Тасино горе
Глава XV. Новая проделка - Глухая Мавра

Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало помалу привыкли к Тасе, Тася -- к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были: горбатенькая Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю!

Но Тася ошибалась; мама более, чем когда-либо, любила свою девочку, больше, чем когда-либо, интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в "Райское" к маме ездил или сам господин Орлик, или же сестра его с отчетом о её поведении и успехах.

До сих нор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление её почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: господин Орлик успел сообщить ей одну очень утешительную новость. Её дочь, неисправимая дочурка-проказница, подружилась с Дусей Горской -- с самой лучшей девочкой из всего пансиона -- и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна -- мама Таси -- очень грустила по своей девочке -- и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая от своей болезни, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую и непокорную воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестренке.

Немудрено, что посещения господин Орлика ждали с лихорадочным нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

Но вернемся к Тасе.

Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидя за чаем вместе с прочими пансионерками, жаловалась на головную боль.

-- Ужасно трудно вставать по утрам так рано, -- жаловалась девочка.

-- Разумеется, нас будят с петухами, -- подхватила недовольным голосом графиня Стэлла. -- Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

-- Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, -- завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, -- расхохоталась Тася.

-- Молчи, пожалуйста! -- топнув ногой, прикрикнула на нее графиня Стэлла.

-- Иванова! Ведите себя приличнее, -- строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

-- Нет, право, Мавра звонит точно на пожар, -- заметила Лизанька Берг, -- большая любительница поспать хорошенько.

-- A я, девочки, и не слышу звонка! -- со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

-- Тебе хоть из пушки пали под ухом и то не услышишь, -- недовольно заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо моложе своих лет.

-- Я, девицы, спать люблю! -- чистосердечно заявила Машенька с таким смешным выражением на лице, что все расхохотались.

-- Странно, гуси мало спят! -- насмешничала злая на язык Карлуша.

-- Да разве я гусь? -- захлопала недоумевающе глазами Машенька.

-- Нет, ты другое! -- лукаво усмехнулась Ярош.

-- A что же?

-- Гусыня! -- отозвалась снова Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

-- Ну, уж вы скажете тоже! -- обиделась Машенька. -- Гусыня-то глупая...

-- A ты y нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, -- захлебываясь от смеха прокричала проказница Ярош.

-- Не трогайте ее, девочки, -- остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

-- Что с тобой, Дуся? Что с тобой? -- всполошились все.

-- Голова болит ужасно, -- прошептала Горская.

-- A все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, -- сердито проговорила Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

-- Не украдут, -- уныло произнесла Галя Каховская.

-- Очень глупо желать неприятностей вашему директору, -- строго произнесла Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести и неприятности, причиненные им пансионерками.

Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:

-- Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы -- в чем заключалась её выдумка -- Тася не отвечала им ни слова.

Большой колокол был привешен в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукой достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер можно было видеть миниатюрную фигурку девочки в длинной, ночной сорочке, проскользнувшую из дортуара и босиком пробравшуюся в переднюю. В руках белая фигурка держала скомканное ручное полотенце. Добравшись до темного угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. В одну минуту язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася, с ловкостью кошки, снова соскользнула на пол.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в полутемную прихожую и стала дергать веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необыкновенная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и наконец девять. Прежнее невозмутимое, мертвое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был придти учитель музыки, к младшим -- священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, сошлись в зале и были очень поражены царившей в нем зловещей тишиной.

-- Можно подумать, что пансион вымер! -- произнес господин Штром, худой, длинноволосый немец.

-- Н-да, подозрительно что-то! -- согласился батюшка, отец Илларион, пожимая плечами.

-- Странно! Слушай, голубушка, -- обратился Штром к Мавре, -- что y вас все благополучно?

Ta радостно закивала головой, не расслышав того, что говорит учитель.

-- С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, -- весело затараторила она.

-- Какие котлеты? -- удивился господин Штром. -- Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? -- и снова спросил он кухарку.

-- Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, -- обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают -- готовы ли пансионерки.

-- Мы подождем, не надо! Не надо! -- махнул рукой Штром.

Тут уж лицо Мавры осклабилось до ушей и растянулось в счастливую улыбку.

-- На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, -- и, низко кланяясь, она удалилась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, но спали и господин Орлик, и Анна Андреевна -- каждый в своей комнате, спала Сова в своем дупле, как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом -- спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать громким голосом:

-- Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные на смерть.

-- Пожар? Горим? -- спрашивали они, на что Мавра отвечала таким же криком:

-- Да, да, в зале!

-- Пожар в зале! Ужас! Ужас! -- кричали вне себя девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.

Между тем из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, a из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, истерически выкрикивая:

-- Где пожар? Что такое?

Вслед за остальными прибежал господин Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался изо всех сил успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и в пансионе все обстоит благополучно.

Вдруг в эту минуту в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи проскользнуть туда, освободила медный язык от обертывающей его тряпки и теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.

В этот день никто не жаловался на усталость а y Дуси Горской прошла её головная боль.

Кто был причиной беспорядка -- так никто и не узнал в пансионе. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.