Поиск

Зеленый человек - рассказ об отце Брауне - Честертон

Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой–то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган. Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомо жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому — заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвина, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря. Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим–то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей — стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, — последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.

Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное. Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.

Закат догорал медными и золотыми полосами над последним кусочком моря, который казался скорее черным, чем синим. Но еще чернее на ярком сиянии заката, четкие, как силуэты в театре теней, прошествовали двое мужчин в треуголках, при шпагах, словно они только что сошли с деревянных кораблей Нельсона. Такая галлюцинация была бы неестественна для Харкера, будь он даже склонен к галлюцинациям. Он принадлежал к тому нетерпеливому и науколюбивому роду, которому легче вообразить летающий корабль из будущего, чем парусник из прошлого. Поэтому он пришел к вполне разумному выводу, что и футурист может верить своим глазам. Его иллюзия длилась лишь секунду. Со второго взгляда зрелище оказалось необычным, но вполне вероятным. От моря шли друг за другом, один — ярдов на пятнадцать позади другого, обычные современные офицеры флота, но в той почти экстравагантной форме, которую моряки надевают только в крайнем случае, скажем, когда их посетит особа королевской крови. У того, что шел впереди, видимо, не подозревая о том что кто–то шел сзади, Харкер сразу разглядел орлиный нос и острую бородку своего адмирала; человека позади он не знал. Зато он знал, почему они так одеты. Он знал, что, когда судно адмирала приходит в соседнюю гавань, его посещает высочайшая особа; это объясняло парадную форму. Но он знал и моряков, по крайней мере адмирала, и не мог понять, почему адмирал сошел на берег при всех регалиях, когда он мгновенно переоделся бы в штатское или хотя бы в обычную форму. Что–что, а это было бы не в его духе и надолго осталось одной из главных тайн нашей таинственной истории. Тогда же очертания фантастических мундиров на фоне обнаженных декораций — темного моря и песка — напоминали комическую оперу Гилберта и Салливена.

Второй человек был куда удивительнее, несмотря на аккуратный мундир лейтенанта; особенно необычно было его поведение. Он шел неровной, беспокойной походкой, то быстро, то медленно, словно не мог решиться, догонять ли ему адмирала. Адмирал был глуховат и не слышал шагов на мягком песке, но шаги эти, дойди они до ушей сыщика, породили бы сотню догадок, от хромоты до танца. Смуглое лицо было затемнено сумерками, глаза горели и сверкали, подчеркивая возбуждение. Раз он пустился бежать, но внезапно сник до небрежной медленной раскачки. Затем он сделал то, что, на взгляд Харкера, ни один офицер флота не сделал бы и в сумасшедшем доме. Он обнажил шпагу.

В этот высший момент удивительного видения обе фигуры исчезли за мысом, и воззрившийся на них секретарь заметил только, как смуглый незнакомец беззаботно срубил головку цветка. Видимо, он больше не пытался нагнать адмирала. Однако Харкер задумался и простоял там некоторое время, а уж потом озабоченно направился к дороге, проходившей мимо ворот усадьбы и длинным изгибом спускавшейся к морю.

По этой извилистой дороге и должен был прийти адмирал, если учесть, откуда он шел, и предположить, что он намерен прийти домой. Тропинка между морем и полем для гольфа поворачивала сразу за мысом и, став дорогой, возвращалась к Крэвен Хаузу. Поэтому секретарь с обычной своей порывистостью устремился к ней, чтобы встретить патрона, когда он пойдет к дому, но патрон к дому не шел. Еще удивительней было, что и секретарь не шел туда; во всяком случае, он задержался на много часов, породив в усадьбе недоумение и тревогу.

За колоннами и пальмами этой слишком роскошной виллы ожидание перерастало в волнение. Дворецкий Грайс, крупный желчный человек, необычайно молчаливый и с господами, и со слугами, выказывал некоторое беспокойство, расхаживая по главному залу и поглядывая в окно террасы на белую дорогу к морю. Мэрион, сестра и домоправительница адмирала, с таким же орлиным носом, но еще более высокомерным взглядом, была говорлива и остра на язык, а в волнении голос ее становился пронзительным, как у попугая. Дочь адмирала, Оливия, была смугла и мечтательна, обычно рассеянно молчала, а то и печалилась; и разговор без смущения вела ее тетя. Но племянница умела внезапно и очень мило смеяться.

— Не пойму, почему их до сих пор нет, — сказала старшая леди. — Почтальон видел, как адмирал шел с берега с этим ужасным Руком. И почему его зовут лейтенантом?

— Может быть, — печально предположила младшая, — потому, что он лейтенант…

— Не знаю, зачем адмирал его держит, — фыркнула тетка, словно речь шла о горничной. Она очень гордилась братом и всегда называла его «адмирал», но ее представления о флотской службе были не совсем четкими.

— Да, Роджер угрюм и необщителен, — отвечала Оливия, — но это не помешает ему стать хорошим моряком.

— Моряком! — воскликнула тетя, вновь поражая истинно попугаичьим тембром. — Я их представляю иначе. «Любила дева моряка», как пели в моей молодости. Подумать только! Ни веселья, ни удали, ничего. Он не поет, не танцует матросских танцев…

— Однако, — серьезно заметила племянница, — и сам адмирал танцует не так уж часто.

— Ах, ты знаешь, что я хочу сказать! — не унималась тетя. — В нем нет ни живости, ни бодрости. Да этот секретарь и то лучше.

Печальное лицо Оливии преобразил ее славный смех.

— Харкер уж точно станцевал бы для вас, — заметила она, — и сказал бы, что выучился по книге. Он вечно все учит… — Она внезапно смолкла и взглянула на поджатые тетины губы. — Не пойму, почему его нет, — добавила она.

— Я не о Харкере волнуюсь, — ответила тетя, встала и выглянула в окно.

Вечерний свет давно стал из желтого серым и теперь превращался в белый, по мере того как луна вставала над прибрежной равниной, где виднелись лишь искривленные деревья вокруг пруда да ниже, на горизонте, ветхая рыбачья таверна «Зеленый человек». Ни одной живой души не было ни на дороге, ни на равнине. Никто не видел ни человека в треуголке, который в начале вечера показался у моря, ни его еще более странного спутника. Никто не видел и секретаря, который видел их.

Только после полуночи секретарь ворвался в дом и поднял всех на ноги. Его призрачно–белое лицо казалось еще бледней, когда рядом стоял солидный инспектор полиции; но красное, грубое, равнодушное лицо больше походило на маску рока, чем бледное и перепуганное. Дамам сообщили со всей возможной осторожностью, что адмирала Крэвена случайно нашли в грязных водорослях и тине, в пруду, под деревьями, — он утонул.

Всякий, знакомый с Гарольдом Харкером, поймет, что, несмотря на волнение, к утру он приготовился стать как нельзя более полезным. Он зазвал для личной беседы инспектора, которого он встретил ночью на дороге у «Зеленого человека», и допрашивал его, как сам инспектор мог бы допрашивать мужлана. Но инспектор Бернс, человек основательный, был то ли слишком глуп, то ли слишком умен, чтобы обижаться по пустякам. Скоро оказалось, что он совсем не так глуп, как выглядит, ибо отвечал на пылкие расспросы медленно, но разумно и логично.

— Итак, — сказал Харкер (чья голова была полна книг типа «Стань сыщиком за десять дней»), — итак, это старый треугольник: несчастный случай, самоубийство, убийство.

— Несчастного случая быть не может, — отвечал полицейский. — Еще не стемнело, пруд в пятидесяти ярдах от дороги, а дорогу он знал, как свое крыльцо. Для него упасть в этот пруд — все равно что улечься в лужу. И самоубийство маловероятно. Адмирал был человек бодрый, преуспевающий, очень богатый, почти миллионер, — правда, это ничего не доказывает. И в личной жизни у него вроде все в порядке… Нет, его бы я никак не заподозрил в самоубийстве.

— Ну вот, — таинственно понизил голос секретарь, — значит, у нас остался третий вариант.

— Не стоит слишком спешить и с этим, — сказал инспектор к досаде вечно спешащего Харкера. — Конечно, хотелось бы выяснить одну–две вещи. Например, насчет имущества. Кто это унаследует? Вы, его личный секретарь, что–нибудь знаете о завещании?

— Я не такой уж личный секретарь, — ответил Харкер. — Его поверенные — Уиллис, Хардман и Дайк, Саттфорд Хай–стрит. Наверное, завещание у них.

— Что ж, пойду–ка я повидать их, — сказал инспектор.

— Пойдемте сейчас же, — сказал нетерпеливый секретарь.

Он беспокойно прошелся по комнате и снова взорвался.

— Что с телом, инспектор?

— Доктор Стрейкер осматривает его в полиции. Результаты будут эдак через час.

— Не слишком скоро, — сказал Харкер. — Мы сэкономим время, если встретимся с врачом у юристов.

Он запнулся, порывистость его внезапно сменилась смущением.

— Послушайте, — сказал он, — я хотел бы… мы все хотели бы, если возможно, позаботиться о ней… о дочери бедного адмирала. Она просила — может, это и вздор, но не стоит ей отказывать. Ей нужно посоветоваться с другом, который сейчас в городе. Это Браун, какой–то отец или пастор. Она дала мне адрес. Я не очень люблю священников, но…

Инспектор кивнул.

— Я их совсем не люблю, но я высоко ценю отца Брауна, — сказал он. — Я видел его в одном интересном деле, когда украли драгоценности. Ему бы стать полисменом, а не священником.

— Чудесно, — сказал секретарь, исчезая. — Пусть он тоже придет к юристам.

Так и вышло, что, когда они поспешно прибыли в соседний город, чтобы встретиться с доктором Стрейкером в конторе, они обнаружили там отца Брауна. Он сидел, положив руки на свой тяжелый зонт, и приятно беседовал с тем компаньоном этой фирмы, который сейчас работал. Доктор Стрейкер тоже прибыл, но, видимо, только что — он аккуратно укладывал перчатки в цилиндр, а цилиндр на столик. Судя по кроткому и круглому лицу священника и тихому смеху седого юриста, с которым он болтал, доктор еще не сообщил им печальное известие.

— Все–таки хороший денек, — говорил отец Браун. — Гроза, похоже, миновала нас. Были большие черные тучи, но я не заметил ни капли дождя.

— Ни капли, — согласился поверенный, поигрывая ручкой; это был третий компаньон, мистер Дайк. — А теперь на небе ни облачка. Прямо праздничный денек. — Он увидел посетителей, положил ручку и встал. — А, Харкер, как дела? Я слышал, адмирала ждут домой.

Тут заговорил Харкер, и голос его глухо разнесся по комнате:

— К несчастью, мы принесли плохую весть. Адмирал Крэвен утонул, не добравшись до дома.

Сам воздух этой конторы изменился, хотя люди не двигались. Они глядели на говорящего, словно шутка застыла у них на устах. Оба повторили «утонул» и взглянули друг на друга, затем — снова на вестника и стали его негромко расспрашивать.

— Когда это случилось? — спросил священник.

— Где его нашли? — спросил юрист.

— Его нашли, — сказал инспектор, — в пруду у берега, недалеко от «Зеленого человека». Он был весь в тине и водорослях, могли не узнать, но доктор Стрейкер… Что такое, отец Браун? Вам нехорошо?

— «Зеленый человек», — сказал отец Браун, содрогнувшись. — Простите… Простите, что я так расстроился…

— Расстроились? — спросил удивленный полисмен. — Чем же еще?

— Наверное, тем, что он в зеленой тине, — сказал священник со слабой улыбкой. И добавил тверже: — Я думал, это морские водоросли.

К этому времени все смотрели на священника, естественно, полагая, что он спятил. И все же больше всего удивил их не он — после мертвого молчания заговорил врач.

Доктор Стрейкер привлекал внимание и внешне: высокий и угловатый, он был одет вполне корректно, но так, как одевались врачи лет семьдесят назад. Сравнительно молодой, он носил длинную темную бороду, расправляя ее поверх жилета, и по контрасту с ней его красивое лицо казалось необычайно бледным. Портило его что–то странное во взгляде — не косинка, но как бы намек на косоглазие. Все заметили это, ибо заговорил он властно, хотя сказал только:

— Раз мы дошли до подробностей, придется уточнить. — И отрешенно добавил: — Адмирал не утонул.

Инспектор повернулся с неожиданной прытью и быстро спросил:

— О чем вы?

— Я только что осмотрел тело, — сказал Стрейкер. — Смерть наступила от удара в сердце узким клинком, вроде стилета. А уж потом, через некоторое время, тело спрятали в пруду.

Отец Браун глядел на Стрейкера так живо, как он редко на кого–либо глядел, и, когда все покинули контору, завел с ним беседу на обратном пути. Их ничто не задержало, кроме довольно формального вопроса о завещании. Нетерпение юного секретаря подогревали профессиональные церемонии юриста. Наконец такт священника (а не власть полисмена) убедил мистера Дайка, что тайну делать не из чего, и он с улыбкой признал, что завещание совершенно заурядно — адмирал оставил все единственной наследнице, и нет никаких причин это скрывать.

Врач и священник медленно шли по дороге из города к усадьбе. Харкер вырвался вперед, стремясь, как всегда, попасть куда–нибудь, но этих двоих больше занимала беседа, чем дорога. Высокий врач довольно загадочным тоном сказал низенькому священнику:

— Что вы об этом думаете, отец Браун?

Отец Браун пристально глянул на него и ответил:

— Видите ли, кое–что я думаю, но трудность в том, что я едва знаю адмирала, хотя хорошо знаком с его дочерью.

— Адмирал, — угрюмо сказал доктор, — из тех, о ком говорят, что у них нет ни единого врага.

— Полагаю, вы хотите сказать, — заметил священник, — что еще о чем–то говорят?

— Это не мое дело, — поспешно и резковато сказал Стрейкер. — Он бывал не в духе. Раз он угрожал подать на меня в суд за одну операцию, но, видимо, передумал. По–моему, он мог обидеть подчиненного.

Взор отца Брауна остановился на секретаре, шагающем далеко впереди, и, вглядевшись, он понял, почему тот спешит: ярдов на пятьдесят впереди него брела к дому Оливия. Вскоре секретарь нагнал ее, и все остальное время отец Браун созерцал молчаливую драму двух спин, уменьшавшихся с расстоянием. Секретарь, очевидно, был очень взволнован, но если священник и знал, чем именно, он промолчал. Когда они дошли до поворота к дому врача, он сказал только:

— Не думаю, чтобы вы еще что–нибудь нам рассказали.

— С чего бы мне?.. — резко сказал врач, повернулся и ушел, не объяснив, как закончил бы он вопрос: «С чего бы мне рассказывать?» или «С чего бы мне еще что–то знать?».

Отец Браун заковылял в одиночестве по следам молодой пары, но, когда он вступил в аллеи адмиральского парка, его остановило то, что Оливия неожиданно повернулась и направилась прямо к нему. Лицо ее было необычайно бледно, глаза горели каким–то новым, еще безымянным чувством.

— Отец Браун, — сказала она, — я должна поговорить с вами как можно скорее. Выслушайте меня, другого выхода просто нет!

— Ну конечно, — отвечал он так спокойно, словно мальчишка спросил его, который час. — Куда нам пойти?

Она повела его к одной из довольно ветхих беседок и, когда они уселись за стеной больших зазубренных листьев, заговорила сразу, словно ей надо было облегчить душу, пока не отказали силы.

— Гарольд Харкер, — сказала она, — рассказал мне кое–что. Это ужасно…

Священник кивнул, и она продолжала:

— Насчет Роджера Рука. Вы его знаете?

— Мне говорили, — отвечал он, — что товарищи зовут его Веселый Роджер именно потому, что он невесел и похож на пиратский череп с костями.

— Он не всегда был таким, — тихо сказала Оливия. — Наверное, с ним случилось что–то очень странное. Я хорошо знала его. Когда мы были детьми, мы играли на берегу. Он был рассудителен и вечно твердил, что пойдет в пираты. Пожалуй, он из тех, о ком говорят, что они могут совершить преступление, начитавшись ужасов, но в его пиратстве было что–то поэтичное. Он тогда был вправду веселым Роджером. Я думаю, он последний мальчик, который действительно решил бежать на море, и семья наконец его отпустила. Но вот…

— Да? — терпеливо сказал отец Браун.

— Наверное, — продолжала она, внезапно засмеявшись, — бедный Роджер разочарован… Морские офицеры редко держат нож в зубах и размахивают черным флагом. Но это не объясняет, почему он так изменился. Он прямо закоченел, стал глухой и скучный, словно ходячий мертвец. Он избегает меня, но это не важно. Я думала, его подкосило какое–то страшное горе, которое мне не дано узнать. Если Харкер говорит правду, горе это — просто сумасшествие или одержимость.

— А что говорит Гарольд? — спросил священник.

— Это так ужасно, я едва могу произнести, — отвечала она. — Он клянется, что видел, как Роджер крался за моим отцом, колебался, потом вытащил шпагу… а врач говорит, отца закололи стальным клинком. Я не могу поверить, что Роджер причастен к этому. Он угрюм, отец вспыльчив, они ссорились, но что такое ссора? Я не заступаюсь за старого друга, он ведет себя не по–дружески. Но бывает же, что вы просто уверены в чем–то! Однако Гарольд клянется…

— Похоже, Гарольд много клянется, — заметил отец Браун.

Она помолчала, потом сказала другим тоном:

— Да, он клялся… Он только что сделал мне предложение.

— Должен ли я поздравить вас или, скорее, его? — спросил священник.

— Я сказала ему, что надо подождать. Он ждать не умеет. — Внезапный смех снова настиг ее. — Он говорит, что я его идеал, и мечта, и тому подобное. Понимаете, он жил в Штатах, но я вспоминаю об этом не тогда, когда он говорит о долларах, а когда он говорит об идеалах.

— Я полагаю, — очень мягко сказал отец Браун, — вы хотите знать правду о Роджере, потому что вам надо решить насчет Гарольда.

Она замерла и нахмурилась, потом неожиданно улыбнулась и сказала:

— Право, вы знаете слишком много.

— Я знаю очень мало, особенно в этом деле, — невесело сказал священник. — Я только знаю, кто убил вашего отца.

Она вскочила и глядела на него сверху вниз, побледнев от изумления. Отец Браун раздумчиво продолжал:

— Я свалял дурака, когда это понял. Они спросили, где его нашли, и пошли толковать о зеленой тине и «Зеленом человеке».

Он тоже поднялся и, сжав свой неуклюжий зонт, с новой решимостью и новой значительностью обратился к Оливии:

— Я знаю кое–что еще, и это ключ ко всем вашим загадкам, но сейчас я ничего не скажу. Думаю, это плохие вести, но не столь плохие, как то, что вы вообразили. — Он застегнул пальто и повернулся к калитке. — Пойду повидаю вашего Рука в хижине на берегу, возле которой его видел Харкер. Думаю, он живет там. — И он направился к берегу.

Оливия была впечатлительна, пожалуй — слишком впечатлительна, чтобы безопасно размышлять над намеками, которые бросил ее друг, но он спешил за лекарством от ее забот. Таинственная связь между его озарением и случайным разговором о пруде и кабачке мучила ее сотнями уродливых символов. Зеленый человек стал призраком, увитым гнусными водорослями, вывеска кабачка — человеком на виселице, а сам кабачок — темным подводным пристанищем мертвых моряков. Однако отец Браун избрал самый быстрый способ разогнать эти кошмары ослепительным светом, который был загадочней тьмы.

Прежде чем зашло солнце, что–то вернулось в ее жизнь и еще раз ее перевернуло. Она едва догадывалась, что именно об этом тоскует, пока внезапно, словно сон, к ней вернулось старое, знакомое и все же непостижимое и невероятное. Роджер Рук бежал по дюнам, но еще когда он был точкой в отдалении, она увидела, как он изменился. Пока он приближался, она разглядела, что его темное лицо освещено улыбкой и радостью. Он подошел прямо к ней, как будто они не расставались, обнял ее и сказал:

— Слава Богу, теперь я могу заботиться о тебе.

Она едва поняла его и услышала, как сама спрашивает, почему он так счастлив.

— Понимаешь, — ответил он, — я узнал плохие новости.

Все заинтересованные лица, включая тех, кто не выказывал интереса, собрались на садовой дорожке, ведущей в дом, чтобы претерпеть формальность, теперь уж и вправду формальную. Юрист собирался прочитать завещание и дать кое–какие советы. Кроме него, здесь были инспектор, вооруженный прямой властью, и лейтенант Рук, неприкрыто заботившийся о своей даме. Одни были несколько озадачены при виде высокого врача, у других вызвал улыбку приземистый священник. Харкер крылатым Меркурием вылетел к воротам, встретил всех, привел на лужайку и бросил, чтобы подготовить прием. Он обещал через секунду вернуться, и все, видевшие, как он носится, словно заведенный, вполне этому верили, но пока что в растерянности топтались на лужайке.

— Он словно в крикет играет, — сказал лейтенант.

— Он огорчен, — сказал юрист, — что закон не поспевает за ним. К счастью, мисс Крэвен понимает наши профессиональные трудности. Она заверила меня, что доверяет моей медлительности.

— Хотел бы я, — внезапно сказал врач, — так же доверять его быстроте.

— Что вы имеете в виду? — спросил Рук, нахмурившись. — По–вашему, Харкер слишком прыток?

— Слишком прыток и слишком медлителен, — сказал загадочный врач. — Я знаю как минимум один случай, когда он действовал не так быстро. Чего он шлялся полночи вокруг пруда и кабачка, прежде чем инспектор нашел тело? Почему он встретил инспектора? Почему он надеялся встретить инспектора именно там?

— Я не понимаю вас, — сказал Рук. — Вы думаете, что Харкер лжет?

Стрейкер молчал. Седой юрист рассмеялся угрюмо и безрадостно.

— Я ничего против него не имею, — сказал он, — даже благодарен, что он с ходу стал учить меня моему делу.

— А меня — моему, — сказал инспектор, только что присоединившийся к ним. — Это не важно. А вот если намеки доктора Стрейкера что–нибудь значат, это важно. Прошу вас говорить яснее. Возможно, я должен немедленно допросить его.

— Вон он идет, — сказал Рук.

Бдительный секретарь вновь показался на пороге.

И тут отец Браун, который помалкивал и скромно держался в хвосте, чрезвычайно всех удивил — пожалуй, особенно тех, кто его знал. Он не только поспешно вышел вперед, но и повернулся ко всей компании почти угрожающе, словно сержант, останавливающий взвод.

— Стойте! — почти сурово сказал он. — Прошу у всех прощения, но совершенно необходимо, чтобы я первый поговорил с Харкером. Я должен ему сказать то, что я знаю и, думаю, не знает никто другой. Это предотвратит весьма прискорбное недоразумение.

— Что вы имеете в виду? — спросил старый юрист.

— Я имею в виду плохие новости, — ответил отец Браун.

— Послушайте, — с негодованием начал инспектор, но поймал взгляд священника и вспомнил странные вещи, которые когда–то видел. — Если б это были не вы, я бы сказал, какая наглость…

Но отец Браун был уже вне досягаемости и через секунду погрузился в беседу с Харкером. Они походили перед домом, потом исчезли в его темных глубинах. Спустя минут десять отец Браун вышел один. К их удивлению, он не выказал желания вернуться в дом, когда туда наконец вошли все прочие. Он уселся на шаткую скамейку в лиственной беседке, раскурил трубку, праздно глядя на зазубренные листья и слушая птиц. Никто так сердечно и так терпеливо не любил безделья.

Он был погружен в облако дыма и облако раздумий, когда парадная дверь снова распахнулась и несколько человек кинулись к нему. Первыми были дочь адмирала и ее молодой поклонник. Лица их озарило изумление, а лицо инспектора Бернса, поспешавшего за ними, словно слон, сотрясающий парк, горело от возмущения.

— Сбежал, — воскликнул лейтенант. — Уложил вещи и сбежал. Выскочил в заднюю дверь, перемахнул через ограду и был таков. Что вы ему сказали?

— Какой ты глупый! — нервно вскричала Оливия. — Конечно, отец Браун сказал, что все открылось. Никогда бы не поверила, что он такой негодяй!

— Так, — сказал инспектор, вырвавшись вперед, — что же это вы натворили? Чего ради меня подвели?

— Чем же я вас подвел? — осведомился священник.

— Упустили убийцу! — заорал Бернс, и голос его грянул громом в тихом саду. — Помогли ему бежать! Я, дурак, дал вам предупредить его, — и где он теперь?

— Да, я помог в свое время нескольким убийцам, — сказал отец Браун и для точности добавил: — Как вы понимаете, не в убийстве.

— Вы же все время знали, — настаивала Оливия. — Вы сразу догадались, что это он. Это вы имели в виду, когда говорили о том, как нашли тело, это имел в виду доктор, когда сказал, что отца мог невзлюбить подчиненный.

— То–то и оно! — негодовал инспектор. — Вы знали еще тогда, что он…

— Вы знали еще тогда, — говорила Оливия, — что убийца…

Отец Браун печально кивнул.

— Да, — сказал он, — я еще тогда знал, что убийца — мистер Дайк.

— Кто? — спросил инспектор и замер средь мертвой тишины, которую прерывало лишь пение птиц.

— Мистер Дайк, поверенный, — пояснил отец Браун, словно учитель, толкующий что–то совсем простое младшему классу. — Тот седой господин, который собирался читать завещание.

Они стояли, глядя на него, пока он тщательно набивал трубку и чиркал спичкой. Наконец Бернс овладел голосом и яростно разорвал душную тишину.

— Господи, почему?.. — начал он.

— Ах, почему? — задумчиво сказал священник и поднялся, попыхивая трубкой. — Что ж, пора сообщить тем из вас, кто не знает, одну новость. Это большая беда и злое дело, но не убийство. — Он посмотрел прямо в лицо Оливии и очень серьезно сказал: — Сообщу вам дурную весть коротко и прямо, потому что вы достаточно храбры и, пожалуй, достаточно счастливы, чтобы ее пережить. Сейчас вы можете доказать, что вы сильная женщина. Да, сильная, но никак не богатая.

Все молчали, он объяснял:

— Деньги вашего отца, к сожалению, пропали. Их растратил седой джентльмен по фамилии Дайк — он, к моему прискорбию, мошенник. Адмирала он убил, чтобы тот не открыл, что его ограбили. Разорение — единственный ключ не только к убийству, но и к прочим тайнам. — Он пыхнул трубкой и продолжал: — Я сообщил Руку, что вы лишились наследства, и он ринулся помочь вам. Он замечательный человек.

— Да ладно вам, — сердито сказал Рук.

— Он истое чудище, — сказал отец Браун с хладнокровием ученого, — он анахронизм, атавизм, пережиток каменного века. Если хоть с одним варварским предрассудком ныне совершенно покончили, так это с честью и независимостью. Но я встречал столько мертвых предрассудков… Рук — вымирающее животное. Он плезиозавр. Он не хотел жениться на девушке, которая может заподозрить в нем корысть. Поэтому он был так угрюм и ожил только тогда, когда я принес ему добрую весть о разорении. Он хотел работать для своей жены, а не жить у нее на содержании. Какой ужас, не правда ли? Перейдем к более приятной теме — Харкеру. Я сказал ему, что вы лишились наследства, и он в панике ринулся прочь. Не будем слишком строги. У него были и дурные, и хорошие порывы, но все они перепутаны. Стремление преуспеть не так уж страшно, но он называет его стремлением к идеалу. Старинное чувство чести велело не доверять успеху, человек думал: «Это мне выгодно, значит, это нечестно». Современная мерзкая мораль внушает, что «делать добро» и «делать деньги» — одно и то же. В остальном он добрый малый, каких тысячи. К звездам ли идешь, в высший свет ли — все вверх. Хорошая жена, хорошие деньги — все добро. Он не циничный прохвост, тогда он обманул бы вас или отказался, по ситуации. Он не мог взглянуть вам в глаза, ведь с вами осталась половина его разбитого идеала.

Я ничего не говорил адмиралу, но кто–то сказал. Во время большого парада на борту он узнал, что друг, семейный поверенный, предал его. Он так разволновался, что поступил, как никогда бы не поступил в здравом рассудке, — сошел на берег в треуголке и вызолоченном мундире, чтобы поймать преступника. Он дал телеграмму в полицию, вот почему инспектор бродил возле «Зеленого человека». Лейтенант Рук последовал за ним на берег. Он подозревал, что в семье какая–то беда, и отчасти надеялся, что сумеет помочь и оправдаться. Поэтому он вел себя так нерешительно. Что же до того, почему он обнажил шпагу, тут дело в воображении. Он, романтик, бредивший шпагами, бежавший на море, оказался на службе, где ему разрешают носить шпагу примерно раз в три года. Он думал, что он один на дюнах, где он играл в детстве. Если вы не понимаете, что он делал, я могу только сказать, как Стивенсон: «Вы никогда не будете пиратом». И никогда не будете поэтом, и никогда не были мальчишкой.

— Я не была, — серьезно сказала Оливия, — но, кажется, понимаю.

— Почти каждый мужчина, — продолжал священник в раздумье, — играет с любой вещью, похожей на саблю или кинжал, даже с перочинным ножом. Вот почему мне показалось очень странным, что юрист этого не делал.

— О чем вы? — спросил Бернс. — Чего он не делал?

— Неужели вы не заметили? — отвечал отец Браун. — Там, в конторе, он играл с ручкой, а не с перочинным ножом, хотя у него красивый блестящий нож в форме стилета. Ручки пыльные и запачканы чернилами, а нож только что вычищен. Но он с ним не играл. Есть пределы и для иронии.

Инспектор помолчал и сказал, словно просыпаясь от глубокого сна:

— Я не знаю, на каком я свете, и не знаю, добрались ли вы до конца, но я не добрался до начала. Откуда у вас улики против юриста? Что навело вас на этот след?

Отец Браун рассмеялся коротко и невесело.

— Убийца сделал промах в самом начале, — сказал он. — Не пойму, почему этого не заметили. Когда вы сообщили о смерти, предполагалось, что никто ничего не знает, кроме одного, — адмирала ждут домой. Когда вы сказали, что он утонул, я спросил, когда это случилось, а Дайк спросил, где нашли тело.

Он остановился, чтобы выбить трубку, и продолжал, размышляя:

— Когда вам говорят о моряке, что он утонул, естественно предположить, что утонул он в море. Во всяком случае, следует допустить такую возможность. Если его смыло за борт, или он пошел ко дну с кораблем, или «предал глубинам» свое тело, никто не ждет, что тело его отыщут. Дайк спросил, где нашли тело, и я понял, что он это знает. Ведь он и положил тело в пруд. Никто, кроме убийцы, не подумал бы о такой нелепице, что моряк утонул в пруду, в сотне ярдов от моря. Вот почему я позеленел не хуже Зеленого человека. Никак не могу привыкнуть, что сижу рядом с убийцей. Я выразил это в иносказании, но иносказание что–то значит. Я сказал, что тело покрыто тиной, но это могли быть и морские водоросли.

К счастью, трагедия не может убить комедию. Единственный действующий компаньон фирмы «Уиллис, Хардман и Дайк» пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел арестовать его, а в это время Оливия и Роджер на вечернем берегу окликали друг друга, как окликали в детстве.