Поиск

Люсина жизнь
Часть 1. Детство. IV. Зеленый

-- К нам, гости едут! Гости! Мамочка, чай готовьте! Да за Сергеем пошлите... Он укатил с утра со старостой в поле, -- заливался колокольчиком по всему дому веселый звонкий голосок тети Муси. Бедная Люся! Прошла твоя волюшка! Исчезла желанная свобода раз и навсегда. Мне представлялось почему-то новая гувернантка в образе старой, долго не забытой мною немки Амалии, прожившей у нас всего только один день. Ясно и подробно выплывал из недавнего прошлого ее непривлекательный образ, с длинным носом, в клетчатом платке с жиденькой косичкой на голове. И бедное маленькое сердечко билось, билось...

А сама она проворно сдергивала с себя просторную домашнюю блузу, заменяя ее белым батистовым платьем, и наскоро подправляла растрепавшуюся прическу, в то же время ужасно суетясь и волнуясь по случаю неожиданного приезда гостей.

-- Сервиз новый, подайте... Да свежих коржиков прикажите положить в сухарницу... Мамаша, да велите вы Лукерье новый передник надеть... Господи! Успеем ли... Кабриолет уже в липовую аллею заворачивает... Граф с двумя дочерьми к нам едет.

Я слышу все это прекрасно, притаившись в зеленой плющевой беседке. Плющевая беседка мое любимое местопребывание. Здесь я играю в куклы и в "кухню", здесь просиживаю, над азбукой и складами с тетей Мусей, несказанно раздражая ее своей рассеянностью. Здесь же слушаю ее сказку о царевне Мигуэль. Хорошо в зеленой беседке! Со всех сторон протягиваются зеленые ветви... Кругом тени падают на пол... Причудливые арабески движутся по стенам. Таинственно и красиво. И тихо. Главное, так тихо, что слышен полет мухи, писк комара...

Но вот звенит колокольчик со стороны липовой аллеи, самой стройной и прямой в нашей усадьбе. Она ведет от большой проезжей дороги к дому вся из старых скрипучих лип, разросшихся причудливыми мохнатыми шапками вершин... Звенит колокольчик, а с ним и звонкий голосок Муси:

-- Гости! Гости!

Мое сердце екает. Граф и две дочери... Которые? Не все ли равно! Если не "она" даже, то, во всяком случае, ее близкие. Родные сестры. Родной отец... Отец и сестры моей царевны...

Вот уже две недели прошло с тех пор, как я "осрамилась" в "Анином"... Оттуда не приходило никаких вестей до сегодняшнего дня. Бабушка негодовала, тетя Муся сердилась.

-- Вежливо, нечего сказать. Совсем по-европейски, -- ворчали обе, -- и где это они по заграницам таких обычаев набрались, чтобы на визиты не отвечать?

-- Да ведь, помилуйте, мамаша, графы ведь это, -- поддразнивал обеих шутя отец, -- он граф, а мы простые смертные.

-- Вот потому-то и надо вдвое вежливым быть. Чем выше положение человека, тем он проще к низшим должен относиться и требовательнее к самому себе, а этот противный граф цезарем себя держит, -- горячилась тетя Муся.

-- Уж будто? -- лукаво посмеивался папочка.

Но вот звенит -- заливается колокольчик... Они едут. Они здесь. Я знаю, я сердцем угадываю и чувствую, что "она" тоже с ними... Стрелой вылетаю из беседки и несусь навстречу, но не главной липовой аллеей, а узенькой дорожкой, убегающей параллельно главной и чудесно укрытой зарослями смородинных кустов. Так и есть -- "она"!..

Я вижу графа и старшую графинюшку Лиз, строгую, изящную, холодную, маленькую, но точную копию ее величавого отца. А позади на высоком сиденье, на месте грума "она"... Дыхание замирает у меня в груди, и сердце вдруг перестает биться... И вот-вот, кажется, задохнусь от радости, волнения и сладкого ужаса встречи после "того", после "моего" позора.

Не помня себя, стою в кустах и гляжу, гляжу не отрываясь. Правит старшая графинюшка, сидя подле отца. А та, моя царевна держит бич в руках. Белый газовый вуаль вьется за плечами, спадая с большой широкополой типа "bergere" шляпы, и вся она кажется какою-то новой и особенно прекрасной сегодня в голубоватом прозрачном платьице с этой вуалью, окутывающим всю ее изящную фигурку.

Кабриолет подкатывает к крыльцу. Я бегу за ним вприпрыжку, скрытая кустами. Вот подъехал, остановился. Бабушка и тетя Муся уже на крыльце. До моих ушей долетают восклицания, приветствия, оживленные голоса.

И потом, громко зовущий меня тетин голос:

-- Люся! Люся! Люся! Ани проехала!

Ани здесь. Что-то толкает меня вперед, потом отбрасывает назад с чрезвычайной силой, и я несусь на всех парусах обратно в плющевую беседку. Там, полузадохшаяся от волнения, кидаюсь на скамью и жду. Чего жду, сама не знаю... Сердце бьется, мечется, кричит...

Кричит как-то особенно громко: она придет, сюда придет, сейчас, сию минуту...

А сама зажмуриваю глаза и затыкаю уши... Почему? Сама не знаю почему. Вероятно, от радости и от ужаса, что увижу ее после "того" впервые. После "того", когда я стояла перед нею грязная, вся облепленная тиной, смешная... "Рыцарем печального образа" словом... Ах, Боже мой, Боже мой! На минуту разжимаю уши и прислушиваюсь. Так и есть... Там в боковой аллейке, ведущей в беседку, слышатся шаги... И веселый тетин голос:

-- Люся, ты здесь? Вечно ты прячешься, проказница?! Смотри-ка, кого я к тебе привела.

Она!

Стою красная с опущенными ресницами и вижу перед собою желтые малюсенькие ботинки... И еще ажурные шелковые чулки рядом со светлой юбкой тети Муси...

Выше, выше скользит мой смущенный взгляд.

-- Царевна Мигуэль! -- шепчу чуть слышно.

-- Ну, поболтайте, дети. Люся, покажи графинюшке твои игрушки, книжки... А я пройду к гостям.

Тетя Муся убегает с быстротою маленькой девочки. И мы остаемся одни. Я и моя царевна Мигуэль. Я стою и молчу, красная, как пион, и мну конец фартука. И чувствую, как улыбается Ани, осматривает меня с головы до ног, потом говорит:

-- Вот я и приехала. Ты рада?

Господи, до чего я глупа сейчас, в этом ненужном, идиотском смущении! Стою и молчу и гляжу на Ани, как на высшее чудо мира, с широко раскрытыми глазами и ртом.

Она снова смеется своим резким смехом и говорит:

-- Видишь ли, должны были ехать к вам Лиз и Китти, но я отдала Китти свой японский кушак, чтобы она не ехала и пустила меня. Вот, она и осталась

Небесная музыка начинает наигрывать райские мелодии в моих ушах. "Она тебя любит, она хотела быть у тебя, видеть тебя... Она не сердится, значит, на тебя, глупая ты, глупая маленькая Люся, не сердится, несмотря на то, что ты выкупала ее в грязной воде в буквальном смысле слова" Мое счастье так велико в этот миг, что делает меня храбрее.

Хочется окончательно оправдать себя в ее глазах.

-- Ани, -- говорю я, впервые решаясь назвать ее настоящим именем. -- Ани, вы не думайте, что тогда я плакала от страха, когда меня вытащили из пруда. Мне семь лет скоро будет, и я уже большая. А большие не должны ничего бояться. И я ничего не трушу... Ничего не боюсь. Я верхом на Ветре езжу по двору, когда его Василий распрягает и водит... И коровы Рогатки не боюсь, а она бодается -- все это знают... И... и в темную комнату пойду... И в лес -- одна тоже... Да, да и в лес... потому что и Зеленого не боюсь... Да, не боюсь даже Зеленого...

-- Кого? -- Черные шнурочки Аниных бровей поднимаются на белом лобике девочки.

-- Кого? -- с изумленным видом спрашивает она еще раз.

-- Ну да, его, самого Зеленого... То, что живет в лесу. Впрочем, няня Феня говорила, что его нет на свете. Что Зеленого выдумали какие-то глупые бабы... А я его не боюсь, -- уже вне всякой логики добавляю я. Ани молчит и, нахмурив лоб, думает сосредоточенно о чем-то. Потом, быстро поднимает глаза и говорит совсем серьезно, пощипывая листик плющевой веточки, доверчиво протянувшейся в окно беседки.

-- А ведь это неправда!

-- Что неправда? -- в свою очередь удивляюсь я.

-- А то неправда, что люди говорят будто всех "их" выдумали. Они есть.

-- Кто есть?

-- "Они"... Я знаю. А говорят что выдумали, для того, чтобы дети же боялись. Я ведь знаю, что есть. И Зеленый есть, он Лешим зовется, и домовой есть, и черт, и русалки. Да, да, не спорь, знаю. Когда мы жили зиму в Париже, я ходила в школу, подготовительную, где только дети аристократов учатся. Там девочка была, Маркиза де-Вид, Леони, так та своими глазами раз ночью черта видела. Честное слово.

Дрожь пробегает у меня по телу при этих словах. Но я хочу казаться храброй-расхраброй в глазах Ани и поэтому роняю с самым беспечным видом.

-- А все-таки, если "они" и есть, то я их не боюсь нисколечко.

-- Неправда, -- обрывает резко Ани, -- боишься...

-- А хотите докажу, что нет?

-- Не докажешь, -- спорит она, -- да и как доказать?

-- В лес пойду, -- отвечаю я решительно.

-- Одна?

-- И одна пойду, а хотите с вами... Впрочем, лучше одна. Вас хватиться могут и забранят, если уйдете со мной.

-- Вздор, не боюсь, чтобы бранили. И в лес не боюсь, хочу с тобою. Вместе посмотрим, есть ли Зеленый или нет.

-- Нет его, -- говорю я, -- и смотреть не стоит.

-- Есть, -- упрямо твердит свое Ани, -- а если говоришь, что нет, то нарочно, должно быть, потому, что боишься, и отвильнуть хочешь от леса. Говорю, хочешь отвильнуть.

-- Неправда, -- уже волнуюсь я, -- неправда, я ничего не боюсь, и сейчас же пойду, если хотите.

-- Хочу. И я с тобою. Пойдем.

Беремся за руки и быстро спускаемся с крылечка беседки. О том, что в лес не пустят одних ни слова. И что идем не спросясь, тоже ни слова не говорим между собой.

Солнце печет нестерпимо. Невозможно душным кажется сегодня воздух. Низко летают ласточки над знойной раскаленной землей. Знакомой дорожкой пробираемся к полю.

-- Вот здесь на меня бешеная собака кинулась, -- не без доли хвастовства говорю я моей спутнице, когда мы проходим мимо кустиков брусники, под которым я чуть не сделалась жертвой укусов сбесившегося пса. Потом рассказываю ей о Филате. О том, как погиб мой верный товарищ, защищая меня. Но странно, на графинюшку слова мои не производят никакого впечатления. Или она уже устала, непривычная к ходьбе, или июльская духота разморила Ани. Торопливо добираемся до опушки. Слава Богу, здесь немного прохладнее. Развесистые деревья бросают длинную тень. Сворачиваем без уговору в ту сторону, где глуше. Там хорошо, совсем тенисто и нет этого мучительного зноя.

-- Хотите побежим? -- предлагаю я своей спутнице. Но она только морщится в ответ.

-- Не могу, туфли узки, ногу жмут. Так больно, -- сознается Ани ноющим голосом. Сейчас только я обращаю внимание на то, как одета моя спутница. Голубое прозрачное все в газовых оборках платьице совсем не для леса. И изящные светло-желтые башмачки с пряжками -- тоже. А газовая вуаль то и дело зацепляет за встречные ветви и сучья, угрожающие его целости. Но делать нечего. Храбро шагаем вперед. Ани оживляется лишь тогда, когда говорит о русалках, леших, черте, -- словом обо всех тех страшных небылицах, о которых так не рекомендуется рассказывать маленьким детям взрослыми. С каким-то особенным наслаждением говорит об этом Ани. Зрачки глаз ее при этом расширяются, и самые глаза страшно блестят. Поминутно вздрагивают ее тоненькие пальчики, держащие мою руку.

-- Вот там, -- рассказывает Ани, -- вот над тем болотцем,на ветках того раскидистого дерева, -- это, кажется, ива, -- должны водиться русалки. Днем они прячутся в болоте, а ночью выплывают, качаются при лунном свете на ветках дерева, расчесывают свои длинные волосы и поют. У всех у них такой свирельный сладкий голос. Это для приманки, чтобы зачаровать путника. Услышит такое пение путник и делается, как помешанный. Мечется без толку по лесу. Добредет до болотца, ступить туда неосторожно и готово -- утонул. А русалки хохочут-хохочут...

-- А то, хочешь расскажу, как Леони видела черта? Наказала наша учительница Леони, посадила в пустой класс. Все ушли из школы, потому что занятия уже окончились. И дежурная вышла. Леони одна. Смотрит в окно. Вечер надвигается. Уже темнеет. Вдруг видит: к стеклу приклеилась какая-то страшная-престрашная рожа. С рогами и с вот этаким ртищем огромным. И гримасничает. Леони закричала не своим голосом, вскочила на окошко, выходившее в коридор, разбила ногою стекло и выскочила в окно. А на другой день вся школа узнала, что Леони видела черта... -- закончила таинственно и значительно свои рассказ Ани.

Она сама, по-видимому, очень волновалась, переживая страхи этой неведомой мне Леони, потому что личико ее заметно побледнело, а зрачки разлились чуть ли не во всю ширину глаз.

Мне тоже было как-то не по себе. Кругом нас зеленела лесная чаща, таилась тишина и мертвое спокойствие, если не считать щебета ласточек, треска кузнечиков и жужжания пчел. А там, дальше, таинственно нашептывал свою вечную сказку лес. И там же водились русалки и лешие, по словам Ани.

-- Пойдем домой! -- неожиданно предложила я.

Все мое семилетнее благоразумие исчезло куда-то. Фантазия заработала, небылицы стали казаться былью.

Самые нелепые рассказы, подхваченные мельком, мимоходом на кухне и в людской, сейчас непрошенными гостьями заняли мою голову.

-- Пойдем домой, Ани, -- робко повторила я.

-- Ах, ты, трусиха, -- засмеялась она, -- а сама еще хвасталась, что ничего не боишься. Видно, хвастунья ты и трусиха, -- уже безапелляционно решила она. -- Ну, а все-таки в лес мы пойдем. Пойдем, чтобы видеть твоего Зеленого, хотя бы. Каков-то он на вид. -- И говоря это, Ани без церемонии тащила меня по тропинке туда, в чащу, где так жутко и молчаливо сторожила лесной покой тишина.

Ани была сильнее меня. В ту пору ей уже давно стукнуло восемь. Но если бы даже я. была и вдвое слабее ее, я бы, все-таки, пошла за нею всюду, даже на край света.

Теперь она не переставала болтать. Она расспрашивала меня с нескрываемым любопытством о том, как выглянет Зеленый, каков он по внешности и видела ли я его когда-нибудь.

-- Я не могла его видеть, его не существует, -- уже значительно слабее доказывала я, подчиняясь вполне авторитету моей спутницы, и тут же стала описывать его таким, каким он представлялся мне: маленький, бесформенный, шарообразный.

-- Ну, нет, -- спорила Ани, -- не такой он, неправда, -- а высокий, худой, костлявый, с лицом и видом человека, а руки у него длинные, как у обезьяны, а на голове рога, обязательно рога... И зовут его иногда Лешим, иногда Зеленым. Как странно, что ты сама этого не могла понять...

Так говорила она, увлекая меня все дальше и дальше по лесной дорожке.

Между тем атмосфера сгустилась еще заметнее. Теперь уже, положительно, нечем было дышать. В лесу потемнело. Неожиданно зашумел он зловещим предгрозовым шумом. Внезапно поднялся вихрь и закружил листьями, мирно покоившимися с прошлой осени во мху и траве. Вдруг, неожиданно ударил, словно из огромной гулкой боевой пушки выстрелил, гром. Громким раскатом прокатился он над лесом и, повторенный эхом, замер вдали. В ту же минуту, едва затих отдаленный рокот, ослепительная стрела молнии прорезала наступившую полутьму.

-- Ай, -- не своим голосом взвизгнула Ани, -- ай, боюсь грозы, боюсь! Домой! Домой!

Я взглянула на нее и не узнавала теперь в этой бледной беспомощной девочке мою прекрасную царевну Мигуэль. Какое жалкое, перепуганное было у нее сейчас личико! И вся ее тонкая фигурка, дрожала, как лист.

-- Люся! Люся! -- шептала она, судорожно сжимая мои пальцы и увлекая меня назад в ту сторону, где, по ее мнению, должна была быть лесная опушка. -- Бежим же, бежим обратно скорее!

Ее ужас перед грозою заразил и меня. Сколько раз бабушка, отец, тетя Муся убеждали меня не бояться грозы, учили не прятаться под деревьями, поясняли причину гроз и уговаривали не пугаться грома, весь ужас которого заключается только в звуке, не приносящем вреда, -- все это было забыто мною в минуту, при виде испуганной, суетливой и плачущей Ани..

Страх заразителен, и я это почувствовала сразу, когда вместе с Ани бросилась бежать.

Новый зигзаг молнии, прорезавшей ослепительным светом чащу, новый оглушительный удар грома, и хлынул дождь. И не дождь даже, а сильнейший ливень. Страшный ливень, который когда-либо пришлось видеть мне до сих пор. Целые реки дождя лились теперь сверху, производя своеобразный шум, образуя мгновенно быстрый поток на том месте, где за несколько минут до этого находилась сухая лесная тропинка. В один миг мы были мокры до последней нитки, насквозь и я и Ани. Жалко и грустно было смотреть сейчас на нарядную элегантную еще недавно фигурку моей спутницы. Голубое платье Ани превратилось в какое-то бесцветное тряпье. Тряпье это облепило со всех сторон тельце Ани, и теперь она странно напоминала мне жалкого неоперившегося еще, птенчика.

Она вся дрожала и плача тянула одно только слово жалобным, размякшим голоском:

-- Домой, до-омой, до-омо-ой.

-- Домой! Пойдем скорее домой, -- согласилась и я.

Но ливень, лишь только мы вынырнули из-под дерева, служившего нам хоть некоторым незначительным прикрытием, так безжалостно стал хлестать по нашим головам и плечам, что мы снова бросились назад, и, прижавшись друг к другу, мокрые, дрожащие, встали снова под дерево, беспомощно опустив руки.

-- Мое платье, мои туфли! -- стонала Ани, -- ну, как я покажусь в таком виде на глаза papa?

Мне ее было смертельно жалко, но помочь делу я ничем не могла. Дождь лил, по-прежнему как из ведра. Зигзаги молний бегали по небу, бороздя его огненными змеями.

Вдруг, глаза мои заметили приближающуюся к нам издали фигуру.

Это была маленького роста женщина, должно быть, очень старая, потому что шла она сильно сгорбившись при ходьбе. В руке она держала небольшой узелок. Старушка приблизилась к дереву, под которым мы стояли с Ани, дрожа как осиновые листья. Теперь мы могли ясно рассмотреть ее морщинистое лицо, высматривающее зоркими проницательными глазами из-под опущенного капюшона непромокаемого плаща.

-- Ведьма! Смотри, настоящая ведьма! -- прошептала в страхе Ани, сжимая мои пальцы с такою силой, что я чуть не вскрикнула от боли.

-- Но почему ты думаешь? -- невольно переходя на "ты", также тихо спросила я мою спутницу.

-- Достаточно взглянуть на нее... -- продолжала та и остановилась на полуфразе. Очевидно, и незнакомая старушка заметила нас, потому что направила свои стопы прямо к дереву.

-- Девоньки, малюточки! Да как же вы одни сюда в лес в такую непогоду попали? -- пропела она ласковым певучим голосом, оглядывая нас с головы до ног своими зоркими, совсем еще молодыми глазами. -- Небось, промокли до нитки. Ишь, и платьица, и волоски, и обувь, все хоть выжми на вас, -- сокрушалась она, покачивая головою.

-- Мы до дождя пришли сюда. Погулять пришли. Мы не знали, что такая гроза разразится, -- храбро подняла я голос, в то время как Ани с тем же выражением страха смотрела на старушку большими испуганными глазами.

-- Бедняжки мои, капельки мои! Эко ведь угораздило вас так попасться, пела, между тем, старушка, гладя своей костлявой рукой то мою, то Анину голову. -- Пойдем со мною, детушки, я вас у себя обогрею да обсушу. Молоком напою, кстати, тепленьким, чтобы лихоманка-злодейка к вам не пристала, чтоб не заболели вы ненароком, голубочки мои бедные. А там Ванюшка, сынок мой, и домой вас отведет... Вы издалече ли? Никак из "Милого" будете? Одна-то из вас Ордынцева барышня малюточка-то, мне знакома, сразу признала, а другая-то незнакомая, кто будешь? -- перебегая взглядом с моего лица на Анино и обратно, пела старушка своим сдобным крестьянским говорком.

-- Угадала, бабушка, я Люся Ордынцева, а она, -- и я указала на свою спутницу, -- маленькая графиня д'Оберн.

-- Графинюшка? -- высоко подняла брови старушка. -- Да как же графинюшку-то без губернантки в лес отпустили? -- и она укоризненно закачала головою под кожаным капюшоном, из-под которого выбивались беспорядочные космы ее жидких седых волос. -- Ну, девоньки, неча вам под дождем прохлаждаться, к нам в лесную сторожку пожалуйте, -- уже иным, энергичным голосом, заговорила она, -- ишь ведь погодушка-то разгулялась, в энтакую-то погодку хороший хозяин пса домашнего, прости Господи, на улицу не выпустит. Давайте же рученьки, детки, и идем. -- Тут незнакомка накинула свой узелок на руку, повыше кисти, и этой рукой взяла мои мокрые дрожащие от холода пальцы. Другою рукою она схватила руку Ани и под проливным дождем мы двинулись в путь. Мои туфли были наполнены водой и издавали хлюпающий звук при каждом шаге. Та же дождевая вода сбегала с моей головы и неприятной холодной струей лилась мне за воротник платья. Холод и сырость проникали мне до костей. А тут еще тяжелое впечатление увеличивалось странным, непонятным мне явлением, которое я никак не могла разгадать.

Узелок, привешенный с моей стороны на руке, старухи, шевелился. Да, положительно шевелился, я это заметила сразу и из него вылетал какой-то странный звук, не то писк, не то какое-то гоготанье, заглушенное, впрочем, шумом проливного дождя.

Я взглянула на Ани. На ней лица не было. Очевидно, таинственный узелок привлек и ее внимание. Она казалась теперь еще больше испуганной и встревоженной, нежели прежде.

-- Это ведьма! Уверяю тебя... Убежим от нее скорее! -- переглянувшись за спиной старухи, трепещущим шепотом успела шепнуть мне моя маленькая спутница. Но о бегстве не могло быть теперь и речи. Незнакомка крепко-накрепко держала нас за руки своими цепкими сильными пальцами и безостановочно шагала вместе с нами, не разбирая дороги, по лужам и мокрой траве, держась тропинки, убегавшей вглубь леса.

Прошло, по всей вероятности, около четверти часа упорной, долгой ходьбы, пока мы не очутились перед покосившимся крылечком небольшой лесной избы-сторожки. Со всех сторон ее окружала чаща, Здесь, под густым навесом деревьев, как-то меньше чувствовались непогода и дождь.

При нашем появлении дверь избушки внезапно широко растворилась, и на пороге ее показался очень высокий, худой человек с бледным лицом и костлявыми длинными, как у обезьяны, руками. Ведь нужно же было так подойти обстоятельствам, что внешний облик этого человека, как нельзя, вернее отвечал высказанному недавно предположению Ани о внешности "того" Зеленого. Очевидно, одна и та же мысль молнией мелькнула в наших головах, моей и Аниной, когда мы переглянулись с нею полными страха и недоумения глазами.

-- Зеленый! Сам Зеленый! -- прошептала, чуть заметно шевеля губками Ани, меняясь от страха в лице.

-- Входите, девоньки, гостьями будете! -- между тем отнюдь не подозревавшая о нашем волнении, говорила самым радушным тоном старуха, пропуская нас в дверь. Мы вошли в небольшую, бедно обставленную, но чрезвычайно чистую горенку. По стенам ее шли лавки, как и в обыкновенной крестьянской избе. Стоял простой грубосколоченный покрытый неказистой, домотканой скатертью стол. В переднем углу перед образами теплилась лампада. В противоположном углу ярко пылала печь

-- Скидывайте же одеженьку, девоньки, да сапожки тоже. Печка-то топится на славу. Как есть обсушитесь. Да к огню-то поближе садитесь продрогли небось, а? -- И говоря это, старуха ловкими проворными руками стаскивала с нас платье и обувь, едва слезавшую от сырости с ног. Тут она подвинула к самому огню два табурета и посадила нас с Ани прямо перед дверцею огромной печи. Наше мокрое платье и обувь она развесила и разложила тут же перед огнем. И только с чрезвычайной тщательностью исполнив все это, она вместе с сыном, молчаливо наблюдавшим нас издали, с порога комнаты, тусклыми, какими-то больными глазами, вышла из горницы, сказав, что принесет нам из кладовки хлеба и молока.

Лишь только хозяева сторожки скрылись за порогом, Ани вскочила со своего места и бросилась, быстро перебирая босыми ножками к двери. Тут она живо наклонилась ухом к замочной скважине и стала внимательно слушать то, что говорилось в сенях, куда прошли только что старуха с сыном.

Ее бледное лицо выражало сейчас самую отчаянную тревогу. Глаза. исполненные ужаса, косились на меня.

-- Подойди сюда, Люся, и слушай тоже, -- скорее угадала, нежели расслышала я ее взволнованный, прерывающийся шепот.

-- Чего ты боишься? -- также тихо, в свою очередь, прошептала я.

-- Как чего? Зеленого боюсь и его матери -- Ведьмы.

-- Почему же ты думаешь, что они -- Зеленый и Ведьма? -- снова беззвучно проронила я мой вопрос.

-- Неужели тебе еще мало доказательств? А старухины глаза? Они так и бегают, так и горят! И в узелке у нее что-то копошилось и пищало...

-- Что это было? Как ты думаешь, Ани? -- зараженная ее волнением, осведомилась я.

-- Как что? Неужели не догадываешься? Вот глупая-то! -- Ребенок! Конечно, ребенок, которого Ведьма унесла от родителей крестьян из деревни для того, чтобы изжарить его и съесть.

-- Изжарить и съесть?

-- Ну да... Чтобы сыну приготовить из него хороший ужин. Ведь ее сын -- Зеленый. Ты заметила какой он страшный и худой, какие у него длинные обезьяньи руки. Он такой потому, что только пьет человеческую кровь и есть человеческое мясо. А его нелегко достать... И кушать Зеленому приходится поэтому не очень-то часто. Вот почему он...

-- Тише, тише... Слышишь? Они о чем-то говорят, -- схватив Ани за руку и замирая у двери, произнесла я, чуть слышно, едва двигая от волнения губами.

Действительно, голоса притихшие было в сенях, заговорили снова. Кажется, первая начала старуха. Ей отвечал глухой, надтреснутый голос. Очевидно, тот, кого мы принимали за Зеленого, был не совсем здоров.

-- Легче ль тебе, Ванюша, нынче? -- спрашивала старуха.

-- Как будто, легче, маменька. Только слабость такая, что и сказать не могу. С голоду, што ли... Все животики подвело.

-- Еще бы, голубь мой... Трое суток не емши. И дохтору показываться не пожелал. А живот-то дело такое, что запускать его нельзя, хуже будет. Ну, да Слава Тебе Господи, боль хоть прошла. А насчет еды ты не сумлевайся. Такой я тебе супец нынче изготовлю, что пальчики оближешь, Ванечка. Може похлебаешь, так и совсем отойдет живот-то, отогреется горяченьким-то... У тебя нож-то отточен ли? Жаль их попусту тупым-то мучить, тоже чай твари живые... вострым-то резать куда легче...

-- Отточил, маменька, намедни еще...

-- То-то хорошо, сынок... Так давай их сюда. Зарежем обеих враз поскореича. Парных-то не больно ладно варить, да жарить. Пусть потом малость полежать. К ужину все равно поспеют. А теперь тащи, нож-то! А я сейчас их обеих доставлю тебе...

Затаив дыхание, с остановившимся сердцем, с помутившимся взором, слушала я этот разговор, доносившийся до нас из-за плотно закрытой двери. Теперь последние сомнения исчезли с последними же надеждами. Ани была совершенно права. Зеленый и Ведьма приготовились нас зарезать, чтобы сварить из нас суп на ужин наголодавшемуся и прихварывающему Зеленому. Я подняла глаза на Ани. Ее лицо было бело, как белая известь стены. А зрачки от ужаса разлились во всю ширину глаз. Рот приоткрылся, готовый испустить вопль... И вот он раздался -- этот неожиданный дикий и пронзительный вопль, заглушивший, казалось, и свист ветра и шум ливня за окном. С выпученными глазами и перекошенным от страха лицом Ани дико кричала отчаянным, пронзительным голосом на всю сторожку:

-- Спасите! Помогите! Зарезать хотят... зарезать, помогите, спасите!

Зараженная ее ужасом, я вторила ей в паническом страхе:

-- Спасите! Помогите! А-а-а-а!

С шумом распахнулась дверь горницы и стремительно, как молоденькая, вбежала к нам старуха. За нею ее сын. В одной руке он держал большой кухонный нож, в другой за лапки головками вниз двух молодых курочек, отчаянно кудахтавших и трепещущих у него в руке.

И сразу нам с Ани все стало понятным и ясным. И нож, и пленные курочки, обреченные на близкую гибель, и побуждения наших случайных хозяев... Страх, панический ужас и испуг сменились неподдающимся описанию глубочайшим смущением. Не знаю, как должна была чувствовать себя Ани, но что касается меня, то жгучий стыд охватил полымем всю мою маленькую душу.

Очевидно, старуха и ее сын поняли наши крики и ужас совсем превратно. Им казалось, что мы кричали и плакали потому только, что нам было жаль цыплят, которых они хотели зарезать. И оба стали уговаривать нас, утешая тем несложным способом утешения, который применяют, обыкновенно, в таких случаях старшие к детям.

-- Не плачьте, девоньки, не плачьте, милые, ведь Божья скотинка да птица на то людям и посланы Господом нашим Творцом Всемилостивым, чтобы питать да кормить нас собою. Что их жалеть-то!.. Так уж им от судьбы указано... -- пела своим приятным сдобным голосом старуха, -- я и сама-то, по правде сказать, до птицы не больно-то охоча; мы по крестьянству больше щами да кашею пробавляемся, да вот с сыном-то несчастье стряслось, сколько времени животом мается... Вот и надумала его побаловать малость куриным супцем, в деревню сходила, молодок купила, принесла их в узелке то, только что резать надумали, а тут вы, малюточки мои милые, и расплакались и расшумелись, напугали меня, старуху, -- и говоря это, она гладила нас то по лицу, то по головке, и утирала попутно своим клетчатым передником наши слезы.

Не знаю, как это случилось, но через час мы были уже друзьями и с недавней "Ведьмой" и с самим лесником Иваном, ее сыном, так опрометчиво принятым нами за лесную нечисть. Наше платье и обувь, между тем, давно просохли. Теплое молоко же с черным хлебом пришлось нам очень по вкусу, и мы с большим удовольствием уничтожали его.

А еще получасом позднее лесник Иван взял нас обеих за руки, меня и Ани, и повел по направлению к "Милому" самой кратчайшей дорогой. Его старуха-мать, стоя на крыльце, махала нам платком, провожая нас своим зоркими молодыми глазами, певучим голосом и добрыми пожеланиями. Дождь к этому времени совсем перестал. Выглянуло солнце.

Миллиардами разноцветных искр заиграли, заискрились дождевые капли на освеженной зелено-бархатистой зелени деревьев. Грозные раскаты давно затихли в отдалении. А золотые зигзаги молний заменились красивой пестрой радугой, чудесным полукругом покрывшей часть неба. Мы недолго шагали по мокрой траве. Чтобы не дать нам промочить ноги, высокий, по-видимому, все еще достаточно сильный, несмотря на недавнюю болезнь, лесник Иван подхватил нас на руки обеих и понес, осторожно прижимая к себе. Теперь он не казался нам уже похожим на Зеленого. Напротив того, я не могла не признаться самой себе, что не видела более добродушного и честного лица. Нам было радостно и хорошо после всех пережитых нами волнений и успокоенные, затихшие сидели мы на руках мерно шагавшего по лесу "доброго великана", как я мысленно окрестила теперь лесника

Но, за то, дома нас ждала куча неприятностей, как это и можно было предположить. Хватились нас, как оказывается, очень скоро после нашего исчезновения. Искали, кликали, заглядывали во все уголки нашей маленькой усадьбы. Кому-то пришло в голову, что мы пробрались в "Анино". Помчались туда. И, разумеется, вернулись ни с чем. Бабушка, отец, тетя Муся волновались ужасно. Даже граф вышел на этот раз из своего олимпийского спокойствия.

Зато, когда лесник доставил нас домой, прямо на терраску, где в ожидании результатов поисков разосланной за нами прислуги сидели обе семьи, мне влетело не на шутку в первую же минуту моего здесь появления.

-- Гадкая девчонка! Это ты, конечно, сбила с толку маленькую графинюшку и потащила ее за собою в лес! -- первая налетела на меня, сверкая глазами, тетя Муся.

И строгие взгляды отца обратились ко мне.

-- Люся! Люся! Опять? Опять ты принялась за прежние шалости? -- произнес он сурово.

Я молчала. Красная, с опущенными глазами, стояла я на пороге веранды в то время, как Аня сидела на коленях своего отца и слушала то, что говорил ей долго и пространно старый граф по-французски.

-- Однако, Люся, отвечай же! Зачем ты потащила графинюшку в такую непогоду в лес? -- повторил еще строже отец.

Что я могла ему ответить? Правду? Ни за что на свете! Ни за что на свете не решилась бы я выдать Ани, теперь, когда душа моя была преисполнена по отношению к ней такой новой, такой нежной привязанностью, выросшей из жалости бесконечной! От покорного чувства любви и преклонения перед царевной Мигуэль теперь в моем впечатлительном сердце не оставалось и следа. Мигуэль больше не существовала. Мигуэль не было на свете. Была только жалкая перепуганная девочка, маленькая трусливая девочка, нуждавшаяся больше, нежели я сама, в помощи и защите. Такая неразвитая маленькая девочка, боявшаяся видеть русалок, леших, Зеленых и домовых. И эта девочка, виновная во всем происшедшем, боялась признаться в этом, предпочитая, чтобы бранили меня. Чувство незаслуженной обиды обожгло мою душу. Глухо протестовала душа... И все-таки, привычка любить царевну, мою прежнюю дорогую царевну Мигуэль не могла заставить меня отвернуться от нее и сейчас, в эти минуты. Я жалела ее, то есть не ее, мою Мигуэль, конечно, а новую девочку, новую Ани, которая ничем не была ни лучше, ни выше меня. Под впечатлением этого нового зародившегося во мне чувства я совершенно спокойно выслушала приговор отца:

-- Ступай в свою комнату и ложись в постель. Чай тебе отнесут туда. Ты наказана.

Граф и старшая графинюшка вступились за меня было, стали просить отца простить меня ради них, ссылаясь на мою юность, неопытность...

Но отец был неумолим. Мне пришлось идти. Когда я взглянула на Ани, у нее не хватило гражданского мужества ответить мне взглядом, и она предпочла спрятать лицо на груди своего отца.

На другой день у нас в доме происходило совещание. Говорил больше всего отец. Бабушка и тетя Муся слушали. И я слушала тоже, сидя как к смерти приговоренная на знаменитом клеенчатом диване в кабинете отца, куда меня позвали в то утро.

-- Это уже слишком, это переходит всякие границы, -- вырвалось у моего взволнованного не на шутку папочки, -- в прошлый раз лодку перевернула, на пруду шалила, вчера в лес убежала без спроса под проливным дождем. Нет возможности доглядеть за нею.

Необходимо пригласить в дом бонну или гувернантку. Положительно, необходимо. И не мямлю какуюнибудь, а строгую взыскательную гувернантку, которая бы взяла хорошенечко в руки Люсю и отучила ее раз и навсегда •от ее проказ.

-- Верно, верно, Сергей, подхватила и тетя Муся, бросая на меня уничтожающий взгляд. -- Сегодня же напишу в Петербург кой-кому из знакомых и пошлю публикации в газеты. Положительно невозможно больше терпеть такие неприятности. От нее ведь смотреть на графа стыдно было вчера. Эта Ани такой цветок, хрупкий и воздушный, а тут наша с ее манерами и замашками уличного мальчугана! Так и вовсе можно было напугать графинюшку.

-- Ну, положим, не очень-то напугаешь твою графинюшку, матушка, -- неожиданно вступилась за меня бабушка: -- небось, нашей Люсеньке несколько очков по шалостям то да проказам вперед даст. Воля ваша, не нравятся мне она что-то. Детского в ней мало. Ну вот, словно кукла французская, так вся на пружинах и ходит. Я уверена, что она Люсеньку скорее испортит, а не Люся ее.

-- Все это пустое, мамаша, и дело от этого не меняется, кто портит кого, Люся ли Ани или Ани Люсю, нам трудно разобраться. Люся добрая девочка, но шалунья непозволительная, и гувернантка ей необходима. Гувернантка или бонна -- все равно, только я больше дня не позволю бегать ей одной на свободе! -- самым решительным образом сказал отец.

Потом меня выслали из комнаты и дальнейшее совещание продолжалось уже при закрытых дверях. О результате его я узнала в тот же день за обедом.

Решено было пригласить ко мне в самом непродолжительном времени новую наставницу. Так постановила домашняя конференция и этого решения бедная Люся уже ни коим образом не могла изменить.

Новая гувернантка являлась теперь фактом, почти свершившимся.