Поиск

На всю жизнь - Часть третья Повесть для детей Лидия Чарская

Ненастная осень. Нудно стучат холодные капли о мокрую крышу двухэтажного длинного здания. Огоньки фонарей отражаются в огромных лужах. Там, подальше, высятся другие нескладные здания. Это казармы. За казармами бесконечно широкое поле, в конце его кладбище.

В девять часов играет труба горниста. Затем вечерняя перекличка, и глухо доносится сквозь мокрые от дождя оконные рамы стройное и дружное пение солдатского хора, поющего вечернюю молитву. Потом все стихает, и только шаги дневального нарушают тишину.

Желтое здание - это офицерские квартиры, где живут семьи стрелков. Впрочем, не для всякого человека желтое здание - семейный дом. Есть одна душа в этом доме, которая самым настойчивым образом считает желтое здание старинным средневековым замком. Старинный замок оторван от всего прочего мира. Он построен на острове, среди кипучих волн большого озера. И не весь офицерский дом, собственно говоря, представляет собой замок, а одна только крайняя из его квартир: три просторные высокие комнаты с окнами во всю стену, с мягкими коврами и массою зимних растений в кадках и горшках. Винтовая узкая лесенка ведет вниз, в просторную кухню, в ванную и в две комнаты прислуги. Большие горницы с высокими потолками, и винтовая лестница, ведущая на башню, и большущие окна, выходящие на пустырь, - все это целый особенный мир. Большой пустырь - озеро, а солдаты - вассалы, оруженосцы и просто воины того владетельного герцога, которому служит рыцарь Трумвиль, такой бледный и молчаливый, такой сумрачный и хмурый, несмотря на свои двадцать пять лет.

Впрочем, это только игра.

Рыцарь Трумвиль - Борис Чермилов, или просто Боря, мой муж. Я его жена - тоненькая Брандегильда. Наша квартира - замок на островке, посреди большого озера, вода которого отделяет нас от целого мира. Редко перебрасывается подъемный мост на ту сторону озера, редко сообщается замок Трумвиль с остальным миром. Но мы не скучаем. Мы не одни. С нами наш друг четвероногий, в мохнатой шубе, умный, верный и преданный Мишук, который живет в пристройке на дворе, но проводит большую часть времени в комнатах. Еще с нами Галка. Это не птица, о нет! Это двуногий, но, безусловно, тоже друг. У него длинное худое тело, - белая рубаха висит на нем как на вешалке - и унылое лицо с повисшими усами. Ему двадцать два года, а выглядит он на все сорок, а то и больше порой.

Это и есть Галка, денщик, или, вернее, оруженосец рыцаря Трумвиля. Он всем в мире говорит "ваше высокоблагородие" и обо всех отзывается "их высокоблагородие", даже о Мишке. Это комический элемент замка Трумвиль, денщик Галка.

Внизу живет служанка. Ее зовут Дарья, но для замка Трумвиль это имя непоэтично, и потому мы переиначили ее в Доротею. Поодаль поместился кучер, солдат Корнелий. В конюшне две лошади, бывшие наши верховые, Бегун и Красавчик. Летом в черниговских степях мы скакали на них верхом как безумные.

Что за дивное лето провели рыцарь Трумвиль и его Брандегильда! Синие васильки, стыдливо выглядывающие из ржи, черешневая роща и цветущие короны царственных подсолнухов. И голубое небо вверху. Царство покоя, неги. Маленький белый хутор, цветущие белые яблони и черешни и ночные трели соловьев, бешеная скачка по степи, с седлами и без седел, на горячих конях по меже среди золотых полей, испещренных синими звездами васильков. Вот это я понимаю! А по вечерам длинные хороводы за околицей, и темный ласковый взор чернобровой Оксаны, и песня, сладкая, дивная песня прекрасной украинской земли.

Зачем оно минуло так быстро, это дивное лето, от которого остались теперь только золотые нити воспоминаний да прибавился ворох стихов, пламенно горячих, в честь красавицы Украины.

* * *

Глуше звучат под вечер шаги дневального на подъезде, и капли, негодные однотонные капли дождя, постукивающие о крышу здания, способны кому угодно вымотать душу.

В гостиной пылает камин. Перед камином разостлана белая шкура пушистой тибетской козы. На белом меху белая же Брандегильда, то есть я, своей собственной персоной, в каком-то фантастическом капотике из легкого белоснежного щелка, похожем на средневековое домашнее платье королев, с откидными рукавами, спадающими до пола. И густые непокорные волосы небрежно связаны тяжелым снопом за спиною. Рыцарь Трумвиль в офицерской тужурке, с золотыми пуговицами. Но это ровно ничего не значит. При чем тут внешний вид и фасон одежды? Он все-таки рыцарь Трумвиль, этот бледный Боря, и только что вернулся с охоты. На кухне замка верная Доротея ощипывает убитую им только что дичь. А сам он греется у огня.

- Ужасная погода! - говорит он, хмуря брови. - И иззяб я ужасно. Завтра, если не будет так сыро, Котик, поедем верхом.

- Тссс! Какой же я Котик, когда я Брандегильда? Вот ты всегда спугнешь настроение, испортишь игру. Вот опять, видишь, настраиваться надо, - говорю я недовольно.

- Ну-ну, не буду. Не буду, детка.

И рыцарь Трумвиль очень галантно целует мою тоненькую руку.

- Фррр! - слышится в соседней комнате, и чьи-то тяжелые шаги приближаются к нам.

- Мишук! Тебя только и недоставало.

Я охватываю милую черную кудлатую голову совсем уже выросшего Мишки и валю его на ковер. Это для него огромная неожиданность. Он силен, как бык, но неловок удивительно, как и подобает быть неловким косолапому Мишке. Но сейчас он ничуть не обижен за такое бесцеремонное с ним обращение, лежит у моих ног, трется головой о белый серебристый шелк платья и довольно урчит:

- Фрр!

- Рыцарь Трумвиль, - обращаюсь я к моему собеседнику, - что вы видели сегодня на охоте в лесу?

- Я видел, Брандегильда...

Тут начинается полный захватывающего интереса рассказ о плачущих, заколдованных осенью деревьях, о сентябрьском жутком плене, о пении ветра и вечерних криках птиц.

Мой муж - талантливый импровизатор, и говорить он умеет красиво, как поэт. Меня захватывает его фантастическая сказка, я хватаю карандаш, бумагу и перекладываю ее на стихи.

А камин пылает. И слышатся шаги дневального на крыльце, и звучит так сладко сонное всхлипывание Мишки. Может быть, потому комнатному пленнику в роскошной шубе снятся родной лес и родное логовище. Я тихо глажу его теплую шубу и смотрю на мужа.

От обычой мрачности в его лице нет и следа.

Складка между бровей исчезла. Черные глаза сияют. Сверкают в улыбке белые, как сахар, зубы.

Неужели тоненькая Брандегильда сделала счастливым рыцаря Трумвиля навсегда, маленькая девочка Брандегильда с ее фантазиями и сказками, с ее бестолковой, мечущейся в грезах душой?

- Вы счастливы, рыцарь Трумвиль, скажите?

- Когда с тобою, вдвоем с тобою, без людей, вдали от них, - слышится ответ.

Нет, я с ним не согласна. Я люблю людей, как сестер и братьев. Люблю их речи, беседы и смех. Люблю обмениваться с ними мнениями, спорить о литературе и искусстве. Это - жизнь. Жизнь такая же, как бег на лыжах или по льду, или бешеная скачка на Красавчике по степным дорогам Украины. А камин и тихий вечер в замке и тоненькая Брандегильда с медвежьей головой на коленях - это только сказка.

- Скажите, рыцарь Трумвиль, могут ли быть сказки на земле?

Он не успевает ответить. Верный оруженосец появляется на пороге.

- Что тебе, Галка? - быстро осведомляется муж.

- Так что, ваше высокоблагородие, - говорит он, - насчет птицы, что вы убили. Дуралея эта...

- Какая Дуралея? - хмурится рыцарь Трумвиль.

- Ну, Дуралея, Даша, куфарка, - роняет Галка тем же унылым тоном.

- Ах ты! - возмущаюсь я. - Не Даша, а Доротея. Понял? До-ро-те-я!

- Так точно, понял. Дуралея, - подтверждает он.

- Тьфу! Так что же птица?

- Птица-то на самом деле вовсе не птица, ваше высокоблагородие.

- Как не птица? - срывается в один голос у меня с мужем.

- Не могу знать, а только не птица. По всему видать...

- Так что же?

- Ворона, - получается такой же скорбный ответ. - Не могу знать, а только, значит, ворона.

- Так, стало быть, я по-твоему, в темноте принял ворону за дикую утку и убил ее? - начинает горячиться рыцарь Трумвиль, и гневные искорки загораются в его глазах.

- Не могу знать.

Я не в силах больше удержаться, валюсь на мех тибетской козы и громко хохочу, разбудив моим смехом сонного Мишку.

- Фррр! - вторит он мне, выражая не то свое неудовольствие, не то сочувствие.

Рыцарь Трумвиль негодует. Он - прекрасный, всеми признанный охотник - никак, даже в темноте, не мог принять ворону за дикую утку. Чтобы восстановить свою репутацию, он кратко приказывает Галке:

- Принеси сюда дичь, я погляжу.

- Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Галка делает поворот назад, щелкает каблуками и исчезает за дверью. И вдруг снова просовывает в щель свое унылое, до невероятия спокойное лицо.

- Так что оно, ваше высокоблагородие, никак это невозможно.

Что невозможно? - теряя терпение, вскидывает на него грозными глазами муж.

- Так что с духом они. Никак, то есть, в чистые комнаты их благородия доставить невозможно.

- Кого?

- Ворону, значит.

- Ха-ха-ха!

Мы уже не слушаем его и несемся взапуски по винтовой лестнице в "подполье замка", то есть в кухню. Там у стола Даша, то есть Доротея, потрошит огромного дикого селезня, принятого Галкой за ворону. От него пахнет дичью, болотом и лесом.

- Вот так ворона! - смеется своим глуховатым смехом рыцарь Трумвиль.

- Ха-ха-ха! - заливается, вторя ему, Брандегильда.

* * *

Звонок. Гости. Мы взглядываем друг на друга. Рыцарь Трумвиль, только час тому назад вернувшийся с охоты, очень устал. Ему так приятно посидеть на мехе тибетской козы в обществе Брандегильды у пылающего камина и вести бесконечную игру в "замок Трумвиль". А со словом "гости" сопряжено известное напряжение, чинное сидение на диване, ярко освещенная гостиная и скучные беседы обо всем "всамделишном", таком далеком от грез, так хитро сплетенными двадцатипятилетним фантазером-мужем и его мечтательной восемнадцатилетней девочкой-женой.

- Не надо гостей, не надо! - шепчу я. - Галка, Галка! Если папа и мама или дети с Эльзой и Варей, прими, конечно; да поручика Зубова, да господ Рогодских, - это свои, а для других нет дома. Понял? - шепчу я, вытягивая шею снизу лестницы, в то время как наверху Галка внимательно ловит каждое мое слово, перегнув через перила свое тонкое длинное туловище.

- Так точно, понял, ваше высокоблагородие. Слушаюсь, - долетает до меня сверху, и он мчится в переднюю, гремя сапогами и грозя разрушить своей несуразной особой и замок, и лестницу, и весь мир.

А звонок все звенит, заливается в передней. Мы, притаившись внизу, слушаем, как щелкает ключ входной двери.

- Господа дома? - доносится до нас знакомый голос.

Ага! Это Невзянский.

- Оба дома, прекрасно, - вторит другой.

Это Линского голос. Потом короткая пауза, и веселый Тимочкин голос звенит на весь "замок":

- Здорово, Галка!

- Здравия желаю, ваше высокоблагородие, - отбарабанивает тот.

Затем прибавляет что-то.

Пауза.

И снова щелкает ключ в замке. Какие-то возгласы протеста. Чей-то смех, обидчивый, но веселый. И тоненькая фигурка Тимочки Зубова появляется на верху лестницы перед нами.

- Ха-ха-ха! - заливается Зубов. - Нет, друзья мои, ваш Галка - одно великолепие! Вы подумайте: он и Линского, и Невзянского выпроводил сейчас!

- Как выпроводил? А вас-то ведь принял? - недоумевающе роняют мои губы.

- А вот как выпроводил: "Дома-то, - говорит, - господа дома, да, говорит, никого не велено принимать, акромя папы да мамы, да братцев, да сестрицы с губернаршами, да подпоручика Зубова, да господ Рогодских. А вас, ваше благородие, так что нельзя". Нет, видали вы такой экземпляр?! А!

- Зарезал! Без ножа зарезал! - кричит мой муж, внезапно превращаясь из владетельного рыцаря Трумвиля в поручика Чермилова.

- Вернуть их! Вернуть! Сию же минуту!

И он несется по лестнице, сбив по пути с ног подвернувшегося ему совсем уже несвоевременно Мишку.

- О, какой ты глупый, Галка, какой ты глупый! - говорю я с искренним сокрушением, раскачивая из стороны в сторону головой.

- Так точно! - уныло соглашается невозмутимый Галка.

- А мы-то ведь пришли к вам поговорить об устройстве задуманного нами спектакля, - роняет он, - и вдруг такой прием. Ха-ха-ха! Прелесть Галка! И откуда Борис выкопал чудовище этакое?

Я в отчаянии и волнуюсь ужасно. О, глупый Галка! Никогда никакой порядочный оруженосец не выйдет из тебя.

К счастью, Невзянскому и Линскому удалось объяснить причину недоразумения, и мой муж привел обоих к нам, извинившись за своего оруженосца.

За чайным столом много говорилось о предстоящем спектакле, в котором нас уговаривали выступить. Спектакль - это что-то новое и забавное. Я с восторгом даю свое согласие, но рыцарь Трумвиль молчит.

- Ах, пожалуйста, играй, - молю я его глазами. Он колеблется.

- Со мною в одной пьесе.

- Ах, если так.

Он согласен.

- Ура! Согласен! - кричит Тимочка на весь "замок". - Хорошо жить на свете, Галка? А?

- Так точно, ваше высокоблагородие! - соглашается тот без колебания, вытягиваясь в струнку.

- Особенно когда господа дома и принимают, - шутливо язвит Линский.

- И поят чаем с вареньем, - вторит Невзянский.

Я невольно опускаю голову и краснею до ушей сквозь улыбку. Нет, никогда не надо лукавить даже в пустяках. Запишем это раз навсегда на скрижалях моей жизни во избежание подобных же недоразумений впереди.

* * *

На улице те же ненастные нудные осенние дни, зато в "замке" суета, к крайнему неудовольствию Мишки, который не выносит никаких новшеств и любит "тихое положение" - лежать в сладкой дремоте перед тлеющим камином. Тогда он грезит о родном лесе и сладко урчит. За этот год он вырос в большого настоящего медведя, и от него прячут мясо, один вид которого может разбудить в нем дикие наклонности хищного зверя. Рыцарь Трумвиль отдал приказание держать его внизу, в сарайчике, и реже пускать в комнаты. "Не дай Бог, случится что-либо, - говорит он часто, выпроваживая нашего четвероногого друга за дверь всякий раз, когда милая лохматая голова просовывается в комнату. - Еще с полбеды, если случится при мне, но если Котик будет один - как он справится с озверевшим хищником?"

- Мишка - озверевший хищник? Ха-ха-ха! Милый, тихий, сладко урчащий Мишук.

Эта мысль кажется мне нелепой, и Брандегильда смеется беспечным детским смехом.

А в "замке" все та же суета, сутолока и волнение. Предстоящий спектакль перевернул весь строй жизни тоненькой Брандегильды. Теперь я с утра до вечера хожу по комнатам и учу роль, роль молоденькой вдовы в грациозной, изящной салонной пьеске "Из-за мышонка". В ней говорится о двух молодых людях, боящихся мышей. Эти молодые люди нравятся друг другу и желают соединиться брачными узами, но переговорить по этому поводу они никак не могут: страшная мышь мешает этому. Забавная пьеска, вызывающая непрерывный хохот публики, очень нравится мне. Я играю молоденькую вдову. С первых же слов я чувствую, что смогу сыграть порученную мне роль, я, не игравшая ничего в моей жизни. Надо быть только самой собою, не Брандегильдой из замка Трумвиль, конечно, а задорной, веселой Лидой Воронской, то есть, вернее, Чермиловой (никак не могу за эти семь месяцев привыкнуть к моей новой фамилии), скакать и прыгать по диванам, визжать больше от смеха, нежели от страха, шалить и дурачиться на славу. Во всех отношениях прекрасная роль. Но рыцарь Трумвиль отнюдь не разделяет моего восторга.

- Ничего у меня не выходит, - с отчаянием вырывается у него, и он далеко отбрасывает тетрадку со своей ролью. - Во-первых, глупые слова, во-вторых, глупое положение. Я один на один выйду на медведя, а тут, здравствуйте: мышей бояться надо. В-третьих, как я им всем "штафиркой" покажусь? Да я фрака в жизни моей не напяливал ни разу!

- Конечно, мой милый, рыцарские доспехи вам больше к лицу, - соглашаюсь я.

- Ага! Ты смеешься!

Тетрадка с ролью летит куда-то в угол, и рыцарь Трумвиль мчится за Брандегильдой кругом обеденного стола.

- Ваше высокородие, на лепертицию пожальте. Господа все собрамшись, - замирая на пороге, рапортует Галка.

- А, на лепертицию! Ладно!

Подбираем тетради с ролями и спешим через теплый коридор в офицерское собрание, находящееся под одной крышей с "замком Трумвиль".

В главной зале собрания - кавардак. Наскоро сколоченные подмостки сцены пахнут свежим деревом и лаком. Тимочка, Невзянский и офицер-художник Рудольф пишут декорации, безжалостно продушив краской все шесть комнат собрания.

Кроме того, Невзянский - режиссер, а Тимочка - сценариус и его помощник. Оба успели накричаться до хрипоты и на плотников, и на столяров, и на актеров и теперь выдавливают из себя слова зловещим шепотом.

Первая пьеса в три акта налаживается быстро. Самую смешную и видную роль кухарки поручают Маше Ягуби, которая играла не раз в предыдущих спектаклях и считается "почти настоящей актрисой". Баронесса Татя играет небольшую роль светской барышни, две молоденькие жены офицеров - двух шаловливых барышень-проказниц, приехавших домой на летние каникулы, Тимочка - старика-майора, Линский - молодого офицера и режиссер Невзянский - комика-доктора.

Первая пьеса пройдет прекрасно, это несомненно: все люди бывалые, игравшие, и все это заранее знают. И Тимочка забавен, и Невзянский, а Маша Ягуби - та просто один восторг, точно она родилась, чтобы быть актрисой. Но зато вторая...

Ах!

Я знаю роль назубок, как говорится, но стесняюсь шуметь, прыгать, кричать, хохотать и визжать на сцене. Мямлю слова и двигаюсь как связанная, вспыхивая до ушей от каждого слова режиссера.

Но я еще с полбеды, тогда как Борис, рыцарь Трумвиль, оказывается никуда негодным актером.

- Шут знает, что такое! Провалите вы "Из-за мышонка"! Ах! - возмущается, негодует и волнуется Невзянский. - Да что ты, Борис, радость моя, не видел разве, как волнуются другие люди? - пристает он к злополучному Борису, который говорит по ходу роли слова: "Сударыня, я пришел просить вашей руки".

- Не годится! Никуда не годится! - искренно сокрушается Тимочка и вдруг отчего-то спохватывается и выпучивает на меня с отчаянием остановившиеся глаза.

- Батюшки мои! А где же лакеус? Откуда мы возьмем лакеуса? В пьесе выходит лакей и говорит: "Владимир Александрович Карский". Кто согласится играть такую крохотную, незначительную роль?

Никто не соглашается, конечно. Не стоит гримировать лицо и переодеваться из-за одной фразы доклада. Это скучно. И офицеры, и их родственники, и знакомые не согласны на такую жертву. А без лакея играть невозможно, никак нельзя. Кому же, однако, сказать эти три слова?

Ба! Счастливая мысль приходит мне в голову. Ура! Лакей есть!

- Мы нарядим Галку и научим его доложить, - говорю я.

Но "режиссер" и его "помощник" выражают некоторое опасение.

- Как бы он не испортил нам дела.

- Ну, уж не бойтесь, я это беру на себя, - отвечаю я.

- Ну, если так - пожалуй.

Звать Галку на репетицию нельзя: у него и так много работы дома. Он занят целый день в "замке" уборкой комнат, ходьбою с поручениями, подаванием обеда, ужина, - словом, работы у него немало. И я поэтому решаюсь заняться с ним его ролью дома.

- Галка, - зову я его вечером после чая, - иди сюда.

Он останавливается у порога в пролете двери и замирает как вкопанный.

- Чего изволите, ваше высокородие?

- Галка, кто это?

И я указываю ему пальцем по направлению рыцаря Трумвиля, читающего с тетрадки роль в соседней комнате.

- Так что, его высокородие поручик Чермилов, - отвечает он, еще больше вытягиваясь в струнку и опуская руки по швам.

- Нет, - говорю я с отрицательным жестом, - это не поручик Чермилов. Нет, Галка.

На лице у него появляется выражение самого красноречивого удивления.

- Это Владимир Александрович Карский, - доканчиваю я, глядя в его растерянное лицо.

- Так точно! - соглашается он с тем же оторопелым видом.

- Повтори.

- Так точно!

- Не "так точно" повтори, а скажи: Владимир Александрович Карский.

- Так точно, Владимир Лександрович...

- Без "так точно".

- Без так точно, - уныло вторит он мне.

Я начинаю приходить в отчаяние. Пробую сначала.

После получаса усиленного вдалбливания фразы в плохо уясняющую себе роль голову Галки (при чем Владимир Александрович Карский постоянно варьирует то на Владимира Лександровича Кникина, то на нечто совершенно в ином роде), я отпускаю наконец душу несчастного Галки с миром.

Весь потный от старания услужить "ея высокородию-барыне" (которую и он, и Корнелий, и кухонная "Доротея" очень любят, в то время как рыцаря Трумвиля страшно боятся почему-то), Галка идет накрывать к ужину стол.

* * *

Вечер спектакля. Большая белая, под мрамор, зала собрания сверкает сотнями огней. Зажжены огромная хрустальная люстра и все многочисленные электрические рожки по стенам. В комнатах носятся волны какого-то ароматного курения. Сцена отделена тяжелым занавесом от большей половины громадной залы, в которой пустуют пока сотни кресел и стульев в ожидании публики. Спектакль назначен ровно в девять, и к этому времени начинают съезжаться приглашенные.

Забравшись чуть ли не с семи часов в крошечную уборную, я тщательно, как настоящая актриса, гримирую себе лицо, то есть накладываю на него поверх кольдкрема и пудры легкий слой румян, черню брови и веки и алой губной помадой мажу губы. Белокурый парик с пышной прической, новое лиловое "настоящее" дамское платье с длинным шлейфом, а главное - измененное благодаря гриму лицо делают неузнаваемой скромную Брандегильду.

Я улыбаюсь себе в зеркало, делаю сладкое лицо и низко, почтительно приседаю перед собственным отражением. Потом внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит по ту сторону тяжелого занавеса, в зрительном зале. Слышу сдержанный говор, всплески смеха, шум отодвигаемых стульев. Наконец хор трубачей покрывает все предыдущие звуки, служа прелюдией к началу спектакля. Сейчас, вслед за этим должен раздвинуться тяжелый занавес - и первая пьеса с ее исполнителями предстанет на суд снисходительной публики.

Я еще раз окидываю взглядом свой туалет, не переставая шептать слова роли, и хочу уже выйти из крохотной комнатки за кулисы, чтобы оттуда слушать пьесу, как неожиданно со мною на пороге сталкивается какой-то белокурый господин.

Боже, до чего платье и грим меняют человека! Я не узнаю рыцаря Трумвиля, положительно не узнаю. Штатское платье сидит на нем мешковато; рыжеватый парик плохо покрывает голову; приклеенная золотистая бородка меняет общий вид его лица, сумрачного и угрюмого. Брови и усы, напудренные золотистой пудрой, имеют очень странный вид.

- Хотел играть блондином, чтобы не сразу узнали. Не так совестно осрамиться, - говорит он. - Ну, как ты находишь?

- Нахожу, что отлично, - улыбаюсь я. - Только вот что: я тебе подправлю гримировку.

- Ну! И разве ты умеешь, Котик?

- Молчите, рыцарь Трумвиль, и повинуйтесь вашей Брандегильде.

Я усаживаю его перед зеркалом и приступаю к работе: несколько штрихов синей краски под глазами, несколько черточек тушью вокруг ресниц, немного розовой пасты на щеки и румян на губы - и рыцарь Трумвиль превращается в самого очаровательного красавца в мире.

Оба мы смотрим в зеркало сосредоточенными глазами.

- Ну что? Хорош? - восторгаюсь я.

- Ннда... Не то жулик, не то рыцарь из карманщиков...

- Уж ты скажешь! А по-моему, прелестно!

Нас прерывает Тимочка, пулей влетевший в уборную.

- Лаку, ради Бога, лаку для наклейки. Скандал этакий вышел. Ус отвалился в самой патетической сцене. А злодейка Марья Яковлевна еще прибавила - играет, говорит свое, а потом, как увидела, прыснула в руку и вставила: "Что ж это ты, барин, ус-то, видно, себе на свечке опалил". Публика хохочет, а я так и замер. Ужас, подвела как! Скандал!

- Ты вот что скажи лучше, - вставляет рыцарь Трумвиль с озабоченным видом. - Галка-то приготовлен как следует?

- Успокойтесь, готов Галка. Вот только, как следует играйте сами, а он выглядит молодцом.

- Рады стараться, ваше высокородие, - рапортую я, приложив правую ладонь к виску и вытягиваясь в струнку по-солдатски.

Но Тимочке нынче не до смеха. Он наскоро приклеивает лаком ус и мчится обратно на сцену. Вскоре оттуда звучит деланным старческим басом его полудетский голос. А звонкий бойкий голос Маши Ягуби, под непрерывный смех публики, подает ему реплики.

В кулисах мелькает довольное лицо Невзянскаго. Слава Богу, спектакль идет гладко, и "режиссер" доволен.

* * *

Эффектно и забавно заканчивается первая пьеса. Три акта ее прошли без сучка и задоринка, если не считать отклеившегося уса и уроненной Тимочкою с ноги посреди сцены ночной туфли. Но все это вздор в сравнении с умопомрачительной игрой Маши Ягуби, удивительной выдержкой Тати и ни с чем несравнимым комизмом Невзянского, лучшего "актера" из всех.

Все они были награждены по заслугам горячими аплодисментами.

Наскоро доморощенные плотники из Тимочкиной роты меняют самодельные декорации и переставляют мебель.

Я пользуюсь общей суматохой и, подойдя к занавесу, приставляю глаз к маленькой дырочке, просверленной в нем. Оттуда мне прекрасно видна вся зала. В первом ряду кресел, подле четы Рогодских, вижу моего "Солнышко" в его пушистых парадных эполетах, а подле него - маму-Нэлли в черном кружевном платье. Милая, и она приехала посмотреть на меня!

У нас дома большая новость. В детском отделении квартиры прибавилась одна маленькая кроватка-колыбель: у мамы-Нэлли и "Солнышка" вскоре после моей свадьбы родилась еще одна маленькая дочка, синеглазая, темноволосая Наташа. Это радостное известие принесла нам экстренная депеша среди знойного лета на простор украинских степей. Прелестная девочка - живая игрушка всей семьи. И когда я смотрю на это очаровательное личико, у меня складывается твердое убеждение: как было бы хорошо, если бы и в замке Трумвиль появилась такая же синеокая и темнокудрая крошка. Я бы научила ее любить людей, скакать верхом и бегать на коньках и на лыжах. И сейчас, глядя на улыбающуюся, счастливую и довольную маму-Нэлли, разговаривающую с Рогодским, я невольно задумываюсь о том же.

Неожиданный звонок за кулисами прерывает мои мечты.

- Как, неужели нам начинать сейчас? - спрашиваю я, вздрагивая.

- Очистите сцену! - вместо ответа кричит грозным голосом Невзянский.

Подобрав шлейф, я бегу за кулисы, в то время как сердце мое стучит, стучит, не переставая, а руки в один миг становятся холодными, как лед. Дрожь страха подползает к самому сердцу. Ноги делаются свинцовыми, и я волнуюсь как никогда.

* * *

Хор трубачей медленно стихает, и с легким шуршанием раздвигается занавес.

- Выходите, - шипит мне Тимочка, но откуда - я уже не вижу, не разбираю. Вообще ничего не понимаю сейчас, кроме того, что я, тоненькая, высокая, в пышном белокуром парике женщина, уже не Лида-Брандегильда, она же Котик и "детка", а героиня пьесы - самая заурядная светская барынька, ужасная трусиха при этом, до смешного боящаяся мышей.

И странно: я чувствую себя именно таковой сию минуту: я боюсь до безумия мышей и холодею при одной мысли о мышонке, разгуливающем по моей квартире. И с криком "Затворите двери! Там мышь!" бледнея даже под моими румянами, я выбегаю на сцену.

Тут уже Брандегильда-Лида окончательно перестает существовать, а Марья Александровна, молоденькая трусливая вдовушка, знакомит публику с ходом пьесы.

Как я говорю, двигаюсь, смеюсь - решительно не отдаю себе отчета. Мой голос звучит уверенно, твердо. Мой смех весел и искренен. Движения мои свободны, точно крылья выросли у меня за спиною. И я говорю, говорю без умолку, непринужденно смеясь или пугливо вскрикивая и озираясь.

В публике одобрительный шепот. Десятки биноклей направлены на меня. Улыбается "Солнышко" из первого ряда. Вижу все как во сне. И Невзянского вижу в просвете кулис. Стоит, одобрительно кивает головою и аплодирует беззвучно, подняв руки выше головы.

И вдруг смех раздается в зале. А у меня, как нарочно, грустное место, где я по ходу пьесы говорю о покойном муже.

Оглядываюсь назад. Боже! Галка! Но в каком виде! Где они достали этот несчастный фрак, который доходит ему до половины фигуры, с рукавами чуть ли не да локтей только, откуда торчат его красные неуклюжие руки с беспомощно растопыренными пальцами. К довершению ужаса, фрак трещит на спине, вот-вот того и жди, сейчас лопнет. А его лицо! Что они сделали с его лицом! Или он так вспотел от неудобства своего чересчур узкого платья и от непривычного выхода в качестве актера? Но вместо лица у него какие-то кляксы, красные и черные, с присоединенными к ним полосами, наподобие полос шкуры зебры. Совсем татуированный индеец, да и только. Невозможно без хохота смотреть на эту изуродованную фигуру, на это измазанное, комическое лицо.

Я гляжу на него, закусив губы, и жду доклада о приходе молодого господина - тех трех слов, над которыми я так добросовестно билась с злосчастным Галкой.

Под моим взглядом он вытягивается в струнку, прижимает растопыренные пальцы к бокам и громким голосом, совсем по-солдатски, рапортует:

- Так что их высокородие пожаловали, поручик Ермилов.

И, сделав поворот налево кругом, направляется равномерным шагом к двери, ужасно стуча ногами грозя сокрушить и подмостки, и кулисы, и самую дверь. Затем, точно спохватившись и как бы вспомнив что-то, возвращается тем же солдатским маршем назад и заявляет громогласно:

- Виноват, барыня. Владимер Ляксандрович Каша пожаловали.

И снова исчезает со своим невозмутимым видом под оглушительный хохот публики.

В первую минуту мне кажется, что все пропало. И меня тянет убежать за кулисы, где Невзянский шипящим шепотом ругает Галку.

Но это желание мое минутно. Смех по ту сторону рампы понемногу смолкает. Появляется рыцарь Трумвиль в образе изящного блондина, и пьеса идет своим ходом. Понемногу инцидент с Галкой забывается. Публика смеется уже пьесе.

Рыцарь Трумвиль, против ожидания, мил и забавен со своим застенчиво-угрюмым видом и угловатыми манерами провинциала, так подходящими к роли. Нет, он положительно создает даже тип. Это сюрприз, да еще какой приятный. Новая волна захватывает меня, и я забываю снова все: и зал, и публику, и Галкин неудачный выход. Мой голос звенит уверенно, задорно и весело. А когда мы оба прыгаем и скачем по диванам и креслам, спасаясь от мыши, весь зрительный зал сотрясается от смеха.

Занавес сдвигается под долго не смолкаемый гром аплодисментов.

- Браво! Браво! - доносится до нас из зала.

- Браво! Браво! - кидаются ко мне за кулисами Тимочка и Невзянский. - Вы настоящая актриса. Неужели играете впервые?

- Конечно, впервые.

Маша Ягуби жмет мою руку. Прибежавшая "из публики" Дина Раздольцева виснет у меня на шее.

- Дуся! Милочка! Вот удружила-то! Вот восторг!

И она скачет вокруг меня, забыв свое впервые одетое в шестнадцать лет длинное платье.

Приходят и "Солнышко", и мама-Нэлли к нам за кулисы.

- Хорошо! Молодцы оба! - говорит отец.

А мама-Нэлли, схватив нежной рукой мои плечи, отводит меня в сторонку.

- Прекрасно играла, моя девочка. Откуда такой навык и уменье?

- Не знаю, - говорю я простосердечно и целую ее розовую щеку.

За тяжелым занавесом в это время уже убирают и приготовляют для танцев зрительный зал.

* * *

Два месяца проходят незаметно. Белая пелена снега кроет и землю, и деревья. На большом озере, по примеру прошлого года, устраивается каток. Каток и ледяные горы. Но и то другое не для меня.

Рыцарь Трумвиль однажды сказал Брандегильде:

- Мне кажется, что скоро наш замок огласится звонким детским голоском, и судьба пошлет нам чудесную маленькую принцессу Трумвиль. Надо приготовиться достойно ее встретить.

Радость охватила меня.

Наконец-то!

Мне захотелось визжать на весь "замок", закружиться и завертеться.

Маленькая синеокая (непременно синеокая!) принцесса с черными локонами! Моя воплощенная мечта!

Да, теперь уже не до катка, не до лыж и не до верховой езды. Эта зима принесет мне иные радости.

В нашем "замке" появилась новая личность, бледная, худая, маленькая портниха Мариша. Из-под ее рук выходят такие чудесные вещи: кукольные чепчики, кукольные рубашечки, свивальники, кружевные одеяльца, достойные принцессы.

Я, разумеется, не могу, не умею шить, но я, пока она шьет, гляжу на нее и мечтаю. Мечтаю о маленькой синеглазой принцессе с черными локонами, о маленькой эльфочке, что таинственно спустится к нашему "замку" вся радостная, светлая, несущая счастье роду Трумвиль.

Непременно принцесса. О принце я как-то и не думаю даже. Ее портрет перед моими глазами. Собственно говоря, это не портрет, а красивая гравюра с изображением очаровательной девочки, похожей на фею, розовенькую, синеглазую и чернокудрую фею.

- Мариша, - говорю я, приближаясь к портнихе, - скажите: это огромное-огромное счастье, не правда ли, иметь собственное дитя?

- О да, счастье, но только не для тех, у кого есть нечего! Вон у меня их семеро. С ума сведут.

- О, какое варварство!

Я замираю, собираюсь в комочек, ухожу себя, вся моя радость исчезает мгновенно. Глаза испуганно поднимаются на мою собеседницу.

- Дети - радость жизни, - говорю убежденно и ухожу к себе в спальню.

Потом долго копошусь, выдвигая ящики комодов и шкафов, собираю старое платье, ненужные вещи и с целым ворохом возвращаюсь к Марише.

- Вот, возьмите это себе, перешейте для детей ваших. А вот и денег немного. Все это вам присылает будущая маленькая принцесса замка Трумвиль.

Она широко раскрывает глаза, ничего не понимая.

- Какая принцесса? Какой замок? - И вдруг вспыхивает до ушей. - Благодарю вас. Благодарю. Вы так добры.

- Совсем не добра. Нисколько. Я только хочу, чтобы маленькая фея-принцесса прилетела на землю, вся обласканная лучами всеобщей любви.

Слетай же скорее ко мне с далеких небес, моя голубая мечта, моя маленькая фея!

* * *

Ненастный зимний полдень. Туман повис над городом. Серые сумерки царят с самого утра. Рыцарь Трумвиль на службе. Мариша шьет, чуть слышно мурлыча под нос. Стучит ножная швейная машина в столовой. В гостиной, по обыкновению, топится камин. Перед камином разостлана мягкая козья шкура. На ней я и Мишка.

Мишка прикорнул поближе к огню. Я полулежу на белом меху, сияющая и притихшая, как это всегда бывает со мною при мыслях о принцессе. Но Мишка сегодня что-то беспокоен. Не урчит, а как-то ропщет, словно жалуясь; поглядывая на меня бегающими из стороны в сторону маленькими глазками. В них какой-то странный, беспокойный блеск. Недавно он поцарапал руку Корнелию, кучеру-солдату, и страшно ревел накануне над чашкой варева из овсянки.

Уходя сегодня на службу, рыцарь Трумвиль сказал, целуя мне руку:

- Не пускай в комнату Мишку, он что-то не нравится мне нынче, детка.

Но разве можно не пустить эту славную, переваливающуюся с ноги на ногу тушу в теплой шубе к огню, около которого он так любит понежиться. И потом, он так умеет слушать мои пылкие, восторженные рассказы о принцессе.

- Она будет синеглазая, светлоокая, - говорю я ему, - и локоны у нее будут как тучки на небе. А губки... Ах, Мишка, Мишка, ты не можешь себе представить, какие у нее будут губки, - шепчу я, не сводя глаз с пламени, в котором, кажется мне, вот сейчас увижу мою очаровательную, маленькую девочку. Мишка, вся она будет как маленькое солнце. Вся подобная солнцу. Слышишь? И ты будешь играть с нею и возить ее на своей огромной спине.

Я перебираю теплую шкуру Мишки, а сама, не сводя глаз с пламени, начинаю шепотом импровизировать стихи, посвященные принцессе. С уст моих срываются рифмованные строфы, в то время как глаза прикованы к огню, а руки застыли на морде Мишки, который с тихим урчаньем, ласково, как собачка, лижет розовую ладонь своим шершавым горячим языком.

У тебя бархатистые кудри,
Ниспадают на плечи волной,
И сияет лазурным сияньем
Твой, как небо, глазок голубой.
Твои губки, как вишенки, рдеют,
И как жемчуг, зубенки горят...
Мое сердце дрожит и робеет,
Я уж вижу твой радостный взгляд...

Да, я его вижу, вижу! В ярком пламени камина синие глаза и румяные уста великолепной маленькой принцессы Трумвиль.

Я снимаю руку с Мишкиной морды, не обращая внимания на его недовольный ропот, не замечая его пристально направленный на мою теперь алую, как кровь, от пламени камина ладонь взгляд, и опять отдаюсь охватившей меня волне вдохновения. И я импровизирую снова уже другое посвящение маленькой эльфочке, моей мечте.

Ты - мой ландыш белый, ландыш серебристый,
Майский, юный ландыш, свежий и душистый.
Ты - мой тополь гибкий, радостный и стройный,
От движений ветра тополь беспокойный.
Ты - мой светлый месяц, бледный и прекрасный,
Ты - мой луч востока, золотой и ясный,
Ты - моя улыбка, ты - мое дыханье,
Ты - моя надежда, счастье, упованье.
Ты...

Смолкаю внезапно, ошеломленная. Страшный могучий рев заставляет меня содрогнуться. Передо мною на задних лапах стоит Мишка, с широко раскрытой пастью, с налитыми кровью глазами, с горячим дыханием, клубом вырывающимся изо рта.

Стоит, испуская дикий рев и потрясая обеими лапами. Жутко поблескивают его налившиеся кровью глаза.

Я испуганно вскакиваю с ковра и отступаю от обезумевшего медведя. Смутно проносится в голове отчаянная мысль: "Борис на службе. Галки нет дома. Что можем сделать мы, две женщины, с рассвирепевшим зверем?"

Я мгновенно, к ужасу моему, догадываюсь об истине. Мишка ласкал мою руку, не отнятую мною по забывчивости, и, почуяв мясо и кровь под тонким покровом кожи, одичал, озверел, взбесился. Об этом не раз предупреждал меня муж, но я не хотела этому верить, смеялась, не придавая значения его словам. И вот теперь... Неужели расплата?!

Я пячусь к двери. Хватаю стул и ставлю его перед собою. Но что значит такая маленькая преграда для пробудившегося инстинкта хищника!

Медведь бросается ко мне, как щепку, отбрасывает стул и обхватывает меня своими огромными лапами.

Теперь я чувствую его горячее дыхание на своем лице, его запах, особенный специфический запах хищного зверя, и с последним отчаянием бросаю остановившемуся, захолодевшему сердцу:

- Великолепная маленькая принцесса, прощай! Мне не увидеть тебя никогда в жизни!

* * *

Страшные лапы сжимают мои плечи. Налившиеся кровью глаза беспокойно мечутся под моим взором. Как будто смутно борются последние сознательные инстинкты в душе зверя. Быть может, страшно восстать против человека. Но инстинкт побеждает. Медвежья лапа угрожающе заносится над моей головой.

И в тот же момент я, как в тумане, вижу вбежавшего Бориса, его бледное, перекошенное ужасом лицо и какую-то блестящую вещицу в его вытянутой руке.

Рука с блестящей вещицей быстро приближается к уху медведя. Гулко раскатывается выстрел по всему "замку", и в тот же миг темные, остро пахнущие, смертельные объятия одичавшего зверя оставляют меня.

Сраженный пулей, медведь с легким шумом валится на пол посреди гостиной.

* * *

- Котик милый! Детка! Дорогая детка! Ты смертельно испугалась, да?

Я вижу перед собой ласковые черные глаза Бориса, его встревоженное лицо, побелевшие от волнения губы. Ах, значит, я спасена, я увижу мою маленькую принцессу! Увижу! Какое счастье!

Но вдруг взгляд мой падает на неподвижно лежащее посреди гостиной тело Мишки. Четко представляется вытянутая рука с блестящим револьвером и выстрел, ужасный выстрел! И внезапная жалость, смешанная с ужасом, заливает все мое существо.

- Зачем, зачем ты убил его! Я его так любила!

И, вскочив с дивана, я бросаюсь к моему поверженному врагу, обнимаю руками его мохнатую шею и, вся дрожащая и взволнованная, отрывисто лепечу:

- Зачем ты убил его, Борис? Это жестоко! Бесчеловечно! Зачем ты его убил?

Несколько мгновений он смотрит на меня расширенными от изумления глазами. Затем пожимает плечами, и глубокая морщина прорезает его лоб.

- Что же, ты предпочла бы, чтобы он задушил тебя насмерть, этот взбесившийся зверь?

Я молчу мгновение, сраженная, уничтоженная его здравой логикой. Но в глубине моего сердца - протест. Разве нельзя было поступить иначе? Оттолкнуть, оглушить ударом зверя, что ли? Ведь Борис такой сильный. Но не убивать, только не убивать! И срывающимся от волнения голосом я высказываю это мужу.

И вот я вижу его темнеющее лицо, гневные искорки, зарождающиеся в глазах, угрюмый взгляд, каким он никогда еще не смотрел на меня прежде.

- Борис, что с тобою?

- Ты рассуждаешь, как безрассудное дитя, как самая маленькая девочка, - отвечает он мне недовольным голосом. - Надо было выбирать одно: или видеть тебя растерзанной, или убить взбесившегося Мишку. А впрочем, не пришлось бы прибегать к этому, если бы ты была благоразумнее и не пустила его в комнаты, как я и просил.

Это звучит уже упреком. И недовольством, гневом и холодностью веет от него. Это уже слишком. Брандегильда - продукт сказки и рождена для того, чтобы видеть одну радость - сказку от того, кого сделала избранником своей души. И его строгий тон коробит ее.

Я замыкаюсь. Молчу, опустив глаза, и, немая, далекая, ухожу в свою комнату, предоставляя рыцарю Трумвилю и его оруженосцу заняться убитым зверем. А в сердце нарастает какая-то холодная тоска...

* * *

Бегут дни, однообразные и скучные. Борис служит, занимается со своими солдатами, по вечерам приходит усталый, посидеть на белой тибетской шкуре перед пылающим камином, и ждет. Ждет, чтобы я опять ласково и по-доброму, как раньше, заговорила с ним, поведала ему свои мечты о маленькой принцессе, которую мы ждем скоро, очень скоро, через какой-нибудь месяц. Но сам не заговаривает первый.

И я молчу. Я не могу быть радостной, когда у меня такая тяжесть на душе. Мне жаль, бесконечно жаль убитого Мишку. Я все думаю о том, неужели же нельзя было поступить иначе? Неужели это справедливо - погубить одним выстрелом беззащитного зверя? О том, что беззащитный зверь был во всеоружии своей силы, я как-то не думаю. Мне мучительно жаль забавного, милого, славного Мишука, и только.

Теперь все мои стихи посвящаются "убитому другу". Я варьирую эту тему на несколько ладов. Потом пишу легенду о доверчивом лесном звере, погибшем от руки человека. Я стараюсь как можно тщательнее отделать ее и просиживаю над нею целыми днями.

С Борисом говорим только о пустяках, о делах, хозяйстве, о преданности и глупости Галки, о том, как трудно объездить верховых лошадей, Красавчика и Бегуна, под упряжку. Но о "замке Трумвиль", о сладких мечтах про принцессу или об убитом Мишке - ни слова.

Прощай, моя пестрая сказка о Трумвиле!

* * *

У меня появилась тайна, в которую посвящены лишь двое: Галка и я.

Пока Борис на службе, я исписала несколько листов своим крупным мальчишеским почерком, вложила их в огромный конверт, надписала на нем адрес и большущими буквами поставила "заказное". Это письмо - мой смелый и дерзкий замысел. Я думаю о нем все время, пока Галка шагает по снежной дороге в городской почтамт.

В большом конверте запечатана моя легенда о медведе. Я отправляю ее в редакцию одного из петербургских журналов, за полной моей подписью, не скрывая даже адреса, написанного мною неверной рукой внизу легенды. Будь что будет: или пан, или пропал. Если легенда будет принята, то, значит, у меня есть крохотная искорка таланта, и тоненькая Брандегильда из замка Трумвиль быть может сделается писательницей. Но если поражение - какой ужас! Маленькая принцесса Трумвиль, моя еще не воплотившаяся мечта, твоя мать окажется тогда самою обыкновенною из смертных! Это ужасно для тщеславной души бывшей Лиды Воронской.

В письме, которое я прилагаю к легенде, я прошу редактора журнала непременно ответить мне письменно, каков бы ни был результат, и притом как можно скорее, причем прилагаю марку на ответ.

Сердце мое то бьется усиленно, то сжимается, как в тисках. Сегодня я не нахожу себе места. Даже мечты о маленькой принцессе не развлекают меня.

Шаги Бориса выводят меня из задумчивости. Ему я не скажу ни слова, ни единого слова о моей тайне, пока не выяснится так или иначе результат отосланного письма. Да и к тому же он как-то странно и хмуро поглядывает на меня после злополучного дня гибели Мишки. И сейчас лицо его сумрачно, когда он входит в комнату.

Но что с ним? Какой он бледный, смертельно бледный! Что случилось?

Трепет охватывает меня. Предчувствие беды проскальзывает к самому сердцу.

- Говори скорее, что случилось?! - кричу я.

- Только не здесь. Не здесь - пойдем к "нам". У "нас" всякое горе переживается как-то легче.

Значит, что-то случилось, если надо идти "туда, к нам". Во все необычайные минуты жизни мы "туда" уходим. Там наше царство. Это самый отдаленный, никем почти не посещаемый уголок парка, который Борис приказал своим солдатам расчистить. Там шумят вязы и стоит скамейка, чудесно спрятанная между заиндевевшими в зимнее время деревьями. Там прыгают желтые белки и гудит ветер, совсем как в настоящем лесу. Это наше "царство". Сюда мы приходим, когда случается что-нибудь из ряда вон выходящее.

И сейчас я натягиваю теплые ботики, надеваю шубку и спешу туда с молчаливым Борисом.

Вот они, старые вязы, покрытые теперь густым белым слоем снежной пудры. Вот скромно приютившаяся под ними скамейка.

- Сюда, Борис! Скорее сюда!

Я чувствую, что сейчас должно произойти что-то непоправимое, большое и грустное. И, тяжело дыша, гляжу в лицо моего спутника.

И вот оно, это страшное, разразилось над моей головой. Мне кажется, что это сон.

Борису предстоит отъезд по службе в северную, глухую часть Сибири, в самые отдаленные места, где нет не только железных дорог, почты, телеграфа, но где вообще почти нет человеческого жилья - одна лишь непроходимая тайга. Там он останется на целых три года. Зачем? Почему? Я, несмотря на его объяснения, не могу понять. И мне никак нельзя сопровождать его, нельзя уже потому, что маленькая принцесса, появления которой мы ждем со дня на день, не сможет перенести всех ужасов северной зимы, не говоря уже о долгой дороге.

- Отказаться мне, конечно, нельзя, как бы ни хотелось именно теперь остаться здесь, чтобы дождаться появления нашей "принцессы", - говорит Борис, - но я вернусь через три года, детка, когда наша "принцесса" будет бегать и лепетать. А пока ты поселишься с нею в твоей девичьей комнате, под крылышком твоего "Солнышка", который, я уверен, сохранит вас обеих для меня.

Его голос звенит предательски, и я вижу блещущий слезами черный угрюмый взгляд. О, как я была несправедлива к нему, обвиняя его в жестокости.

- Боря! Это ужасно, Боря! Три года! Три долгие года мы будем одни! Бедные Брандегильды, большая и маленькая! Две бедные, в сущности обе маленькие Брандегильды! Опустеет сразу замок Трумвиль!

Я заговариваю об отмене, о просьбе послать вместо Бориса другого офицера на север.

Но он изумленными глазами смотрит на меня.

- Подумала ли ты, котик, что говоришь? Разве зря меня посылают? Это нужно, и долг службы требует беспрекословного исполнения данного мне поручения. Ты забываешь, что я офицер.

Да, он прав, безусловно прав. Он, Борис, суровый исполнитель своего долга, каким я его знаю, не может отказаться, просить об отмене данного ему поручения. Служба, долг Отечеству, присяга у него на первом плане.

- Детка, - говорит он, - было бы во сто крат ужаснее при другом несчастье, которое нельзя было бы предотвратить: могла бы быть война...

- Молчи! Молчи! - кричу я. - Когда ты вернешься, - говорю я, - у "нее" будут уже локончики до плеч, и "она" научится лепетать так мило...

И сердце мое дрожит.

- И "ее" будут звать Лидой, как и ее маленькую маму, - вторит он мне.

- Ах, нет, лучше Кирой, Ириной, Ниной или Ларисой.

- Лучше Лиды нет имени на земле! - слышу я безапелляционный ответ.

- Неправда. А впрочем, как хочешь. А только, Боря, неужели же три года? Целые три года?

Мы смолкаем и сидим притихшие, как мыши. Старые вязы скрипят. Ветер гулко гуляет по чаще. Солнца нет. Нет радостного солнца и в наших сердцах.

Потом я начинаю говорить о мой тайне. Мне хоть чем-нибудь хочется утешить его и себя. Я заявляю ему, что Брандегильда - писательница. Не правда ли, милый рыцарь Трумвиль, как это забавно?

Но он не находит это забавным, ничуть. Восторгом горят его глаза, с гордостью смотрит он на меня таким взглядом, точно я царица, и шепчет:

- О моя маленькая Брандегильда! Как мы все-таки счастливы с тобой!

* * *

Отъезд рыцаря Трумвиля назначен весной. И мы с будущей маленькой принцессой не сможем проводить его даже до места назначения. Длинная дорога не для такой малютки.

Ответ из редакции приходит раньше, нежели мы оба его ожидали. Объемистый конверт с адресом отправителя на лицевой стороне. Декабрьское солнце горит на его зеленоватых буквах. Сердце мое внезапно падает и замирает, когда взгляд мой примечает его на столе. Меня шатает от волнения, когда я подхожу к письменному столу, куда обыкновенно кладет корреспонденцию аккуратный Галка. Дрожащими руками раскрываю конверт и вынимаю оттуда розовый листок письма.

Сначала глаза мои ничего не видят. Я напрягаю зрение. За моим плечом Борис волнуется не меньше меня. И вдруг он вскрикивает громко:

- Ура! Детка, ура! Легенда принята и одобрена. Да здравствует маленькая Брандегильда! Да здравствует замок Трумвиль!

Все плывет передо мною в розовом тумане: и большая комната, залитая декабрьским солнцем, и счастливое письмо, и лицо Бориса. И я визжу на весь замок, как, бывало, визжала в детстве, забыв мои почтенные восемнадцать лет.

* * *

Борис помчался в Петербург в редакцию "Взора", чтобы повидать того доброго чародея, который прислал такое славное письмо. Надо же переговорить серьезно о размере "таланта" тоненькой Брандегильды, о том, где и как ей продолжать работать впредь. Ах, да мало ли о чем надо переговорить! Вернется он из города поздно вечером.

Я сижу и думаю: надо побывать у "Солнышка" и рассказать ему и маме-Нэлли о моей первой литературной удаче. Или не говорить? Не лучше ли просто послать им легенду в напечатанном виде, когда номер журнала появится в свет? То-то будет сюрприз и радость для "Солнышка"! Его дочь, его Лидюша - писательница! Поэтесса! Конечно, сюрпризом лучше. Только сумею ли я умолчать?

Ах, как все-таки долго тянется время! Чтобы развлечь себя, спускаюсь в кухню. Там Доротея мелет на машинке котлеты.

- Вы устали, Доротея, я вам помогу.

Чтобы убить время, принимаюсь делать котлеты. Насыпав добросовестно сахарного песку вместо соли в телячье мясо (ведь поэты забывчивы и рассеяны, как никто), не выдерживаю и говорю Доротее:

- А я ведь писательница, Доротея. Вы знаете?

Она улыбается:

- Вот как. И деньги за это получите? Деньги?

Какая проза. Фи! Но чтобы поддержать свое реноме, отвечаю:

- Понятно. Даром никто не пишет. И если буду много писать, то и денег получу много, очень много.

- Вот это хорошо, - соглашается она, осклабившись. - Пишите, милая барыня. У меня брат тоже писатель. В главном штабе служит писарем - это ведь все равно. И все он пишет, все пишет, да красиво так. Только мало за это получает что-то. Хотя генералы даже одобряют его очень. "Хороший почерк, Лупкин, у тебя", - говорят.

О варварство! Она смешивает писаря с писателем! И приготовление котлет перестает меня интересовать. Оскорбленная, подымаюсь по лестнице наверх, в "жилое помещение замка".

- Галка, - говорю я верному оруженосцу мужа, занятому сейчас чисткой замков у дверей, - ты скажешь в восемь часов Корнелию запрягать Бегуна. Я барина встречать поеду.

- Слушаю-с. А только, ваше высокородие, Корнелий не при своих чувствах.

- Болен?

- Так точно.

- Что у него?

- Не могу знать.

- Голова болит?

- Так точно.

- Может быть, зубы?

- Так точно.

- Или желудок?

- Так точно.

- Значит, все?

- Не могу знать.

- Фу, ты какой! - начинаю я раздражаться. - И всегда ты был таким, Галка?

- Не могу знать.

* * *

Наконец-то вечер. Бегун уже ржет у крыльца и нетерпеливо взрывает снег копытом. Борису стоило много труда выездить под упряжь эту горячую лошадку. На козлах вместо Корнелия - Галка. Корнелий болен, и я его отпустила с миром.

- Ну, Галка, с Богом! - говорю я, садясь в сани. - Поскорее только вези, голубчик.

- Так точно! - И он трогает вожжами.

Бегун берет с места, мы несемся.

* * *

В то время как сани скользят по дороге, я уже создала в моей голове целое будущее, такое волшебное и прекрасное. Рыцарь Трумвиль в отсутствии. Его Брандегильда работает, пишет, шаг за шагом пробивает себе путь к известности, к славе. А крошечная Брандегильда растет, поднимается среди всеобщего обожания. Когда возвращается рыцарь Трумвиль, Брандегильда встречает его в лучах славы. Она заставила трепетать людские сердца. И гордый ее величием, рыцарь Трумвиль преклоняет перед ней колени.

- Что с тобой, Галка? Что ты мечешься то вправо, то влево? Бери правее, правее бери!

Сани бросаются из стороны в сторону. Бегун испускает пронзительное ржанье.

Я быстро приподнимаюсь с сиденья и холодею. Прямо на нас несется огромная черная лошадь, запряженная в сани.

- Правее! Держи правее, Галка! - едва успеваю я крикнуть.

И в тот же миг толчок. Оглобли наших саней раскалываются надвое, и черная голова лошади появляется как раз передо мною. Последнее, что я вижу, - это жуткие огненные глаза и клубы пара, выходящие из красных ноздрей. Слышу громкие крики Галки и еще кого-то. Затем падаю без чувств.

* * *

Чужая взбесившаяся лошадь врезалась в наши сани, сокрушила их, выбросив меня на землю. И это послужило началом тому страшному обмороку, который длился три долгих дня и три ночи подряд.

Приходя в себя, я видела склоненные надо мною встревоженные, бледные лица Бориса, мамы-Нэлли, "Солнышка" и еще какую-то белую фигуру с грустным усталым незнакомым лицом. И потом снова наступал ужас: черная лошадь с огнедышащими ноздрями...

* * *

На четвертые сутки я открыла глаза. И первое, что я заметила, - это незнакомую, всю в белом женщину с усталым грустным лицом.

Она протягивает мне что-то маленькое, хрупкое, завернутое в одеяло, крошечный сверток, похожий на завернутую куклу.

- Вот вам ваш маленький мальчик. Поздравляю вас, юная мать; ребенок здоровенький и славненький на диво.

- Что?! Какой ребенок? Какая мать?

Я ровно ничего не понимаю, хотя сердце мое бьет тревогу и дух захватывает в груди от блаженного предчувствия. И вдруг я догадываюсь и вся содрогаюсь от острого прилива счастья.

- Маленькая принцесса! Она здесь! Она явилась ко мне, наконец-то, моя олицетворенная, светлая мечта!

- Не принцесса, а принц, - поправляет меня с милой улыбкой та же белая женщина.

- Принц? О принце я не думала как-то. Я ждала принцессу, но... Дайте мне его! Дайте моего маленького принца!

И я принимаю в объятия мое новорожденное дитя. На моих руках живой, трепещущий комочек во фланели, батисте и шелку. Красное, потешное сморщенное личико и крошечные светлые глазенки. А на полуголой крошечной голове мягкие, как лен, белокурые кудрявые волосики. Совсем не то, чего я ждала, что создавала в своем воображении, но вдвое дороже и милее того, что дарила мне моя яркая мечта. Принц или принцесса, мальчик или девочка - не все ли равно! Я одинаково безумно люблю как того, так и другого, люблю тебя, мое дорогое дитя.

Здравствуй же, новый маленький хозяин нашего "замка", мой прелестный маленький принц, здравствуй!

И, осыпав поцелуями сморщенное личико, я передаю мое сокровище подоспевшему Борису и опускаюсь головой на подушки, отягощенная сладким бременем счастья, того счастья, о существовании которого я и не подозревала до сих пор. Его принес мне с собою этот крошечный ребенок с льняными кудрями и потешным сморщенным личиком. Его принесло мне мое обожаемое дитя.

* * *

Весна. Сирень в цвету. Я провожу эту весну одна, и уже не в "замке", а в квартире моего отца. Рыцарь Трумвиль далеко. Но маленький принц со мною. Мы устроились в моей старой девичьей комнатке, я и "он" - моя прелесть, мое сокровище, мое дорогое дитя. Кормилица Саша, румяная, здоровая толстушка, спит в маленькой горнице рядом. Живем все трое у "Солнышка": я, маленький принц и она.

А из далекой Сибири от Бориса приходят письма, длинные, подробные, наподобие дневников. Из них я узнаю, как он живет, как проводит время. И я читаю их маленькому принцу, хотя он не понимает ничего.

Какой он прелестный и забавный, мой маленький принц! Весь дом занимается им. Даже его маленькая тетка, которой только минул год, и та проводит целые часы в его обществе, забывая о своих игрушках. Но ласкать его могу только я одна. И мыть, и купать, и пеленать тоже. Я ревную его ко всем, кто прикасается к нему. Я делаюсь несносной, когда Саша слишком долго и много целует его. Ведь он мой, только мой, этот маленький принц, и мне принадлежит он, такой славненький, нежный и кудрявый.

* * *

Незаметно подкрадывается лето. В парке я провожу все свое время с маленьким принцем и с Сашей. Теперь я уже не пишу стихов, не до стихов мне. Материнские заботы точно лишили меня вдохновения, и я как будто не чувствую более потребности изливать мои мысли и чувства в стихах. А заставлять себя писать, то есть писать без вдохновения, быть просто ремесленницею пера, строчить только для того, чтобы получать от редакции вознаграждение за написанное, - я не могу, не умею и не хочу. К тому же стихи приносят так мало, одни гроши. Этих грошей недостаточно для того, чтобы существовать, чтобы поставить на ноги моего малютку. А мне так хочется окружить полным довольством его колыбель, не только довольством, но и роскошью. Чем же достигнуть этого и как?

Скудного офицерского жалованья Бориса не хватает. К тому же ему там, в Сибири, самому нужно много. Необходимо подумать, как бы самой заработать, не нуждаться в средствах мужа.

Но это очень нелегко.

В учительницы я не гожусь; к медицине - не чувствую призвания; поступить куда-нибудь на службу и отсиживать определенное число часов за работой - тоже не в моем характере, на это я, при моей живой, нервной натуре, не способна совсем.

Я перебираю все доступные женщинам профессии и не могу остановиться ни на одной.

Долгими часами я ломаю голову над тем, как устроить мое будущее, и беседую на ту же тему с Варей, которая теперь уже самым серьезным образом собирается уйти в монастырь.

И вот наконец новая мысль пришла мне в голову, когда я меньше всего ожидала того, что решило мою судьбу.

На берегу синего озера царскосельского парка, где плавали белые лебеди, гордо выгибая царственную шею, мы были все трое: я, мое сокровище в своей маленькой коляске и Саша.

Я опустила только что прочитанный том Некрасова на колени и тихо, с глубоким чувством продекламировала мои любимые некрасовские стихи, его незабвенную поэму о русских женщинах, княгинях Трубецкой и Волконской, - поэму, которую знаю наизусть с дней института. Я живо представила себя на месте одной из несчастных героинь поэмы. И словно крылья гигантской птицы подхватили меня и как тогда, в вечер спектакля, понесли куда-то далеко, далеко. И в душе моей загорелась смутная мечта сделать мою жизнь прекрасной, полной смысла и красоты, во имя маленького принца и ради его благополучия и счастья. Я давно чувствовала какое-то, для меня самой странное, мне самой непонятное, влечение к сцене, к театру.

У меня сложилось убеждение, что нет светлее и благороднее дела артиста, который воплощает и изображает людское горе, людские радости, людские слабости и порывы, который наглядно рисует нам жизнь, объясняет ее и открывает ее самые сокровенные уголки, заставляя зрителей то волноваться, то печалиться, то радоваться, соответственно изображаемым явлениям жизни на сцене театра.

Какое искусство, думала я, может сравниться с театром и сценой!

Я вспоминала, как восторженно приводил нам Чудицкий в институте, на уроках словесности, слова великого Белинского о театре и его значении, вспоминала, что уже тогда у меня смутно являлось какое-то странное влечение этому роду искусства.

Но только теперь, впервые, сознательно, под влиянием дивных некрасовских стихов, под навеянным ими порывом, созрело решение посвятить себя театру, сцене.

- Поступлю в театральную школу, на драматические курсы, постараюсь всеми силами как можно лучше изучить искусство, подготовлюсь, чтобы стать достойной звания артистки - актрисы! А затем буду служить. Служить на сцене в какой-либо драматической труппе, буду сама зарабатывать, буду сама добывать средства к жизни моей игрой...

И эту, внезапно родившуюся, мечту я решила осуществить во что бы то ни стало. А решив, немедленно же приступила к ее осуществлению.

Я съездила в Петербург, узнала подробно, могу ли я быть принята на драматические курсы, дает ли мой институтский аттестат право на поступление туда, требуется ли экзамен, а главное, сколько лет придется учиться и могу ли я впоследствии рассчитывать на более или менее прочный заработок. И, еще раз тщательно обдумав все, сообщила о своем намерении своим. Как я и предвидела, мое решение буквально ошеломило всех. Мне сначала не поверили, думали, что я шучу.

- Неужели ты оставишь твоего ребенка, чтобы стать актрисою! - воскликнула мама-Нэлли.

- О нет! Нет! - протестовала я, - его я не оставлю никогда. Ради него-то я и хочу служить, работать, добывать себе положение. С ним я поеду учиться. С ним и для него - везде и всюду, не разлучаясь с моим крошкой ни на один день!

* * *

- Итак, моя Лида, ты это решила бесповоротно?

- Да, "Солнышко", да. И не сгоряча решила, а долго-долго и серьезно обдумывала мой шаг. Я должна это сделать, ради себя и ради моего ребенка.

- Подумай, дитя, что ждет тебя впереди! Сколько волнений и бурь!

- Тем достойнее будет победа, мой дорогой папа, если только мне удастся достигнуть чего-нибудь.

- Но та жизнь, которую ты выбираешь и на которую идешь, дитя, она трудна и непосильна такому юному существу, как ты.

- О, этого я не боюсь, "Солнышко"! Я хочу, я желаю работать - и трудности меня не пугают. Удастся ли мне выдвинуться в первые ряды, я не знаю. Но если даже я останусь только скромной, незаметной труженицей на избранном мною поприще, я буду вполне довольна этим. Не жажда блеска, славы толкает меня, а искренняя горячая любовь к избранному делу и еще любовь к моему ребенку, которому я хочу сказать: "Твоя мама работает для тебя, для твоего благополучия". А быть может, - кто знает? - мне удастся достичь и того, что он, мой мальчик, будет иметь право гордиться своей мамой.

- Дитя! Дитя! Ты живешь в каком-то мире сказок. Витаешь в облаках. Но жизнь не сказка. Тебе трудно будет в эти три года, в ожидании мужа, привыкать к новой обстановке, к усидчивой работе и к чужим людям. Останься лучше с нами. Мы так любим тебя, и твоего маленького принца тоже. Скажи, чего недостает тебе? Здесь тебя балуют, лелеют. Ты не нуждаешься ни в чем. Останься, милая, останься!

Голос моего отца дрожит от волнения.

- Ах, не то, "Солнышко", не то! Ты не понимаешь меня: я действительно живу в мире сказок, и моя фантазия необъятна, как мир. Ты лелеешь, балуешь меня и моего ребенка, ты даешь мне деньги, кормишь нас, содержишь, мы живем у тебя. Но меня не удовлетворяет такая жизнь, полная бездействия и беспомощности перед ребенком. Мне хочется завоевать положение собственными усилиями, своим трудом, способностями и, когда Борис вернется быть настолько подготовленной и сильной, чтобы работать для благополучия моего сынишки наравне с ним и иметь возможность ткать пряжу счастья для моего принца. Ты понял меня, папа?

Да, он понял, потому что печально затуманились его глаза и грустная улыбка тронула губы.

- Но от меня ты не откажешься принимать помощь хотя бы первое время, пока удастся тебе достичь того, о чем ты мечтаешь? Не правда ли? - тихо осведомляется отец и сжимает мою руку.

- О, благодарю тебя, дорогой! Пока я не оперилась и мною ничего еще не достигнуто, мне нужна твоя поддержка. Но только на это время, а потом я сама, сама должна работать на себя и на моего сына.

Отец широко раскрывает объятия. Я бросаюсь в них и замираю у него на груди.

- Итак, мне остается лишь пожелать, чтобы твои горячие мечты сбылись, чтобы ты достигла того счастья, о котором так мечтаешь, достигла намеченной цели, - заключает он.

Во имя благополучия маленького принца я добьюсь своей цели!

* * *

Весь дом в смятении, когда я уезжаю. У "Солнышка" бледное, встревоженное лицо. У мамы-Нэлли покрасневшие от слез глаза.

А письмо Бориса, полученное накануне, полно мольбы не принимать опасного решения.

Но ничто уже не в силах меня удержать. "Опасное" решение в том, что я не хочу жить, как другие, не хочу, чтобы только один "рыцарь Трумвиль" зарабатывал деньги для маленького принца, хочу, чтобы и моя лепта была вложена в его воспитание.

И еще хочу, чтобы маленький принц гордился своей мамой! Пусть для этого надо учиться целые годы, - чего-нибудь да добьюсь!

И я стараюсь не глядеть в печальные лица близких, стараюсь быть бодрой и сильной.

- Останься! Останься с нами!

- Нельзя, милые, нельзя! Не бойтесь за меня, не бойтесь! Моя путеводная звездочка будет светить мне в трудную минуту. Мой белокурый маленький принц будет со мной!

И, распростившись с моей семьей, пообещав навещать их часто-часто в свободные от занятий дни, я с маленьким принцем и его кормилицей Сашей уезжаю туда, куда зовет меня моя смелая мечта.

* * *

Я в Петербурге. Небольшая, очень скромно убранная комната. Два окна приходятся в уровень с землею. Они точно две маленькие двери, выходящие в сад. Недалеко от окон - каменная ограда. Дальше - белая церковь с золотыми куполами, которые можно видеть, только до половины высунувшись из окна. Усыпанная песком дорожка бежит желтою змейкой вдоль маленького палисадника прямо к белой церкви.

Колокола звонят. Завтра праздник.

Тихий вечер. Сумерки бесшумно скользят над землей. Белая церковь, белая ограда, кусты сирени и этот, еще по-летнему убранный палисадник - уютный уголок природы, здесь, среди душных каменных пыльных громад. Мои глаза скользят по комнате. Еще не распакованы корзины и сундуки. Кое-как, наспех, расставлена мебель. Мы только сегодня приехали в этот мирный уголок, состоящий из двух комнат с окнами в палисадник, примыкающий к скверу, с крохотной кухней и единственным ходом во двор.

Я стою у окна. Сердце стучит. Смутные мысли роятся в голове. Вереницы людей, образов, картин и событий встают и чередуются передо мною. Я вспоминаю о детстве маленькой принцессы из Белого дома, о бедовой мечтательнице и шалунье, доставлявшей столько хлопот другим, о высокой кудрявой девочке Лиде-институтке с пытливыми глазами и жадно ищущей душой; наконец, о Лиде-девушке и Лиде-женщине, о ее светлых радостях, о том большом и страшном, что избрала она на пути своей жизни.

Да, нелегко юному, своевольному, избалованному жизнью существу победить себя. Нелегко начинать настоящую жизнь.

И все-таки в глубине моей души царит торжество победы над самой собою. Мне кажется сейчас, что там, за белой оградой, ярко загорается моя гордая и счастливая звезда.

* * *

Направо от меня - неплотно прикрытая высокая дверь и тихие звуки. Легкий звенящий скрип и монотонные, как вечерний прибой, чуть слышные напевы. И еще звуки. О, какие они сладкие! Точно вздохи лесного ветерка в густой чаще деревьев.

Милые звуки!

Голос за дверью поет-выпевает:

Фонарики - сударики
Горят себе, горят.
Что видели, что слышали,
О том не говорят...

Там, за неплотно прикрытою дверью, - царство маленького принца. Там, за этой неплотно прикрытой дверью, в голубой колыбели-колясочке, среди голубых же бантов и кружев, среди паутинки белья, - там мой принц.

Белокурый маленький принц со светлыми глазками, с беззубым еще ротиком и личиком куклы.

Если распахнуть высокую смежную дверь, то можно увидеть небольшую комнату, освещенную сейчас мигающим светом лампады, голубую колясочку-колыбель, раскачиваемую плавными методичными движениями.

Принц спит, как и подобает спать маленькому принцу. Кормилица Саша затягивает уже другую песню:

Уж как Юрик,
Милокурик,
Станет в бархате ходить,
Злато, серебро носить...

Незатейливая песня, но льется она из глубины простой, доброй души.

* * *

Сегодня - великий день для меня, вскоре - день решающий. Что-то даст мне оно, это "вскоре"?!

Я решила твердо, и отступления с намеченного пути уже быть не может.

Для него, для моего маленького принца, должна я жить и работать отныне, для малютки-сына, беззащитного и слабенького, который всем своим крошечным существом принадлежит мне, только одной мне.

Для него и для моей смелой, дерзкой красивой мечты, для того прекрасного, светлого искусства, любовь к которому я бессознательно таила в детстве и вечной красоте которого рвусь служить теперь.

Но прежде всего я - мать, девятнадцатилетняя мать, и должна приложить все старания, все усилия, собрать всю крепость, всю энергию моего существа, чтобы создать маленькому принцу безоблачное детство, светлую юность, чтобы вся его дальнейшая жизнь, будь она нерадостна даже, сохранила на себе отблеск его зари.

Когда-то я сама была маленькой принцессой Белого дома. Мое детство протекло подле доброго волшебника и любящих фей - моего отца и теток. И я благословляю его - мое детство.

Около тебя, мой любимый, нет ни доброго волшебника, ни сказочных фей, нет того уюта и удобства, нет того комфорта и довольства, которыми пользовалась в детстве я, твоя мать.

Но клянусь вам, мои светлые глазки, клянусь тебе, ненаглядная, милая кудрявая головка, единственное незаменимое сокровище мое, что заменю тебе и благодетельного волшебника, и добрых фей, и всю мою жизнь посвящу тебе, твоему счастью, твоим радостным дням, ненаглядный.

В этот сентябрьский вечер, в первый вечер моей самостоятельной жизни, я даю тебе мое слово, любимый, сделать счастливыми твое детство, отрочество и юность, насколько это зависит от меня.