найдя такую внимательную слушательницу.

Степан Григорьевич изо всей семьи был угрюмее и молчаливее других. Он очень много занимался. Но, когда он начинал по вечерам говорить с матерью, с сестрой или иногда начинал спорить с товарищами, то Наташа рядом в комнате слушала, затаив дыхание… Он говорил так горячо, убежденно о том, что все должны быть равны, что люди должны помогать друг другу, что в любимом труде — огромное наслаждение, и многое другое, что девушка понимала смутно, но что ей казалось справедливым, прекрасным.

Портниха, рядом в комнате сидя, склонившись над работой, постукивая машинкой, жила сердцем и мыслями со всеми членами семьи. Большие наблюдательные глаза Наташи следили за всеми; умная головка, привыкшая думать, — все запомнила. Обо всем хотела бы расспросить Наташа, и она желала ответов… Но говорить она не смела, не решалась.

Степан Григорьевич никогда не разговаривал с Наташей и при встречах как-то быстро кланялся и краснел. Наташа тоже вспыхивала, как зарево. «Изо всей семьи он один такой, гордый, — думала девушка. — С барышнями своего круга он разговаривает, а ко мне относится с презрением». И это отношение огорчало девушку.

Однажды за обедом Лидочка, которая часто шутила и смеялась, сказала матери: «Мама, мы со Степой сегодня спорили, какую картину можно нарисовать с Наталии Сергеевны. Сидит она, вечно склонившись над работой, молча и задумавшись… Глаза такие грустные… Степа говорит, что „Покорность судьбе“, а я говорю „Пенелопу“. Как ты думаешь, мамочка?»

— Охота тебе пустяки болтать, — остановил брат сестру и покраснел.

— Нет, вы ошибаетесь, друзья мои… Под этой кажущейся покорностью судьбе бьется горячее сердце и склоненная головка полна беспокойных запросов. Не правда ли, Наташа? — спросила Ольга Петровна.

Наташа вспыхнула, растерялась и ответила робко: «Я не знаю». Но она была поражена, как прозорлива ее хозяйка и как знает она человеческую душу.

В другой раз, под вечер, вся семья собралась в столовой. Степан Григорьевич принес книгу и предложил новую повесть.

— Володя, открой дверь в комнату к Наталье Сергеевне, пусть и она послушает, — сказал он тихо брату.

Наташа слышала эти слова, они так тронули, так поразили ее, что она даже заплакала. «Нет, он не гордый… Подумал даже обо мне… Господи, какие есть хорошие люди на свете», — мелькнуло в уме портнихи.

Через несколько времени Наташа услышала, что студент укорял сестру: «Никогда ты мне ничего не зашьешь, а еще сестра. Неужели тебе не стыдно, что твой брат вечно из кармана вещи теряет!»

— Ну, право же, Степа, нет времени. Сорок страниц лекций надо составить, — оправдывалась девушка.

Наташа вошла в столовую и, опустив голову, сказала:

— Позвольте, Степан Григорьевич, я вам зашью карманы.

Студент ответил, улыбаясь:

— Будьте для меня добрым гением… А не то моя сестрица занята высшими делами, а о брате забывает.

— Если что нужно… Я всегда с удовольствием зашью. Только прикажите.

— Какая вы, право… — начал было студент, но не договорил и ушел.

Прошло несколько дней. Наташа пришла на работу особенно грустная: слезы то и дело навертывались на ее глаза, и она не могла подавить глубоких вздохов. Она не заметила, как к ней тихо подошла Лидочка и обняла ее за шею.

— Наташа, милая, вечно у вас грустные глаза, вечно вы молчите, о чем-то думаете и шьете… Правду говорит Степа, что ваши грустные глаза смущают его душу.

— Вот уж я не думала, что Степан Григорьевич обращает внимание на мои глаза, — ответила девушка печально.

— Мы все так любим ваши славные глаза… Отчего вы сегодня такая печальная, Наташа, отчего?

Ласковое обращение вызвало отклик долго сдерживаемого горя, душевной борьбы, скрываемой девушкой. Наташа припала головой на стол и зарыдала.

— Что с вами, Наташа, милая? О чем вы плачете? — испуганно спрашивала Лида. Может, вам у нас не хорошо? Что с вами?

— У меня дядя очень болен… Он у меня один… Все не свете — и отец, и друг, и брат… Всю жизнь он обо мне заботился.

Лида присела около портнихи и, задавая осторожно заботливые вопросы, узнала всю жизнь Наташи. Портниха помимо своей воли вылила всю свою душу. Лида в заключение крепко обняла и поцеловала портниху: «Ну, не грустите, Наташа! Теперь вы не одиноки. Мы ваши друзья… Даже наш „бука“ и тот говорил мне, что вы славная, симпатичная».

Портниха вскинула удивленные глаза на барышню и посмотрела на нее вопросительно. А та рассмеялась и ушла.

С тех пор Наташу окружила какая-то особая неуловимая атмосфера внимания в семье Печаткиных… Даже Володя говорил с ней особенно сердечно, старался ее развлечь. Ольга Петровна и Лида постоянно спрашива ли о здоровье дядя Коли, отпускали Наташу к нему в больницу и посылали гостинцев.

Степан Григорьевич как-то подошел к портнихе и насупившись сказал ей:

— Что это вы не подышите свежим воздухом среди дня? Сидите 12 часов не разгибая спины… Это же самоистязание!

Это ее удивило.

— Благодарю вас, Степан Григорьевич. Но я не хочу прогуливать столько времени. Ольга Петровна и так добры ко мне.

— Вы должны заботиться о своем здоровье и беречь его.

Наташа улыбнулась: так дика показалась ей эта фраза. Но молодой человек проговорил: «Ваше здоровье дорого не вам одной, а потому…» Он не договорил и ушел, как часто делал это в последнее время. Наташа смутилась, покраснела до корней волос и стала серьезной; сердце ее, то сладко замирало от радостного предчувствия, то, казалось, переставало биться от ожидания и огорчения. «Зачем Степан Григорьевич сказал такие слова», — думала Наташа, опустив руки и задумавшись.

Было ли это нарочно или случайно, но с тех пор студент все чаще старался встречаться с молодой девушкой. Оба они краснели и смущались, и глаза их загорались чистым прекрасным огоньком, который ни для кого в доме не был тайной.

Однажды Наташа наколола палец и у нее сделался нарыв. Студент взялся ей прорезать. Он сделал это аккуратно и внимательно, но страшно волновался… Окончив операцию, она вдруг крепко сжал Наташину руку.

— Ой, что это вы делаете, Степан Григорьевич? Зачем? — смущенно и испуганно сказала Наташа, отдергивая руку.

— Наташа, я вас люблю… Вы мне понравились с первой минуты, как вошли в наш дом. Согласны ли вы быть моей женой? — спросил молодой человек, заглядывая в глаза девушки любящими глазами.

— Что вы говорите? Зачем, зачем? Я вам не пара. Я простая девушка… Ольга Петровна и Лидочка никогда не согласятся… — ответила Наташа и, закрыв лицо руками, заплакала.

В эту минуту в комнату вбежала Лида и, застав смущенных и растерянных молодых людей, поняла, что между ними произошло объяснение.

— Лида, согласишься ли ты называть Наталью Сергеевну своей сестрой? — спросил ее брат и опять взял за руку Наташу.

— Соглашусь, соглашусь! Ну вот и отлично, договорились! Мамочка, мамочка, иди скорее поздравлять жениха и невесту, — кричала веселая девушка, как ураган, промчавшись по комнатам.

— Мамочка, у нас радостное событие. Иди скорее! — кричала шумно Лида.

Ольга Петровна просто и сердечно отнеслась к этому событию.

— Степа не мог полюбить недостойную девушку. Дай Бог вам счастья, — сказала она.

Наташа и смеялась и плакала и не смела верить своему счастью. Мысленно она горячо молилась и благодарила Бога. Ей казалось, что она тоже давно любит Степана Григорьевича, но она никогда не смела себе в этом сознаться. Счастье — огромное, светлое — охватило ее. Как хорошо жить на свете! Какие все добрые! Как дядя Коля будет рад… Ему все сказать скорее, — думала девушка.

— Наташа, завтра же ты переезжаешь к нам. Я не могу позволить, чтобы невеста моего сына жила Бог знает где, — говорила ласково Ольга Петровна. Степа перевезет твои вещи.

Наташа шла домой и не узнавала улиц: они казались ей светлыми, широкими, все люди — добрыми и веселыми. И земля, и небо, и весь мир, казалось, улыбались ее огромному счастью, ее светлой первой любви… Лишь бы дядя Коля скорее узнал обо всем… Ему скорее сказать…

Но дома ее ждало страшное горе.

— Наташа, к тебе монах приходил, — гнусливым голосом проговорила Липа, встречая Наташу на пороге, — Николай Васильевич помер.

Наташа похолодела от ужаса и горя.

Похороны, первое жгучее горе, тяжелые заботы — все разделила с молодой девушкой ее новая семья, ее жених. И легче ей было переносить это горе… Наташа узнала от сиделки в больнице, что Николай Васильевич до последней минуты вспоминал и думал о ней и умер с ее именем на губах.

* * *

Был теплый осенний день. На кладбище было тихо, спокойно. Пожелтевшая листва золотила деревья. Птицы распевали. И в этом приюте вечного покоя, казалось, особенно было торжественно. В отдаленном разряде, над скромной могилой склонились двое молодых людей. Это была молодая девушка и доктор. Девушка, скромно одетая во все черное, припала к могиле и плакала.

— Ну, полно, Наташечка! Простилась и довольно. Пойдем… Зачем так расстраивать себя.

Девушка поднялась. Все лицо ее было залито слезами… Это была Наташа Петрова.

— Все лучшее в моей жизни связано с ним, с моим незабвенным дядей Колей. Несчастный, жалкий, больной, но с такой чистой, незлобивой, любящей душой.