Поиск

Бедный родственник - Рассказ Лукашевич

I

Дело было под вечер. По снежной почтовой дороге ехала кибитка. Уныло позвякивал колокольчик; пара чахлых лошадок плелась тихо; ямщик дремал на козлах; кажется, дремал и седок, плотно закутавшись в шубу.

Дорога была ровная; снег пушистый и ослепительно белый: он, вероятно, только что выпал и не успел почернеть от езды. Воздух был прозрачный, с легким морозцем. В такую пору ехать — одно наслаждение. Но не так думали седок и ямщик.

Темнело. На далеком синем небе загорались ранние звезды, по белому снегу виднелась дорога, по сторонам ее — мелкие кустарники, вдали обрисовывались темные силуэты не то гор, не то леса.

Ямщик вдруг встрепенулся на козлах и подогнал лошадей. Седок тоже оправился и сел поудобнее. Он не спал и из-за приподнятого воротника зорко следил за ямщиком. Тот, покрикивая на лошадей, повернулся и посмотрел на седока из-под рукава своего кафтана. Лицо у него было круглое, с бородкой, черты лица крупные; сам он был коренастый детина, широкоплечий, высокого роста.

«Как он на меня странно смотрит», — подумал седок, приподнялся с сиденья, опустил воротник и закашлялся.

Ямщик замахал кнутом и звонко свистнул на лошадей.

«Свистит… Дает о себе знать», — подумал седок.

— Послушай, любезный, — сказал он. — Ты у меня так свистеть не смей!

Ямщик ничего не ответил, но, проехав с версту, снова обернулся и в упор посмотрел на седока.

«Опять смотрит, — подумал тот. — Ну, погоди ж ты! — Я тебя приструню, приятель».

Ямщик, кажется, хотел свистнуть, но как бы вспомнил что-то, и из его рта вылетел неопределенный звук вроде шипения, который моментально замер.

Седок завертелся в кибитке и сильно крякнул.

Ямщик быстро обернулся и посмотрел на него пристально и долга.

Тогда седок привстал в кибитке и, положив руку на плечо ямщика, сказал отрывистым и резким тоном:

— Послушай, любезный, если ты еще раз обернешься и станешь так на меня смотреть, то я всажу тебе в спину пулю. Слышишь? У меня ведь в руках револьвер. Так и знай!

Ямщик опять ничего не ответил, но как-то весь съежился на козлах и погнал шибко лошадей. Откуда у тех и прыть взялась!

Кибитка, подпрыгивая, пролетела стремглав по мосту, поднялась на гору и спустилась в лощину. Дороги была глухая: ни прохожих, ни приезжих; по обеим сторонам темнел густой лес. Деревья, запорошенные снегом, стояли близко друг к другу и, раскинув широко ветви, казались сказочными великанами.

— Что ты гонишь лошадей как сумасшедший? — крикнул сердито седок.

Ямщик молчал и, не обращая внимания на слова барина, стал еще сильнее хлестать кнутом по худым бокам лошадей. Кибитка неслась, как стрела, по темной лощине.

«Не смей так гнать лошадей! Слышишь!? Тебе я говорю! Поезжай тише… Ты что же это?! Тише!» — кричал барин, привстав в кибитке и схватив ямщика за плечи.

— Сидите себе, барин. Я знаю, что делаю… Не впервые… Тут место нехорошее. В этой лощине всяко бывает. Поскорей бы из нее выехать, — тревожным голосом ответил ямщик, не оборачиваясь.

Не успел он это сказать, как в то же мгновение на повороте, из кустов, с правой стороны дороги выскочили двое людей; они громко закричали, чем-то махнули и бросились к кибитке. Испуганные лошади шарахнулись в сторону и остановились, так как зацепились постромками за кусты. Затем произошло что-то ужасное: крики, возгласы, брань, возня, грохот, борьба. В темноте ничего нельзя было разобрать. Седок беспомощно кричал, порываясь выскочить из кибитки, но его толкали в грудь, стягивали с него шубу, тащили шапку, рылись в его вещах. Наконец сильные руки закрыли ему рот и сдавили горло; в то мгновение в его голове мелькнуло, что все уже кончено; затем он потерял сознание…

Сколько времени прошло — неизвестно, но когда барин очнулся и пришел в себя, то почувствовал, что кто-то его сильно трясет, шевелит, а над ним раздается басистый испуганный голос:

— Барин, а барин! Да ты жив аль нет? Барин! Живы ли вы?!

— Жив, — ответил тихо седок и пошевелился.

— Ну, слава Богу! А кок я-то испугался! Думал, вы померши!

— А ты кто такой?

— Ямщик ваш! Аль еще не признаете?

— Где же мы? Что со мной случилось? — очнулся седок и вздрогнул: ему стало жутко.

— Едем по дороге… Такая беда вышла. Говорил ведь я. Это место такое проклятое! Тут «они» прячутся. Всякое бывает.

— А теперь-то мы где? — снова переспросил седок, тревожно оглядываясь кругом.

— По дороге едем. Не бойтесь. Действительно, они ехали по ровной дороге в той же самой кибитке. В вышине ярко горели звезды; кругом расстилалось снежное поле; было тихо и морозно.

Седок, совершенно пришедший в себя, увидел, что на козлах сидит тот же ямщик: он повернулся к лошадям спиной, нагнулся к барину и смотрит на него участливо и улыбается, причем на круглом лице сверкают белые зубы.

— Что это было такое? — содрогнувшись, спросил седок.

— Напали бродяги… Они часто в этой лощине прячутся… Тут им лафа… Мост близко, лес, овраг, крутой поворот… Место скверное…

— А ты-то как же? — спросил барин. Он хотел этим сказать: «А разве ты не был с ними заодно?» Но ямщик его не понял.

— Я-то ничего. Здорово им всыпал, — отвечал он. — Будут меня помнить. Не на таковского напали… — Я и на медведя один на один хаживал, а таких-то дохлых и еще бы с десяток отделал… Тот, что вас придушил, у ценя кубарем в овраг скатился. Не знаю, жив ли…

— Спасибо тебе, голубчик, большое спасибо… Никогда не забуду твоей помощи… Ты, может быть, меня от смерти спас… Век не забуду, — проговорил барии, и у него на душе стали радостно и весело.

— Что тут за благодарность? Я шибко испугался, думал, что вы померши… С вами такой оморок вышел.

— Еще бы! Негодяй так стиснул мне горло, что казалось — и дух вон… Я человек больной, слабый… Где же мне с ними бороться!.. Спасибо тебе, голубчик, что спас… Если бы не ты, не знаю, что теперь бы со мной было…

— Вещи ваши я все собрал и в кибитку сложил… Они их повытаскали да по снегу раскидали… Кажись, что ничего не пропало…

— Что вещи… Дело шло о жизни! Вещей не жаль…

— Как не жаль, — возразил ямщик. — Все, поди, трудом нажито… Как не жалеть!

Ямщик задумался и долго молчал, потом обернулся к седоку и, улыбнувшись, проговорил:

— Барин, а знаете ли, что я вам скажу?! Ведь я вас боялся…

— Ты боялся меня? — удивился барин.

— Да. На прошлой неделе один такой же барин, как вы, в этой же лощине ямщика убил и лошадей его угнал… И посейчас не нашли…

— Может ли быть? — поразился барин.

— Верно. Спросите в городе — все скажут.

— Оттого-то ты на меня так подозрительно смотрел?

— Так, так. Боязно было, — подтвердил ямщик.

Барин громко рассмеялся. Ямщик посмотрел на него с удивлением.

— Ну, братец мой, скажу тебе откровенно, а я ведь тебя боялся, — сказал седок.

— Меня? Вот тебе и раз!

— Да. Мне казалось, что ты и свистишь кому-то, и лошадей гонишь нарочно, и на меня подозрительно смотришь…

— То-то вы всё сердились… То не гляди, то не свисти, то тише… Я думаю, — тут не ладно… Да еще вы меня пулей припугнули… Боязно было.

— Какая там пуля! Я и стрелять-то не умею.

Седок и ямщик громко и весело смеялись, вспоминая, как они трусили друг друга.

Вдали, немного в стороне, замелькали огни.

— Это моя деревня. Растеряево называется, — сказал ямщик. — Тут у меня избенка. Семейство живет. Завернули бы вы, барин, обогреться и с перепугу оправиться. У меня и самоварчик есть. Моя баба живо все справит.

— Ладно, голубчик, согласен.

Барин чувствовал большое расположение к этому ямщику и охотно согласился на его предложение, думай его этим порадовать.

Кибитка свернула с тракта и, проехав несколько десятков саженей, промчалась по деревенской улице и вскоре остановилась около маленькой избы в три окна, занесенной снегом. Изба находилась посреди бедной, тихой деревни. Две собаки бросились с лаем к приехавшим, кое-где показались люди, и на звук почтового колокольчика из избы выбежала женщина и мальчик лет восьми.

— Тятенька! — радостно воскликнул мальчик, бросаясь к ямщику.

— Молчи, молчи, сынок, — сказал приехавший, погладил мальчика по голове и указал на барина, вылезавшего из кибитки.

— Маша, поставь-ка нам скорее самоварчик. Мы с барином в снегу побывали, — сказал ямщик жене.

— Неужели ты барина вывалил? Кажется, Степа, за тобой этого не водилось. Что за грех такой?! — укоризненно проговорила женщина, скрываясь за калитку.

Приехавшие вошли в избу. Здесь было низко, душно, бедно, — как в тысячах подобных изб на Руси.

Хозяйка хлопотала около стола; барина усадили на скамейку в красном углу; ребятишки обступили ямщика, ласкались к нему и что-то шептали, искоса поглядывая на барина.

Когда ямщик рассказал жене о том, что с ними случилось дорогой, — она сначала остановилась как окаменелая, вся побледнела, потом заплакала и стала быстро креститься.

— Вот какое его дело… Того и гляди, сиротами останемся. И всякого-то человека жаль… А такого-то, как наш, и ввек не оплачешь… — проговорила сквозь слезы женщина.

— А разве твой муж хороший? — шутливо спросил барин, чтобы отвлечь хозяйку от грустных дум.

— Хороший… Нечего таить, барин, — хороший: не пьет, не кутит и нас бережет, жалеет… — быстро ответила женщина.

— Перестань! Что за похвальба?! — недовольным тоном ответил ямщик.

Но жена взглянула на него таким ласковым взглядом, что приезжий барин сразу понял, что в этой бедной хатке живут мир да любовь.

— У вас, кажется, большая семья? — спросил барин.

— Четверо ребят, да нас двое, да мать старуха, да еще тетка убогая… Много нас. Жить нелегко. Мы безземельные… Доходы нынче плохие… Тракт наш тихий. Хочется и ребят в люди вывести… А учить-то не из чего… У меня двое старших очень смышленые, так и рвутся к науке, — рассказывал ямщик.

— Полно тебе, Степа, Бога гневить… Будешь ты жив да здоров, — справимся… И ребят подымем… Может, и до науки доведем… Что за беда, что недохваты… Не мы одни бедствуем… Зато живем, хоть и в бедности, да не в обиде, — задушевно говорила женщина и по-прежнему смотрела на мужа хорошим взглядом.

Приезжий подошел к детям и погладил белокурые головки. На него из-за спины отца глянули пытливые, добрые детские глаза.

— Что? Хочешь учиться? — спросил барин старшего мальчика.

— Хочу. Шибко хочу. Вот и Варюшка хочет. Только тятьке с мамкой на кафтан и на сапоги не сбиться, — бойко ответил мальчик.

— А как тебя звать?

— Ванькой.

— Вот славно. Значит, мы с тобой — тезки.

Барии вздохнул, в его душе шевельнулось чувство невольной зависти к этому ямщику, у которого такие славные дети, и ласковая жена, и этот бедный угол, где его всегда нетерпеливо ждут и встречают с такой радостью.

Он с грустью подумал: «А меня никто не ждет, никто не встретит радостно, никто не позаботится… Скверно жить на свете одинокому человеку».

Между тем хозяйка приготовила на стол и приветливо сказала:

— Жалуйте, барин. Отведайте, что Бог послал… Не осудите нашу бедность!

На столе стояла похлебка, лежала краюха черного хлеба и кипел самовар.

— Что же ты, Маша, сахару-то не дала? — спросил ямщик.

Жена его полезла в сундук и долго там рылась; наконец она достала какую-то тряпку, вывернула из нее коробку, а из коробки высыпала на блюдце пять кусков сахару.

Детские головенки приподнялись, вытаращенные глаза с умилением посмотрели на сахар, рты облизнулись.

Приезжий барин взял два кусочка сахару с блюдца и дал ребятишкам. Ямщик с женой переглянулись: у них больше не было сахару, а потому мать незаметно отняла его у ребят; те хотели было захныкать, но, увидев строгий взгляд отца, замолчали.

Попили чаю, потолковали о случившемся, погоревали и стали собираться в путь. Барин, вынув кошелек, достал десять рублей и, подавая хозяйке, сказал:

— Вот возьми, голубушка, от меня… Спасибо на угощенье, за ласку…

— Нет, нет! Что вы, барин! Какая тут плата… Мы поберегли вас не из корысти, — чем Бог послал… Не обессудьте… А денег я не возьму. Жалуйте на перепутьи и в другой раз.

— Возьми, милая, не обижай меня. Это ребяткам на гостинцы. Пусть помнят, что их отец меня от смерти спас. И я этого никогда не забуду… И к вам еще заверну…

— Нет, барин, так не полагается… — сказал обидчиво ямщик, отводя руку с деньгами. — Я пожалел… Неужто ж за это платить?

Приезжий не стал настаивать, но, усевшись в кибитку, подозвал старшего сынишку ямщика, приласкал его и, когда лошади тронулись, зажил в его руку десятирублевую бумажку. Кибитка помчалась, колокольчики зазвенели, и снежная пыль полнилась столбом.

Дорогой седок с ямщиком разговорились.

— Я еду на родину, — рассказывал барин. — Много лет я здесь не был. Стосковался. Тут в городе у меня живут родные племянники. Оба теперь женаты, и дети есть. Давно я их не видел. Оставил еще детьми. Славные были мальчики, особенно Васенька — такой курчавый, красивенький, добрый… Весь был в нашу семью, а другой, Антоша, на мать был похож. Более двадцати пяти лет я их не видел. Захотелось кровных повидать, около них пожить, детей их понежить, по родным местам побродить. Стар стал, прихварываю… Вот и потянуло сюда. Захотелось тут дни остальные спокойно дожить…

— Правда ваша, барин, родная сторонушка — все равно, что матушка родимая — Так душа к ней и льнет: как на чужбине ни хорошо, и все по родине стоскуешься. Да мне бы, кажется, на чужбине да без своих и месяца не выжить… Сердце сгорело бы… Верно, барин… Оттого и вам невмоготу — говорил ямщик, с участием взглядывая на седока.

В это время вдали опять замелькали огни. Это был маленький уездный город — цель путешествия барина. Он тревожно стал всматриваться, и когда они въехали в тихое предместье, то сердце его радостно забилось, и слезы навернулись на глаза. Здесь, в этой глуши, он родился, здесь он жил с родителями, ребенком бегал по улицам и знал каждый дом, каждое дерево, каждый уголок…

И много милых сердцу воспоминаний промелькнуло в его голове из далекого детства.

Кибитка остановилась у ворот гостиницы.

— Спасибо тебе, голубчик. Никогда не забуду я твоей услуги. Бог даст, еще увидимся. Скажи же мне, как тебя звать? — говорил приезжий, расставаясь и расплачиваясь с ямщиком.

— Спасибо и вам, барин, на добром слове… Звать меня Степаном Ивановым, а по прозванию Колченогим… Коли поехать куда захотите, — только на почтовой станин и закажите… Меня тут все знают. Прошенья просим, барин! Дай вам Бог хорошо тут пожить.

Они расстались, довольные друг другом.

II

На другой день приезжий встал рано в самом радостном настроении. Это был человек уже очень не молодом, поседевший, сгорбленный; на его бледном, болезненном лице лежали глубокие морщины, и в глазах выражалась затаенная грусть.

Он подошел к окну гостиницы и рассмеялся. Как раз напротив, на сером полуразвалившемся домишке, красовалась большая вывеска, на ней изображены были двое мужчин: один держал другого за нос и чем-то вроде огромного ножа брил ему щеку. Над этим изображением было написано огромными буквами: «Здесь стригут и бреют».

Приезжий узнал и этот дои и эту вывеску. Он видел их много лет тому назад, и они остались неизменными. Он узнал и улицу, и дома кругом, и местность вдали.

Вошедшая прислуга с самоваром прервала его думы, барин стал расспрашивать ее обо всем в городе и особенно интересовался братьями Хлебниковыми. Словоохотливая женщина рассказала ему многое, но мало утешительного.

Приезжий вышел на улицу. Это было незадолго до праздника Рождества. Даже в этом глухом городе заметно было оживление. Всюду убирались, скребли, мыли, чистили, куда-то спешили; около двух домов на снегу лежали елки, должно быть, только что привезенные из лесу.

Приезжий исходил город вдоль и поперек; на это понадобилось немного времени. Около одного дома, приютившегося на берегу маленькой речонки к окруженного густым садом, он долго стоял и смотрел не то с грустью, не то с умилением, слезы застилали его глаза; затем он глубоко вздохнул и тихо побрел по деревянным мосткам, оборачиваясь и посматривая назад.

Около 12 часов дня приезжий звонил около калитки невзрачного и довольно грязного дома.

Отворила молодая деревенская девушка, растрепанная и неуклюжая на вид.

— Вам кого? — с удивлением спросила она.

— Здесь живет Антон Алексеевич Хлебников?

— Здесь. Только его дома нет. Он на службу ушел.

— А барыня дома?

— Дома. Только она белье гладит.

— Ну, ничего. Я зайду. Скажи барыне, что ее хочет видеть приезжий родственник.

Девушка живо шмыгнула в дом; приезжий прошел за ней; они вошли в прихожую, в которую выходили три двери, — из одной тянуло кухонным чадом и чем-то жареным. Прислуга быстро закрыла все три двери, сама исчезла, и вошедший очутился в полном мраке. Он простоял тут довольно долго и подумал: «Однако для начала удачно, нечего сказать».

Наконец дверь из кухни отворилась и на пороге показалась очень полная женщина, низенькая и круглая, как шарик, в широком капоте.

— Не узнаете меня. Анна Ивановна? — спросил приезжий.

— Нет, извините, не узнаю.

— Я — Иван Васильевич Хлебников, родной дядя вашего мужа.

— А-а-а-а! Милости просим. Очень рада! Пожалуйте в гостиную.

Хозяйка засуетилась и широко распахнула дверь в парадную комнату. Приезжий разделся и вошел.

— Садитесь на диванчик. Там удобнее, — предложила Анна Ивановна, а сама грузно опустилась в кресло.

— Вот я и на родину приехал! Так сюда тянуло. Вся душа изныла в тоске. Как завидел вдали наш город, так даже слеза прошибла.

— Конечно, приятно подъезжать к родному городу, — согласилась хозяйка.

— Как же вы поживаете? Что Антоша? Давно я ничего не слышал о племянниках… Большая ли у вас семья?

— Ничего, живем мы хорошо… Муж служит. Старший мальчик у нас в прогимназии учится, а двое маленьких еще дома.

— Покажите мне ваших деток! Я так хочу с ними познакомиться.

— С удовольствием… Только они у меня ужасные шалуны, — сказала хозяйка м направилась в соседнюю комнату; она пробыла там очень долго, должно быть, прихорашивал своих детей.

Наконец в гостиную, как ураган, ворвались два буйных мальчугана; у одного под глазом виднелся большой синяк. Они смело подбежали к приезжему и закидали его вопросами:

— Ты наш дедушка? Что ты нам привез? Каких ты нам привез гостинцев? Отчего у тебя такое лицо?

— Дети, перестаньте! Как вам не стыдно. Что подумает дедушка! Вот я папе скажу! Слышите? Перестаньте! — уговаривала мать.

Дедушка не успел еще ничего ответить и приласкать своих милых внуков, как они накинулись на книги, на альбомы, на разные мелкие статуэтки, очевидно, для них запрещенные. Мать с ужасом оберегала все эти вещи от грозного нашествия. Мальчуганы теребили их руками, отнимали друг у друга, спорили.

— Миша и Коля, идите теперь в детскую… Идите. Вы познакомились с дедушкой — и довольно… Ну, поцелуйте дедушку… Не трогайте же ничего, — испуганно твердила мать, оттаскивая шалунов.

Но те упирались и подняли рев;

— Не хотим целовать дедушку! Не хотим в детскую! — кричали они.

С трудом мальчуганы были увлечены матерью из гостиной.

— Где же вы остановились? — спросила хозяйка, вернувшись после борьбы с сынками и желавшая загладить неприятное впечатление.

— В гостинице.

Что же вы, на побывку или навсегда?

— Думаю, навсегда. Здоровье стало плохое… Хочу около родного пепелища сложить свои кости.

— Вероятно, вы торговлей думаете заняться?

— Нет. Где уж мне, больному человеку, торговать!

— Значит, вы пенсией или капиталом обеспечены? — спросила хозяйка, и ее полное лицо изобразило сильное любопытство.

— У меня ничего нет. На первое время хватит… А там, надеюсь, найду какое-нибудь занятие, — уклончиво отвечал гость.

— Какие же занятия в нашем городе? Мой муж и сам бы охотно взял, да нигде нет, — недовольным тоном сказала хозяйка.

— Свет не без добрых людей, Анна Ивановна. Найдутся знакомые, помогут, укажут, наставят.

— Нет, тут вы напрасно будете искать работы… Другие и давно служат, да бьются и с трудом живут, — ревниво проговорила хозяйка и надулась.

«Понимаю я, к чему ты это все ведешь, — подумала она, — только не на простоту напал: знаем мы таких бедных родственников, которые норовят на шею сесть да хлеб отбивать».

В прихожей раздался звонок. Хозяйка поспешно бросилась туда и впустила мужа.

— Твой родственничек приехал… Вот еще не было печали!..

— Какой родственничек? — спросил высокий, худощавый мужчина, в очках и с большой лысиной.

— Дядюшка. Сидит в гостиной, хнычет, на судьбу жалуется, думает, что добрый племянник его пригреет, в нахлебники возьмет…

Муж не стал слушать сердитую воркотню жены и быстрыми шагами прошел в гостиную.

— Дядя, какими судьбами?! — воскликнул он, обнимая старика.

— Здравствуй, Антоша! Стосковался по родине, приехал сюда умирать.

— Ну, полно, дядя, поживем еще. Как же вы жили? Что вы делали? Видели ли вы моих сорванцов?

Между Дядей и племянником завязался оживленный разговор. Тон племянника был участливый и задушевный. Дядя рассказывал о дороге, о том, как на них капали, как он любовался родным городом и домом, который прежде принадлежал его отцу… Племянник сообщал о своем житье-бытье, о службе, о знакомых, рассказывал и о брате.

— Он богато живет, дядя. Купцом сделался — торгует. Всего одна дочь, — только жена хворая. А дом — полная чаша. Вы навестите его.

— Навещу, навещу, как же!.. Хочется родных повидать.

В это время из соседней комнаты высунулась голова хозяйки.

— Антоша, пойди сюда! — крикнула она.

Муж пошел на ее зов, и за дверью послышался сдержанный спор.

— Ты, пожалуйста, не вздумай оставлять твоего дядюшку обедать. У нас ничего нет лишнего…

— Как же, Аня, неловко. Ведь старик приехал издалека… Все-таки родной… Неловко не пригласить…

— Он должен понять — Мы не ждали. Везде готовят в обрез…

— Пожалуйста, Аня, разделим, что есть, по-родственному… Он не осудит. Все-таки лучше…

— Нет, нет. Тогда уж обедайте одни… Я не выйду.

— Будь добра, Аня… Устрой… Пригласим. Ведь неловко. В нашей семье всегда принимали радушно, — упрашивал муж.

— Ах, да перестань! Позовем в другой раз… Что еще за церемонии с таким родственником, — сердито проговорила жена и вошла в гостиную. Муж шел за ней и имел сконфуженный, растерянный вид…

— Уж вы, Иван Васильевич, когда-нибудь соберитесь к нам обедать. Приходите запросто, — певучим голосов, нарочно очень громко, сказала Анна Ивановна.

Гость посмотрел на нее удивленно.

— Приходи, дядя, — тихо повторил Антон Алексеевич.

Дяди слышал, что за закрытой дверью в соседней комнате стучали тарелками, вилками, ножами, — там, очевидно, накрывали на стол и тихо перешептывались. Он понял все и стал прощаться.

Выйдя на улицу, он с горечью подумал; «Воображают, что я нуждаюсь в их обеде… Ах, ничего, ничего мне не нужно для тела! Я для души, для души ищу пищи».

— Ну что, барин, разыскали племянников? — спросила приезжего прислуга в гостинице, когда он вернулся.

— Разыскал.

— То-то, я думаю, обрадовались?

— Да, обрадовались. Очень обрадовались, — вздохнув, ответил приезжий и усмехнулся.

III

Через день Иван Васильевич навестил другого племянника.

Тот жил в чистом, уютном двухэтажном доме, обнесенном зеленым палисадником; внизу помещалась лавка.

В этом доне уже были осведомлены о приезде бедного родственника.

Ивана Васильевича встретил высокий, полный мужчина с окладистой бородой. Лицо его было суровое, и в глазах выражалась жестокость.

Иван Васильевич долго и пристально всматривался в него, не веря своим глазам «Неужели это Васенька? Тот милый, курчавый мальчик, которого он когда-то любил и ласкал?»

— Что, дядюшка, не признаете нас? — басистым голосом спросил племянник и рассмеялся.

— Где же узнать? Очень изменился… Вот теперь я вижу… Что-то в лице есть отцовское, — проговорил дядя, здороваясь и избегая называть племянника по имени. Ему казалось неловким называть этого купчину Васей и говорить ему «ты».

— А вот моя супруга Марья Власьевна и дочка Глаша.

Вошли в горницу, убранную парадно, по-купечески, с большими божницами, с цветными скатертями, с серебром, выставленным наружу, и половиками по всему полу. Навстречу гостю встала худенькая, маленькая женщина с большими испуганными глазами и дородная девица, лет 18, как две капли похожая на отца.

Иван Васильевич сел на диван, кругом него поместилась вся семья, и ему стало не по себе.

— Чем же вы, дядюшка, занимались в столице? — спросил хозяин.

— Занимался в конторе… Кроме того, кое-что писал.

— Что же вы изволили писать?

— Писал статьи, печатал их, книги издавал.

— Пустое это дело по нынешним временам — писать книги…

— Вероятно, а вашу глушь не доходит хорошая, дельная книга, — оттого вы так и судите, — заметил дядя.

— Это правда, Василий Алексеевич, есть очень приятные, чувствительные книжки… Читаешь, — вдоволь наплачешься… — вставила было суждение жена хозяина.

Тот взглянул на нее так, что она дальше не продолжала.

— Ничего ты не понимаешь… Твое дело бабье, знай свою кухню да дочку и молчи, — грубо заметил он.

Девица хихикнула.

— Что вы это говорите, голубчик… Теперь другие времена: женщина рвется к свету. Это очень похвально и приятно слышать, что Марья Власьевна любит почитать книжку. Хорошая книга переродить человека может.

— Это поучение вы, дядюшка, оставьте про себя. У вас — по-одному, у нас — по-другому… Лучше вы нам объясните, что же вы тут собираетесь делать?

— Пока ничего. А там видно будет…

— Что же у вас, дядюшка, чин большой?

— Нет, совсем маленький.

— Так.

Племянник помолчал и, наконец, проговорил решительно:

— Вы нас извините, дядюшка… Мы не можем вас у себя пристроить, потому и занятий таких нет и помещения маловато.

— Я, голубчик мой, и не собирался у вас устраиваться, — ответил дядя и стал прощаться.

— Куда мог вы? Сейчас закусим… Водочки выпьем… Эй, жена, скорее! — суетился племянник.

— Нет, нет. Спасибо. Я водки совсем не пью…

— Это, дядюшка, плохо. Значит, вы нам не товарищ, — рассмеялся хозяин.

Иван Васильевич вышел в прихожую, и тут он заметил, что на него грустно смотрят большие испуганные глаза жены, точно она хочет ему что-то сказать. Когда он нагнулся, чтобы надеть калоши, она робко шепнула мужу:

— Вы бы позвали дядюшку на кутью.

— Нечего его поваживать. Он нам не ко двору, — шепотом пробурчал ей в ответ хозяин.

Выйдя на свежий воздух, Иван Васильевич вздохнул полной грудью. «Как тут тяжело! Мрак какой-то! Вот где через золото слезы льются… Бедная женщина!» — подумал он, вспоминая худощавое лицо хозяйки и ее испуганные глаза.

Иван Васильевич еще несколько раз навестил своих племянников и нигде не нашел «души», как он мечтал и говорил себе.

Когда он принес детям Антона Алексеевича гостинцы и подарки, Анна Ивановна приняла его любезнее и даже оставила обедать, но он хорошо видел, что она дрожит над каждым куском. Муж ее был человек бесхарактерный и все делал, как она хочет.

У Василия Алексеевича дядя совсем перестал бывать: он не мог выносить, что тот обращается грубо со своей кроткой женой, не мог видеть его пьяного, бессердечного лица. Племянник тоже невзлюбил дядюшку.

IV

Подошел рождественский сочельник. В маленьком, глухом городе праздник встречали по-старинному: целый день строго постились, а с появлением первой вечерней звезды садились за ужин. Ужинали на сене, подавали непременно все рыбное и обязательно кутью, пшеницу с медом, взвар из чернослива.

Вечерело. На небе появились заезды. В окнах домов замелькали огни, задвигались люди: все собирались радостно встретить праздник среди своей семьи и близких друзей. В такие шумные дни особенно грустно бывает одиноким людям.

Иван Васильевич Хлебников сидел в своей комнате у окна. Опустивши голову на руки, он задумчиво смотрел на улицу и думал невеселую думу. Никто его не вспомнит в этот день, не спросит, как он встречает праздник! А как бы ему хотелось, чтобы около него был кто-нибудь из близких, родной… И многое ли ему надо? Только участие доброй души, приветливое слово… Он и сам не знает, как прошла его жизнь: за работой да за чтением. Людей он дичился, конфузился, удалялся, а теперь, под старость, и невыносимо стало одинокому… Племянники, к которым он так стремился, — Бог с ними… Один — кулак, черствый эгоист… Другой — без воли, жены боится; жена сварливая, скупая… Если бы он явился к ним богатым, конечно, встретили бы иначе…

«Вон сегодня и у цирюльника веселье, вся семья в сборе ужинать сели, — думал Иван Васильевич, всматриваясь в темноту и заметив знакомую вывеску.

„Как, бывало, любили мы детьми сочельник — эти милые сердцу, трогательные обряды. С каким-то особым благоговением садились за стол, на котором лежало сено. Как ждали мы появления первой звезды: нам казалось, что это именно та, которую видели волхвы на востоке. Как трудно было целый день пропоститься в сочельник… Братец, бывало, не утерпит и стащит кусок хлеба и съест его потихоньку… Где ты, милое детство?! Как пусто и скучно одинокому человеку“.

Эти размышления были прерваны стуком в дверь.

— Войдите, — сказал Иван Васильевич.

Вошла прислуга и удивилась, застав жильца в темноте.

— Сумерничаете, барин? — спросила она.

— Да. Размечтался тут и про огонь забыл.

— Вам бы лучше к своим пойти… Нынче везде кутья.

— Нет, не пойду. Нездоровится…

— Ах, да! Что же я! — спохватилась женщина. — Вот вам гостинец!

— Какой гостинец? Откуда? — удивился жилец.

— Ямщик велел отдать. Нарочно заехал… Кланяться наказал и просил отдать, вот лепешки ржаные с творогом, коржики да масло. Его баба вам деревенский гостинец посылает…

— Где, где же этот ямщик? Позовите его. Я хочу его видеть. Позовите его, милая, — встрепенулся барин и так горячо просил прислугу, точно он услышал и ком-нибудь близком.

— Он уже давно уехал, барин, — ответила та.

— Зачем же вы его не остановили и ко мне не позвали?! Зачем вы мне раньше не сказали? — сокрушаясь, укорял ее барин.

— А мне и ни к чему, — простите, барин. Теперь я вам самоварчик поставлю… Вы и покушайте чаю с деревенскими гостинцами.

Прислуга ушла. Иван Васильевич оживился и повеселел. Этот скромный гостинец доставил ему огромное удовольствие, и он с улыбкой смотрел на деревенские лепешки. Они были тяжелы для его больного желудка, и он их есть не мог, — но ему было дорого что-то другое, что будто ворвалось с этими лепешками в его одинокую комнату в гостинице.

„Где-то далеко есть добрая душа, которая вспомнила обо мне… Как это отрадно! Как дорого это мне“, — думалось Ивану Васильевичу и становилось весело, и он зашагал по комнате. Ему казалось, что и у него праздник.

V

Прошел целый год. За это время Иван Васильевич устроился на отдельной небольшой квартире и зажил тихо и уединенно.

Племянники и думать забыли о своем старике дяде.

Только как-то раз, когда Антон Алексеевич услышал, что дядя заболел, проговорил участливо:

— Надо бы дядю навестить… У старика никого нет; как-то он там один, бедняга, живет…

— Поспеешь навестить… Времени впереди много, — ответила ему жена.

И Антон Алексеевич все откладывал да откладывал, поговаривая нередко:

— Эх, надо бы, надо дядю навестить!..

Марья Власьевна тоже робко сказала мужу в добрую минуту:

— Вы бы, Василий Алексеевич, навестили дядюшку: слышно, он прихварывает…

— А ты что за печальница явилась? — пробурчал ей в ответ муж.

А время не ждало, а летело безвозвратно вперед.

В маленьком провинциальном городе ничего невозможно скрыть… И вот мало-помалу стали ходить об Иване Васильевиче Хлебникове какие-то странные слухи: будто он вовсе не бедный, а даже миллионер, будто он открывает какую-то школу, будто он подарил какому-то ямщику три тысячи…

Узнала обо всем об этом первая Анна Ивановна… Пришла она домой очень встревоженная и сказала своему мужу:

— Что же ты, в самом деде, дядю-то не навестишь?.. Все только говоришь да собираешься…

Антон Алексеевич очень подивился и порадовался такой перемене в жене и в первый же праздник отправился к дяде.

Тот встретил его приветливо и сразу заговорил о своих планах, которые, действительно, оказались не пустыми слухами…

— Надумал я, Антоша, помочь нашему городу… Хочу училище выстроить, чтобы там самых бедных детей обучали и грамоте и ремеслам разным, и кормили бы их там, я одевали бы…

Иван Васильевич подробно рассказывал племяннику о деле, которое, очевидно, занимало все его помыслы.

Антон Алексеевич слушал молча, — он был очень поражен, и, наконец, не выдержал и спросил:

— Да как же, дядя, ведь на это понадобятся большие средства?!

— Тут я кое-что получил… Хватит, — уклончиво отвечал Иван Васильевич. — Пусть родной город помнит обо мне. Доброе дело — самая лучшая память. А училище такое очень нужно нашему городу.

Антон Алексеевич всем рассказал о своем визите к дяде. Много об этом толковали и удивлялись.

Через несколько дней Ивана Васильевича навестила и Анна Ивановна с двумя младшими сыновьями.

— Что же это вы нас забыли?! Нехорошо… Не по-родственному… Дети, зовите вашего баловника-дедушку к нам… Мы соскучились по вас, — говорила она ласково.

— Некогда, Анна Ивановна, я теперь так занят со своей школой… Купил домик — что прежде родителям принадлежал… Надо перестраивать… Много хлопот.

— И слышать не хочу… В воскресенье ждем обедать… Иначе мы с Антошей обидимся…

Внуки произвели у дедушки полнейший разгром: перессорились, передрались, разбили его чернильницу и так громко говорили, что у старика после их ухода заболела голова и долго раздавались в ушах их голоса.

Навестил Ивана Васильевича и другой племянник.

— Ты что, дядюшка, к нам глаз не кажешь? — шутливо укорял он его — Моя Марья Власьевна та о тебе все глаза выплакала, да и Глаша все спрашивает…

— Спасибо, голубчик… Они у вас хорошие, добрые… Зайду непременно… Теперь некогда — Слышали вы: я ведь тут со школой занялся..

— Как не слышали… Болтают в городе, что ты какому-то ямщику дом какой-то строишь… У нас ведь все сейчас переиначат. Мало ли что болтают!

— Правда, правда, голубчик… Этот ямщик меня от смерти спас… Я еще вам рассказывал… Люди бедные — надо было помочь.

— Вот что, дядюшка, я тебе пришел сказать… Очень моя Марья Власьевна убивается, что ты живешь тут один — Заболеешь, — и походить некому… Переезжай ты к нам… У нас такой мезонинчик хороший, особнячок, освободился…

— Спасибо, родной. Только нет, не могу. Теперь не могу…

— Ну, полно… Что там разговаривать… Возьмем да и перевезем тебя… У меня хорошо, спокойно будет.

— Нет, нет… Я привык жить один… А потом при моей школе я себе тоже помещение отвожу…

Василий Алексеевич ушел разобиженный.

* * *

Пришло еще одно Рождество. Иван Васильевич ходил по своей квартире счастливый и веселый: постройка его школы приближалась к концу; были уже готовы и столы и скамейки, из столицы были выписаны книги, карты и всякие учебные пособии… Школа скоро должна открыться, и там закипит шумная, полезная и деятельная жизнь. Иван Васильевич точно помолодел: здоровье отстало лучше, и о глазах светилась необыкновенная радость. Да разве может не радоваться человек, если он сознает, что жизнь его не прошла пусто и бесследно, что на память о нем останется святое и великое дело?

Накануне к Ивану Васильевичу заходили жены его племянников и убедительно просили его встречать в их семьях праздник, но старик наотрез отказа лея.

— Я поеду на кутью в Растеряево, в ты можешь идти к кому-нибудь из твоих родных, — сказал Иван Васильевич своей кухарке.

Действительно, за ним приехал ямщик и уже давно дожидался у ворот. Весело разговаривая, они стрелой неслись восемь верст, затем свернули с тракта и остановились у большой новой избы с резными окнами и с резными петухами над воротами.

Вся семья высыпала встречать приехавшего.

— Здравствуйте, мои хорошие! — приветствовал он ребятишек. — Ну что, Ваня и Варяша, как вы учились? Что нового?

— Мы хорошо учились, дяденька… Учительница Нас очень хвалила и по книжке нам дала.

— Молодцы!

— Полноте, ребята, надоедать барину! — сказал ямщик, отстраняя детей.

— Та нас, Степан, оставь в покое. У нас с ними свои дела.

— Жалуйте, дорогой барин… Жалуйте! — приветливо говорила хозяйка.

В избе был накрыт стол на сене, стоила кутья, сытный ужин. Вся семья и гость сели за стол, и всем казалось, что праздник так, светел и радостен. Особенно было дорого Степану и Маше, что к ним приехал на кутью их благодетель, как они называли между собою Ивана Васильевича.