Опубликовано: 09 января 2022

Просмотров: 109

Оглавление

Глава 10 Лунные люди ― Берроуз Эдгар

Революция
Меня швырнули в отсек, где находились другие арестованные. После того, как гвардейцы ушли, меня окружили несчастные, попавшие сюда. Когда они узнали, что я совершил, то покачали головами и вздохнули. Для меня не может быть ничего другого завтра утром, сказали они — ничего другого, кроме мясника.

Я лежал на твердой земле, окровавленный и слабый и думал не о своем будущем, а том, что ждет Хуану и мать, если я тоже расстанусь с ними. Мысль эта придала мне новые силы и заставила забыть боль, и мой разум был занят планами, самыми невероятными планами побега и мести. Месть переполняла мое существо.

Над моей головой, по крыше, через равные промежутки времени проходил часовой. Каждый раз я мог определить, когда он проходил сверху, и в каком направлении он шел. У него занимало около пяти минут пройти над моей головой, дойти до конца поста и вернуться — в том случае, когда он направлялся на запад. Идя на восток, это отнимало у него чуть больше двух минут; значит, двигаясь на запад, он был повернут ко мне спиной в течение двух с половиной минут; но когда он шел на восток, его лицо смотрело в ту сторону, где я лежал.

Естественно, он не мог видеть меня, когда я лежал под крышей; но мой план — на который я в конце концов решился — не предполагал, что я останусь под крышей. Я пересмотрел несколько сложных схем для побега; но в конце концов отверг их и выбрал самый простой и подходящий для меня план. Я знал, что даже в лучшем случае мои шансы невелики, если мне и повезет в исполнении плана, но самый простой казался ничем не хуже других и как минимум был лучше, потому что позволял достичь быстрого результата. Я буду свободен или умру через несколько коротких мгновений, так я рассуждал.

Я подождал, пока остальные заключенные не стихли, — наступила относительная тишина со стороны бараков, — и, взглянув на плац, я обнаружил, что почти все внутри. Часовой приходил и уходил снова с монотонным постоянством. Сейчас он приближался ко мне с востока, и я был наготове, стоя под низкой крышей, до которой мог достать подпрыгнув. Я слышал, как он уходит и дал ему целую минуту, что мне казалось достаточным, чтобы он не услышал, как я буду забираться на крышу. Затем я ухватился за доски, подтянулся и быстро вылез на крышу.

Я думал, что сделал это очень тихо, но у того типа наверняка были уши Адской собаки, потому что, как только я перекинул ноги через крышу, раздался стук бегущих ног, исходящий со стороны часового и почти мгновенно — ружейный выстрел.

И тут же началось невероятное. Гвардейцы бежали и кричали со всех сторон, зажегся свет в бараках, ружья заговорили с обеих сторон от меня и позади, а внизу раздавались бессильные крики арестованных. Казалось, сотня людей знала о моем плане и умоляла меня подождать их; но я продолжал действовать, хотя уже и начал раскаиваться. Мне ничего не оставалось делать, только идти до конца, каким бы он ни был.

Казалось чудом, что ни одна из пуль не задела меня; однако было темно, и я двигался быстро. Рассказ об этих событиях занял секунды; но по-настоящему мне хватило мгновения, чтобы пересечь крышу и спрыгнуть на открытое место. Я увидел свет к западу от себя и бросился на восток, по направлению к озеру. Наконец стрельба утихла, когда они потеряли меня из виду, хотя я и слышал звуки преследования. Тем не менее, я чувствовал, что все прошло успешно и поздравил себя за ту легкость, с которой удалось совершить практически невероятное, когда внезапно из черноты ночи передо мной вынырнула фигура огромного солдата, направляющего ружье прямо на меня. Он не задавал никаких вопросов, не требовал остановиться — а только нажал на курок. Я услышал, как боек бьет по капсюлю; но выстрела не последовало. Не знаю, какая в том причина и никогда не узнаю. Но было понятно, что ружье дало осечку, и солдат пустил в ход штык, когда я прыгнул по направлению к нему.

Глупец! Он не знал, что собирается справиться с Джулианом 9-м. Жалким движением от ткнул штыком в мою сторону, но одной рукой я перехватил ружье и вырвал из его рук. Одновременно я поднял оружие над головой и опустил со всей силой своей руки на его толстый череп. Словно подстеленный бык он опустился на колени и рухнул лицом вниз. Он так и не понял, от чего умер.

За своей спиной я услышал, что преследователи приблизились, видимо, они заметили меня, так как они вновь открыли огонь. Я слышал стук лошадиных копыт справа и слева от себя. Они окружали меня с трех сторон, а с четвертой было большое озеро. Через мгновение я оказался на краю старинной дамбы, а вокруг меня раздавались крики триумфа моих преследователей. Они видели меня и знали, что я у них в руках.

Как минимум, им так казалось. Я не ждал, пока они подойдут ближе и, вскинув руки над головой, нырнул в холодные воды озера. Быстро плывя от берега, я держался в тени и направлялся на север.

Я проводил большую часть лета в речке, так что чувствовал себя в воде как дома, вода была таким же жизненно важным элементом как воздух. Естественно, Каш гвардия не знала об этом, они даже вряд ли знали, что Джулиан 9-й умеет плавать, да в то время они не знали даже, какой заключенный сбежал; так что они, наверное, подумали, что я предпочел смерть новому аресту.

Тем не менее я был уверен, что они примутся обыскивать побережье в обоих направлениях, и, стараясь не шуметь, добрался до берега. Я проплыл еще дальше, пока не почувствовал, что существует малая вероятность того, что меня увидят с берега, — ночь была темной. Я плыл, пока, по мои расчетам, не оказался напротив устья реки и повернул на запад в поисках его.

Удача сопутствовала мне. Я попал прямо в устье и, борясь с сильным течением, был твердо уверен, что выбрался из озера; но даже тогда я не вышел на берег, предпочитая преодолеть сердце древнего города и только потом выбраться на твердую землю.

Наконец я выбрался на северный берег реки, находившийся дальше всего от бараков Каш гвардии, и двинулся так быстро, как мог, в направлении моего дома. Здесь несколько часов спустя я обнаружил взволнованную Хуану, ожидающую меня; она конечно же слышала о произошедшем на рынке. У меня были планы, и я изложил их Хуане и матери. Им ничего не оставалось делать, как только согласиться, что ничего, кроме смерти, не ждет их, если они задержатся дома хоть на день. Я был изумлен, что власти еще не послали войска за Хуаной и матерью. Но они могли появиться в любую минуту. Нельзя было терять времени.

Быстро собрав кое-какие пожитки я достал Флаг из тайника под камином и положил его под рубашку — мы были готовы. Отправившись в загородку, мы вывели Красную Молнию, двух лошадей и трех лучших молочных коз. Мы связали коз, и, когда Хуана и мать сели на кобыл, я положил коз через седло каждой из лошадей, а последнюю положил на седло Красной Молнии, которому не понравился странный груз, и сначала он капризничал.

Мы поскакали вверх по реке, оставив загородки открытыми, чтобы разбегающиеся козы скрыли наши следы, и наконец добрались до пыльной дороги рядом с домом Джима. Мы не остановились, чтобы попрощаться с Молли и Джимом, потому что нас могли увидеть наши враги и это принесло бы неприятности нашим хорошим друзьям. Это было печальное обстоятельство для бедной матери — оставить таким образом свой дом и своих дорогих соседей, которые были ей такими же близкими, как родные; но она была так же отважна, как Хуана.

Ни разу они не делали попытки отговорить меня от моего безумного плана, о котором я сообщил им. Наоборот, они подбадривали меня, а Хуана положила руку поверх моей, когда скакала рядом, и сказала:

— Я бы предпочла, чтобы ты умер, чем жил жизнью ничтожных рабов, без счастья и надежды.

— Я не умру, — сказал я, — по меньшей мере, пока моя работа не будет сделана. А, если я и умру, то должен знать, что оставляю более счастливую страну для своих людей, и они будут жить в ней.

— Аминь! — прошептала Хуана.

Этой ночью я спрятал их в развалинах старинной церкви, которую мы нашли наполовину сожженной калкарами. На мгновение я обнял их обоих — мать и жену — вскочил на лошадь и поскакал на юго-запад, к угольным шахтам. Шахты находились отсюда в пятидесяти милях, согласно слухам. Я никогда там не был; но я знал, что должен буду найти русло древнего канала и следовать по нему до района Джолиет приблизительно пятнадцать-двадцать миль, где должен повернуть на юг и, миновав большое озеро, я наконец доберусь до шахт. Я скакал остаток ночи и утро, пока не стали появляться люди в той малозаселенной области, сквозь которую я проезжал.

Тогда я спрятался в лесу, у ручья. Здесь я нашел пастбище для Красной Молнии и отдых для себя. Я не захватил еды, оставляя жалкие остатки хлеба и сыра, которые мы захватили из дому, Хуане и матери. Я рассчитывал вернуться не позже, чем через неделю, и знал, что с козьим молоком и другими припасами, в сочетании с тем, что можно собрать в лесу, им не грозила опасность умереть от голода, пока я вернусь — после чего мы собирались жить в мире и спокойствии до конца наших дней.

Мое путешествие не изобиловало приключениями, и я был доволен этим. Я проезжал мимо руин деревень и городков, более или менее старых, самым старым из которых был древний Джолиет, который был покинут во время эпидемии чумы пятьдесят лет назад. Штаб-квартира Тейвоса была переведена западнее на несколько миль, на берег небольшой речки. Большую часть территории, по которой я путешествовал, покрывали могучие леса; но здесь еще оставались вырубленные участки, не до конца заросшие зеленью. Время от времени я миновал огромные башни, которые строили древние, чтобы сохранить пищу для животных на зиму. Они выстояли, потому что были построены на совесть, и на них были лишь следы времени да дикий виноград, иногда оплетающий башню от основания до верха, а некоторые высились посредине густого леса рядом с огромными деревьями, служа доказательством того, как быстро Природа берет свое, когда человек уходит.

Миновав Джолиет, я начал поиски. Я начал расспрашивать редко встречающихся людей, работавших на маленьких полях, лежащих на пути. Это были жалкие остатки некогда сильного народа — предки древнего американского богатого и сильного фермерского класса.

Рано утром на следующий день я достиг частокола, идущего вокруг шахт. Даже на расстоянии я видел, что это было отвратительное и нездоровое место. Поверху ходили охранники; заключенные содержались внутри. Честно говоря, бежать пытались многие; но за ними организовывали охоту и их убивали, потому что местные фермеры всегда сообщали о них. Комендант тюрьмы придумал дьявольскую уловку: смертная казнь фермера за каждого сбежавшего и не пойманного заключенного.

Я прятался до ночи, а затем осторожно приблизился к частоколу, оставив Красную Молнию, привязанного в безопасности в лесу. Достичь частокола было нетрудно, настолько хорошо скрывала меня растительность, растущая вокруг. Со своего места я видел охранника. Тип был большим, но плохим служакой, — он ходил, свесив голову на грудь, и по виду казалось, что он наполовину спит.

Частокол был высоким, и вся конструкция очень напоминала тюрьму в Чикаго, видимо, построенная одним и тем же комендантом в давно прошедшие времена. Я слышал, как заключенные переговариваются под крышей. Наконец один из них приблизился к тому месту, где я стоял, прислушиваясь, и я привлек его внимание шипящим звуком.

Мне показалось, что прошла масса времени, пока он услышал меня; но даже тогда пришлось немного подождать, пока он свыкся с идеей, что кто-то пытается привлечь его внимание. Тогда он подошел поближе и выглянул в одну из щелей; но так как было темно, он ничего не увидел.

— Ты янки? — спросил я. — Если — да, то я — друг.

— Я янки, — ответил он. — Неужели ты рассчитывал найти калкара, работающего в шахте?

— Ты знаешь заключенного Джулиана 8-го? — поинтересовался я.

Он какое-то время размышлял а потом сказал:

— Мне кажется, я слышал это имя. Чего ты хочешь от него?

— Я хочу поговорить с ним. Я — его сын.

— Подожди! — прошептал он. — Мне кажется, я слышал, как один человек произносил это имя сегодня. Я поищу — он здесь, рядом.

Я прождал приблизительно десять минут и услышал, как внутри кто-то подходит. Наконец чей-то голос спросил, до сих пор ли я здесь.

— Да, — ответил я. — Это ты, отец? — мне показалось, что голос принадлежит ему.

— Джулиан, сынок! — раздалось нечто похожее на стон. — Что ты здесь делаешь?

Коротко я изложил ему мой план.

— У вас хватит смелости поддержать меня? — спросил я в конце.

— Не знаю, — сказал он, и я не мог не отметить нотки полной беспомощности в голосе. — Они хотели бы, но наши души и тела сломлены. Не знаю, хватит ли смелости у остальных поддержать тебя. Подожди, я поговорю с ними — все они честные ребята; но они ослабли от рабского труда, голода и страданий.

Я прождал около часа, пока он вернулся.

— Некоторые помогут, — сказал отец, — с самого начала. Потом — остальные, если вас ждет успех. Ты думаешь, стоит рискнуть? Они ведь убьют тебя, а если ты потерпишь поражение, они убьют всех нас.

— А что такое смерть после всех страданий? — спросил я.

— Знаю, — сказал он, — но даже червь, надетый на крючок, шевелится и надеется выжить. Возвращайся, сынок; мы ничего не сможем поделать против них.

— Я не вернусь, — прошептал я. — Я не сверну с дороги.

— Я помогу тебе, но ничего не могу сказать об остальных. Они могут помочь, а могут и не помочь.

Мы разговаривали, когда часовой был в отдалении, и замолкали, когда он приближался к тому месту, где мы стояли. В эти интервалы я прислушивался к тому, что беспокойство среди заключенных растет, и понял, что мое сообщение передавалось из уст в уста, пока не проснулись все. Я задумался, сможет ли это поднять их дух, если подождать еще десять минут. Если так и будет, то успех — гарантирован.

Отец сообщил мне все, что я хотел знать — расположение дома охраны, бараков и количество Каш гвардии, расквартированной здесь — всего пятьдесят человек охраняло пять тысяч заключенных! Это самый сильный пример падения американцев; и как же наши хозяева запугали нас — пять тысяч заключенных охраняли пятьдесят человек!

И я начал приводить свой план в действие — безумный план, порожденный безумием и отчаянием. Охранник приблизился и пошел дальше, а я взобрался на крышу, как это было в тюрьме в Чикаго, только на этот раз я забирался снаружи, где крыша была пониже, и поэтому это оказалось легче. Я подпрыгнул и схватился за край. Затем я вскарабкался наверх и бросился вслед за часовым. Прежде чем сонный разум предупредил его, что позади кто-то есть, я вскочил ему на спину и мои пальцы, остановившие разъяренного быка, впились в его шею. Борьба была короткой, он умер быстро, и я спустил его с крыши. Затем я одел его форму, вместе с патронташем, взял ружье и начал обходить пост так же медленно, и так же опустив голову на грудь, как это делал охранник.

В конце участка я подождал другого охранника и, когда он подошел ближе, повернулся. Я нанес ему чудовищный удар ружьем по голове. Я отобрал у него ружье и боеприпасы и спустил их вниз, в ждущие руки. Затем я отправился к следующему часовому, и к следующему, пока не вывел из игры еще пятерых, передавая их ружья вниз, заключенным. Пока это происходило, пятеро заключенных, которые добровольно вызвались помогать мне, взобрались на крышу, сняли форму с мертвых и одели ее на себя.

Все было проделано тихо под покровом ночи, и никто не видел, что происходит в нескольких футах. Приблизившись к дому охраны, я остановился. Повернул назад и спустился вниз со своими товарищами, которые отправились к остальным заключенным, поднимая их. Сейчас почти все были готовы следовать за мной, так как мой план пока проходил успешно. В относительной тишине мы сняли людей в доме охраны и тихо двинулись к баракам.

Наша атака оказалась настолько внезапной и неожиданной, что мы почти не встретили никакого сопротивления. Нас было пять тысяч против сорока. Мы накинулись на них, словно дикие звери на добычу, и стреляли в них, и кололи их штыками, пока никого не осталось в живых. Никто не ушел. Теперь нас переполняла радость успеха, и даже самые трусливые превратились во львов.

Те, которым пришлось одеть форму Каш гвардии, переоделись в свои вещи; мы не собирались ходить и дальше в форме наших завоевателей. Поздно ночью мы оседлали пятьдесят лошадей, оказавшихся в конюшне, и пятьдесят человек поехало на лошадях без седел. Это составляло отряд в сто человек, а остальные собирались двигаться пешком по направлению к Чикаго. «На Чикаго!» — было нашим девизом.

Мы ехали быстро, хотя у меня были сложности, я пытался сдерживать своих спутников, настолько они были опьянены первой победой. Я хотел сохранить лошадей и, кроме того, иметь в Чикаго как можно больше людей, так что самые слабые ехали на лошадях, а сильные шли пешком. Время от времени я брал кого-нибудь из них на широкую спину Красной Молнии.

Некоторые стали разбредаться от усталости и страха, потому что по мере приближения к Чикаго уменьшалась их смелость. Мысли о страшных калкарах и Каш гвардии проникала до самого мозга костей у многих. Я знал, что люди не виноваты, их дух был сломлен. Только чудо могло возродить его в этом поколении.

Мы достигли разрушенной церкви через неделю после того, как я оставил здесь мать и Хуану. С нами было меньше двух тысяч человек, настолько быстро шло дезертирство на последних милях приближения к району.

Отец и я с трудом сдерживались, желая увидеть любимых, поэтому мы поскакали вперед, чтобы скорее встретиться с ними. Внутри церкви мы обнаружили три мертвых козы и умирающую женщину — мою мать с ножом в груди. Она еще находилась в сознании, когда мы вошли, и я увидел яркий свет счастья в ее глазах, когда она увидела меня и отца. Я повсюду искал Хуану. Мое сердце замирало, я боялся, что не найду ее, и в то же время боялся найти.

Мать могла говорить. Мы склонились над ней, и отец поддерживал ее. Она с трудом рассказала, что произошло с ними. Они жили в мире до сегодняшнего дня, когда Каш гвардия внезапно набросилась на них — большой отряд под предводительством самого Ор-тиса. Они хотели увести их с собой; но у матери был нож, спрятанный под платьем, и она воспользовалась им, не желая покориться судьбе, которая ждала ее. Это было все, за исключением того, что у Хуаны не было ножа, и Ор-тис увез ее с собой.

Я видел, как мать умерла на руках отца, и помог похоронить ее после того, как пришли наши люди и мы показали, что сотворили эти животные, хотя все знали это слишком хорошо и пережили достаточно, чтобы знать, чего можно ожидать от этих свиней.

 Оглавление

Опубликовано: 09 января 2022

Просмотров: 107

Оглавление

Глава 8 Лунные люди ― Берроуз Эдгар

Арест Джулиана 8-го
Мать к нашему приходу успела приготовить. Отец сказал, что не видел никого из Каш гвардии, как и мы; но мы хорошо понимали, что должно было случиться с церковью. Дверь не сможет бесконечно противостоять ударам. Мы представляли ярость гвардейцев, когда они обнаружили, что добыча упорхнула, не оставив никаких следов. Даже если они нашли потайной тоннель, в чем мы глубоко сомневались, им это ничего не давало. Все мы были страшно опечалены потерей нашей церкви. Больше никогда в нынешнем поколении ее нельзя будет использовать. Мы сделали еще одну заметку против фамилии Йохансена.

На следующий день я развозил молоко тем, кто жил поблизости от рынка. Старый Самуэльс вышел из своего небольшого коттеджа и подозвал меня.

— Немного молока сегодня утром, Джулиан! — крикнул он, и когда я подтянул тележку, он пригласил меня вовнутрь. Его коттедж был очень маленьким и с очень простой обстановкой, как и прочие, практически никак не обставленные жилища, лишь стопка шкур или тряпок в углу, служащих кроватью, и пара скамеек, которые служили для двух целей — в качестве сидения и стола. Во дворе, перед домом, он занимался выделкой шкур; здесь же была маленькая будка, которую он называл своим магазином, где он выставлял различные вещи из дубленых шкур — пояса, головные ленты, сумки и все такое прочее.

Самуэльс провел меня через коттедж и дальше, к будке, и когда мы оказались внутри, он выглянул в окно, чтобы убедиться, что никого нет поблизости.

— У меня здесь есть кое-что, — сказал он, — я собирался подарить Хуане это в качестве свадебного подарка, вчера; но я старый человек и забывчивый, поэтому я принес подарок назад. Ты можешь отнести это ей, с наилучшими пожеланиями от старого Самуэльса, еврея. Эта вещь хранилась в моей семье с Великой войны, в которой мои люди сражались на стороне ваших. Один из моих предков был ранен в битве во Франции, и позднее его лечила монахиня, католичка, подарившая ему это, чтобы он никогда не забывал ее. Дело в том, что она полюбила его; но, будучи монахиней, она не могла выйти замуж. Эта вещь передавалась от отца к сыну — это самое дорогое, что у меня есть, Джулиан; но я старый человек и последний в роду, и я хочу передать ее тем, кого так люблю, потому что сомневаюсь, что проживу долго. Вчера снова за мной следили от церкви.

Он повернулся к небольшому шкафу на стене и, вынув фальшивую стенку, достал из ниши небольшой кожаный мешочек, который протянул мне.

— Посмотри, — сказал он, — и затем спрячь под рубашку, чтобы никто не знал, что ты хранишь нечто подобное.

Открыв мешочек, я достал оттуда небольшую вещицу, вырезанную из очень твердой кости — фигурку человека, приколоченного к кресту — человека с терновым венцом вокруг головы. Это было чудесное произведение искусства — я никогда не видел ничего подобного за всю свою жизнь.

— Это прекрасно, — сказал я, — Хуана будет тебе очень благодарна.

— Ты знаешь, что это? — спросил он, и мне пришлось признаться, что не знаю.

— Это — фигура Сына Божьего, распятого на кресте, — пояснил он, — ее вырезали из бивня слона. Хуана будет… — Но он не закончил. — Быстро! — прошептал он. — Спрячь это. Сюда идут!

Я спрятал фигурку под рубашку — множество людей направлялись от коттеджа Самуэльса к его магазину. Они двигались прямо к двери, и мы вскоре увидели, что это Каш гвардия. Ими командовал капитан. Это был один из офицеров, прибывших с Ор-тисом, и я не знал его.

Он посмотрел на меня, потом на Самуэльса и наконец обратился к старику.

— Судя по описанию, — сказал он, — ты человек, который нам нужен. Ты — Самуэльс, еврей?

Моисей, подтверждая, кивнул.

— Я послан допросить тебя, — сказал офицер, — и если ты понимаешь, что такое добро, то будешь говорить одну только правду и так далее.

Моисей не ответил — он просто стоял, сухонький старик, который, казалось, сжался еще больше в тот момент, когда появился офицер. Офицер повернулся ко мне и оглядел меня с ног до головы.

— Кто ты такой и что ты делаешь здесь? — спросил он.

— Я — Джулиан 9-й, — ответил я. — Я развозил молоко и остановился поговорить со своим другом.

— Ты должен быть осторожным в выборе друзей, молодой человек, — пробурчал он, — я хотел отпустить тебя, но когда ты сказал, что ты его друг, решил оставить тебя здесь. Возможно, ты сможешь помочь нам.

Я не знал, чего он хотел; но я знал одно: чтобы это ни было, он не получит никакой помощи от Джулиана 9-го. Он повернулся к Моисею.

— Не лги мне! Ты был на запрещенном собрании вчера для поклонения какому-то богу и с целью заговора против Тейвоса. Четыре недели назад ты ходил в то же самое место. Кто еще был с тобой вчера?

Самуэльс посмотрел капитану прямо в глаза, продолжая молчать.

— Отвечай мне, грязный еврей! — заорал офицер, — или я найду способ развязать тебе язык. Кто еще был с тобой?

— Не скажу, — ответил Самуэльс.

Капитан повернулся к сержанту, стоящему позади него.

— Продемонстрируй ему первый довод, почему он должен отвечать, — приказал он.

Сержант, у которого к ружью был прикреплен штык, опустил его так, чтобы тот находился на уровне ноги Самуэльса, и с внезапной быстротой вонзил его в тело. Старик закричал от боли и повалился на свою маленькую скамейку. Я бросился вперед, белый от ярости, схватил сержанта за воротник расстегнутой формы и отшвырнул его в сторону. Это произошло меньше, чем за секунду, а затем я увидел, что мне в лицо направлены ружья стольких человек, сколько могло поместиться в узком дверном проеме. Капитан вытащил свой пистолет и направил его мне в голову.

Они связали меня и посадили в углу магазина. Они обращались со мной крайне грубо. Капитан был в ярости и приказал бы застрелить меня, если бы сержант что-то не прошептал ему. Офицер приказал сержанту обыскать нас, и они обнаружили небольшую фигурку. Ухмылка триумфа появилась на губах офицера.

— Ого! — воскликнул он. — Вот достаточное доказательство. Сейчас мы, наконец, знаем одного из тех, кто поклоняется запрещенным богам, и плетет заговоры против законов этой земли!

— Это не его, — сказал Самуэльс. — Это мое. Он даже не знает, что это такое. Я показывал это ему, когда вдруг услышал ваши шаги, и тогда велел ему спрятать фигурку под рубашку. Это просто любопытная реликвия, которую я показывал ему.

— Значит, ты верующий, — сказал капитан.

Старый Самуэльс криво улыбнулся.

— Кто когда-нибудь слышал о еврее, верующем в Христа? — спросил он.

Офицер грозно посмотрел на него.

— Ну хорошо, — согласился он, — ты не веруешь во Христа; но ты поклоняешься чему-то — это одно и тоже — они все на одно лицо. Вот им всем! — он швырнул изображение на земляной пол, оно разбилось, и капитан принялся втаптывать каблуком кусочки в землю.

Старый Самуэльс побелел, его глаза расширились и стали круглыми; но он держал язык за зубами. Солдаты занялись им снова, пытаясь выведать имена тех, кто был с ним днем раньше, и каждый раз, задавая вопрос, они тыкали его штыком, пока бедное старое тело не покрылось дюжиной сочащихся кровью ужасных ран. Но он не назвал им ни одного имени, и тогда офицер приказал, чтобы развели огонь и накалили на нем штык.

— В некоторых случаях горячая сталь лучше, чем холодная, — сказал он. — Так что лучше скажи мне правду.

— Я ничего не скажу тебе, — простонал Самуэльс слабым голосом. — Ты можешь убить меня; но ты ничего не узнаешь от меня.

— Ты еще никогда не пробовал раскаленной докрасна стали, — уверил его капитан. — Она вырывала секреты у более крепких сердец, чем грязное тело вонючего старого еврея. Ну, давай, пожалей себя, и скажи, кто был там, потому что в конце концов ты ведь все скажешь.

Но старик ничего не сказал и они совершили кошмарную вещь — раскаленная до красна сталь жгла его, привязанного к скамейке.

Его крики и стоны было невозможно слышать — мне казалось, что они должны разжалобить даже камни; но сердца этих чудовищ были тверже камня.

Он страдал! Боже наших Отцов! Как он страдал; но они не могли заставить его говорить. Наконец он потерял сознание, и этот зверь в форме капитана, в ярости, что не справился с заданием, пересек комнату и изо всех сил ударил лежащего без сознания старика в лицо.

После этого он направился ко мне. Настала моя очередь.

— Скажи мне, что ты знаешь, свинья янки! — закричал он.

— Так же, как умер он, умру и я, — сказал я, думая, что Самуэльс мертв.

— Ты скажешь! — завопил капитан, почти обезумев от ярости. — Ты скажешь, или я выжгу твои глаза. — Он подозвал негодяя со штыком — сейчас оружие было белым от жара, настолько кошмарно оно сияло.

Когда этот тип приблизился ко мне, ужас от того, что они собирались сделать со мной, прожег мой мозг почти с такой же интенсивностью, как если бы они вонзили сталь в мое тело. Я напрягался, стараясь освободиться от пут, когда они пытали Самуэльса, желая придти ему на помощь; но мне это не удавалось. Но сейчас, испуганный тем, что ожидало меня, я встал и разорвал веревки. Они в изумлении отступили на шаг, а я стоял и грозно смотрел на них.

— Уходите, — сказал я, — уходите, пока я не убил вас всех. Даже Тейвос, насколько бы гнилой он ни был, не может позволить так узурпировать власть. Вы не имеете права приводить приговор в исполнение. Вы зашли слишком далеко.

Сержант что-то прошептал своему командиру, который принялся совещаться с остальными, а затем повернулся и вышел из маленького магазинчика.

— У нас нет доказательств против тебя, — сказал мне сержант. — Мы вовсе не хотели беспокоить тебя. Все, что мы хотели — это напугать тебя, чтобы узнать правду; а что касается этого, — он показал пальцем на Самуэльса, — у нас были насчет него доказательства и то, что мы делали, мы делали по приказу. Держи язык за зубами или тебе будет хуже и благодари звезду, под которой ты родился, что с тобой не произошло чего-нибудь худшего.

Затем он тоже вышел, забрав с собой солдат. Я видел, как они проходят через переднюю дверь коттеджа Самуэльса, и через мгновение копыта их лошадей застучали по дороге, направляясь к рынку. Тогда я не знал причины этого отступления; но, как узнал позднее, произошло не такое уж большое чудо.

Я бросился к бедному старому Самуэльсу. Он до сих пор дышал, но был без сознания — к счастью. Жалкое старое тело было сожжено во многих местах и изуродовано — а единственный глаз… но к чему описывать все эти кошмары! Я перенес его в коттедж, нашел немного ткани и прикрыл ею раны — это все, что я мог для него сделать. У нас не было докторов, как в древние времена, потому что не оставалось мест, где бы их могли обучать. Появились люди, утверждавшие, что могут лечить других. Они варили травы и странные настои; но так как их пациенты часто тут же умирали, мы мало доверяли им.

После того, как я перевязал старику раны, я пододвинул скамью и сел рядом с ним, чтобы, придя в себя, он нашел рядом с собой друга, и принялся ждать. Пока я сидел так, он умер. Слезы выступили у меня на глазах, из-за того, что произошло и из-за того, что друзей так мало; кроме того я любил старого еврея, как и все, кто знал его. Он был человеком мягким, преданным своим друзьям и, как мне казалось, слишком прощающим своим врагам — калкарам. И он был храбрым до самой своей смерти.

Я сделал еще одну заметку против фамилии Питера Йохансена.

На следующий день, отец, Джим и я похоронили старого Самуэльса. Явились представители властей и отобрали все его бедные вещи, а его убогий коттедж был отдан другому. Но я получил кое-что, самое дорогое, что они не смогли получить. Перед тем, как уйти, после его смерти, я вернулся в его магазин, собрал осколки человека на кресте и сложил их в небольшой кожаный мешочек, в котором он хранил фигурку.

Я принес осколки Хуане и рассказала ей, как они очутились у меня. Она плакала и целовала их, затем клеем, полученным при дублении кож, мы так склеили фигурку, что было трудно сказать, где она была разбита. После того, как клей высох, Хуана одела мешочек себе на шею, под платье.

Через неделю после смерти Самуэльса, Пхав прислал за мной и очень рассерженно заявил, что Тейвос дал разрешение мне использовать землю и отделиться от моего отца. И как и раньше, его женщина остановила меня, когда я уходил.

— Это оказалось легче, чем я думала, — сказала она мне, — так как Ор-тис старается отобрать всю власть у Тейвос, и зная, как он ненавидит тебя, они были рады дать тебе разрешение, чтобы позлить его.

Я позже слышал слухи о растущих противоречиях между Ор-тисом и Тейвосом и узнал, что именно это спасло меня от Каш гвардии в тот день — сержант предупредил своего командира, что они не могут пытать меня без ясного повода, так как Тейвос обратит внимание на такое поведение Каш гвардии, а они ничего не смогут сказать в свое оправдание; однако это произошло позднее.

В течение последующих двух или трех месяцев я был занят строительством дома и приведением своего двора в порядок. Я решил разводить лошадей и получил разрешение на это от Тейвоса — опять-таки против желания Ор-тиса. Естественно, государство контролировало весь лошадиный транспорт; но нескольким опытным конюхам разрешалось разводить их, хотя в любое время их стада могли быть конфискованы властями. Я знал, что это дело не принесет большой выгоды, но я любил лошадей и хотел иметь хотя бы несколько — жеребца и пару кобыл. Я намеревался использовать их для обработки полей и на тяжелой работе по перевозке, и в то же время держать несколько коз, свиней и цыплят, чтобы было на что жить.

Отец отдал мне половину своих коз и несколько цыплят, а от Джима мы получили двух молодых свинок и кабанчика. Позднее я продал несколько коз Тейвосу за двух старых кобыл, которых они решили больше не держать, и в тот же день я попросил жеребца — молоденького — которым владел Хоффмейер. Животному было пять лет, и он был настолько буйный, что никто не отваживался укротить его и беднягу собирались уничтожить.

Я отправился к Хоффмейеру и попросил у него купить животное — я обещал ему за это козу. Он с радостью согласился, и тогда я взял крепкую веревку и отправился забирать мое имущество. Я обнаружил прекрасное животное, злобное как Адская собака. Когда я попытался войти в загородку, он бросился на меня с прижатыми назад ушами и раскрытыми челюстями, но я знал, что должен покорить его сейчас или никогда. У меня была только веревка в руках, но я не стал ждать. Я бросился к нему, и, когда он был близко, хлестнул его по морде веревкой. Он мгновенно повернулся и попытался лягнуть меня задними ногами. Тогда я сделал петлю на конце веревки и поймал его за шею. Полчаса мы боролись друг с другом.

Я не отпускал его, разве что он пытался укусить или лягнуть меня, Наконец я убедил его, кто здесь хозяин положения. Жеребец позволил мне подойти достаточно близко и погладить его шелковистую шею, хотя громко ржал, пока я это делал. Несколько успокоив его, я попытался одеть сбрую на его нижнюю челюсть, после этого без труда удалось вывести его из загородки. Как только я оказался на открытом месте, я крепко сжал веревку в левой руке и, прежде чем он сообразил, что происходит, вскочил на него.

Он сражался честно, тут я должен сознаться, потому что он стоял на ногах, но жеребец применил все возможные трюки, известные необъезженным лошадям. Только мое умение и сила удерживали меня на его спине, и даже калкары, наблюдавшие за происходящим, зааплодировали.

Остальное было проще простого. Я обращался с ним ласково; такого отношения он до сих пор не знал, и так как он был очень умным конем, то быстро сообразил, что я не только его хозяин, но и друг. Будучи укрощенным, он стал одним из самых ласковых и послушных животных, которых я видел, и даже Хуана ездила на нем верхом.

Я любил всех лошадей и так было всегда, но, думаю, я никогда не любил ни одно животное так, как Красную Молнию, — мы назвали его эти именем.

Власти оставили нас на некоторое время в покое, потому что ругались между собой. Джим сказал, что существует старая пословица: когда воры дерутся, честные люди могут вздохнуть спокойно — и это идеально подходило к нашему случаю. Но мир не мог длиться вечно, и когда он нарушился, удар оказался самым худшим из достававшихся на нашу долю.

Однажды вечером отца арестовали за ночную торговлю, и его увела Каш гвардия. Они арестовали его, когда он возвращался домой от загородок с козами, и даже не позволили ему попрощаться с матерью. Хуана и я ужинали в нашем доме в трехстах ярдах и не знали ничего, пока мать не прибежала к нам и не рассказала все. Она сказала, что все было сделано быстро: они арестовали отца и исчезли прежде, чем она успела выбежать из дома. У них была свободная лошадь, они посадили на нее отца и затем отправились в сторону озера. Мне показалось странным, что ни я ни Хуана не слышали топота копыт.

Я моментально отправился к Пхаву и потребовал сообщить, почему мой отец арестован, но он притворился незнающим. Я приехал к нему на Красной Молнии; оттуда я поскакал к баракам Каш гвардии, где находилась военная тюрьма. Закон запрещал приближаться к баракам после захода солнца без разрешения, поэтому я спрятал Красную Молнию в тени каких-то развалин, в ста ярдах в стороне, и пошел пешком к посту, где, как мне было известно, располагалась тюрьма. Она состояла из высокого частокола, внутри которого находились землянки. По их крышам бродили вооруженные охранники. В центре прямоугольника располагалось открытое пространство, где заключенные занимались, готовили еду и стирали свою одежду — если они, конечно, следили за собой. Редко когда здесь содержалось больше пятидесяти человек, это был лишь пересылочный лагерь, где содержались ожидающие приговора и те, которых должны были отправить на шахты. Последние обычно перегонялись партиями от двадцати пяти до сорока человек.

Они шли, окруженные вооруженными охранниками, пятьдесят миль к ближайшим шахтам, лежавшим юго-западнее нашего Тейвоса; их гнали, словно скот, погоняя бичами из бычьей шкуры. От издевательств, по словам убежавших, каждый десятый умирал во время марша.

Хотя людей иногда приговаривали на короткие сроки — пять лет работы на шахтах — никто никогда оттуда не вернулся, за исключением нескольких сбежавших, настолько отвратительно с ними обращались и так скудно кормили. Они работали по двенадцать часов в день.

Я старался прятаться в тени стены частокола, чтобы не быть замеченным Каш гвардейцами, ленивыми, непослушными, плохо управляемыми солдатами. Они поступали, как им вздумается, хотя во время правления Ярта была сделана попытка укрепить дисциплину, Ярт хотел установить военную олигархию. После того, как прибыл Ор-тис, они принялись отдавать честь по старинному и пользовались титулами вместо обычного «Брат».

Добравшись до стены, я не мог никак связаться со своим отцом, так как любой шум мог привлечь внимание охраны. Наконец в щель между двумя бревнами я обратил на себя внимание заключенного. Человек подошел ближе к частоколу, и я шепнул ему, что хочу поговорить с Джулианом 8-м. К вящей удаче я наткнулся на знакомого — вскоре он привел отца, и мы принялись говорить тихим шепотом.

Он сообщил мне, что был арестован за ночную торговлю, и что суд состоится завтра. Я спросил его, хочет ли он сбежать — я могу изыскать возможность помочь, если он решится, но он твердил, что невиновен; что находился ночами на ферме много месяцев, что все, без сомнения, было ошибкой, его приняли за кого-то другого и завтра освободят.

Я сомневался в этом, но он не хотел и слушать о побеге и спорил, что они должны доказать его вину, а это им не удастся.

— Куда же мне идти, — спросил он, — если я убегу отсюда? Я могу спрятаться в лесу, но что это за жизнь?! Я ведь не смогу никогда вернуться к твоей матери. Уверен, они ничего не смогут доказать, и я предпочитаю предстать перед судом, чем провести остаток жизни вне закона.

Думаю, он отверг мою помощь не потому, что ожидал освобождения; он боялся, что со мной может произойти нечто плохое, если я помогу ему бежать.

В любом случае мне ничего не оставалось делать, ведь он запретил мне помогать ему, и я отправился домой с тяжелым сердцем и печальными мыслями.

Приговоры Тейвоса были публичными или, как минимум, должны были быть таковыми, хотя это не доставляло никакого удовольствия зрителям, если их и удавалось найти. Но под новым правлением Ярта военные трибуналы стали закрытыми, и отец предстал именно перед таким судом.

 Оглавление

Опубликовано: 09 января 2022

Просмотров: 104

Оглавление

Глава 9 Лунные люди ― Берроуз Эдгар

Я избиваю офицера
Мы прожили несколько дней в немыслимой тревоге — ничего не зная, ничего не слыша, и однажды вечером одинокий Каш гвардеец подъехал к дому отца. Мы с Хуаной находились рядом с матерью. Гвардеец спешился и постучал в дверь — необычная вежливость с их стороны. Он вошел после моего приглашения и стоял какое-то время, смотря на мать. Он был всего лишь мальчишка — большой мальчишка-переросток. В его глазах не было жестокости, а в чертах — ничего животного. Видимо, кровь его матери превалировала, и он без сомнения не был чистым калкаром. Наконец он заговорил.

— Кто из вас женщина Джулиана 8-го? — спросил он. Однако он смотрел на мать, словно догадывался.

— Я, — ответила мать.

Посланец шаркнул ногой и с шумом выпустил воздух — это походило на приглушенный вздох.

— Мне очень жаль, — сказал он, — что я принес вам такие печальные вести. — И вы решили, что случилось худшее.

— Шахты? — спросила мать, и он кивнул.

— Десять лет! — воскликнул парнишка, словно говорил о смертном приговоре, что в сущности было одно и то же. — У него не было никаких шансов, — сказал он. — Это было ужасно. Они животные!

Я не мог сдержать удивления при виде Каш гвардейца, говорящего так о себе подобных, и он, видимо, заметил мое выражение лица.

— Не все мы животные, — начал он оправдываться.

Я принялся расспрашивать его и обнаружил, что он стоял на страже у двери во время суда и все слышал. Выступил единственный свидетель, давший показания против отца, а отцу даже не дали возможности защищаться.

Я спросил его, кто этот информатор.

— Я не знаю его имени, — ответил он, — высокий такой, с сутулыми плечами. Мне кажется, я слышал, что его зовут Питер.

Но я был уверен в этом еще до того, как задал вопрос. Я посмотрел на мать и увидел, что ее глаза сухи, рот внезапно сжался в твердую линию, а на лице появилось выражение, которое я никогда не видел раньше.

— Это все? — спросила она.

— Нет, — ответил юноша, — нет. Мне приказано передать вам, что вы должны найти нового мужчину в течение тридцати дней или освободить это помещение, — и он сделал шаг по направлению к матери.

— Мне очень жаль, мадам, — продолжал он. — Это крайне жестоко; но что мы можем сделать? Каждый день происходят и гораздо худшие вещи. Сейчас они ни в грош не ставят даже Каш гвардию, и многие среди нас готовы… — он внезапно замолчал, поняв, что был в одном шаге от совершения предательства, выбалтывая чужакам секреты и, повернувшись на каблуках, он покинул дом и мгновением позже ускакал.

Я уговаривал мать покинуть дом; но она не соглашалась. Она была очень смелой; однако в ее глазах появилось новое ужасное выражение — в глазах, где раньше сияла лишь любовь. Сейчас это были жесткие, полные ненависти глаза. Она не плакала — Господи, я предпочел бы, чтобы она заплакала. Напротив, она вела себя так, как я никогда до этого не видел — она громко смеялась. По малейшему поводу и безо всякого повода вообще она смеялась. Мы стали бояться за нее.

Фраза, брошенная Каш гвардейцем, заронила в мою голову мысль, которую я высказал матери и Хуане; после этого мать стала вести себя немного нормальнее, а во мне зародилась надежда, слабая, но это все же было лучше, чем совершенно никакой. Я обратил внимание, что если уже Каш гвардия недовольна, то самое время раздувать революцию, и если хотя бы часть гвардейцев присоединится к нам, нас наверняка будет достаточно, чтобы скинуть остающихся преданными режиму. Тогда мы освободим всех заключенных и установим республику, — такую же, как была у древних.

Боги наших отцов! Как много раз — как много тысяч раз я слышал этот план, он обсуждался и переобсуждался! Мы должны перерезать всех калкаров в мире и продать все земли снова, чтобы люди гордились чувством собственности и были готовы трудиться, передавая ее своим детям: мы знали по долгому опыту, что человек гораздо лучше обрабатывает землю, полученную в пожизненное пользование, чем ту, которую государство может отобрать в любой момент. Мы возродим заводы; мы построим школы и церкви; у нас будет музыка и танцы; и снова мы будем жить так, как жили наши отцы.

Мы не искали идеальной формы государства, хорошо понимая, что идеал недостижим — просто мы хотели вернуть счастливые дни наших предков.

Пришло время изложить мой план. Я говорил о нем со всеми, кому можно было доверять и обнаружил, что все готовы поддержать меня, когда нас будет достаточно. В промежутках я занимался своим хозяйством и хозяйством отца — я был крайне занят, и время летело очень быстро.

Через месяц после ареста отца я вернулся домой с Хуаной, которая ходила со мной вверх по реке в поисках заблудившегося козла. Мы нашли только его труп или, точнее, кости, там где их бросили Адские собаки. Матери дома не было, она проводила у нас почти все время, и я пошел к родительскому дому, чтобы забрать ее. Подойдя к двери, я услышал звуки борьбы и крики о помощи. Это заставило меня преодолеть последние ярды бегом.

Не тратя времени на стук, — мать всегда меня учила поступать так подобным образом, — я ворвался в гостиную и обнаружил мать в объятиях Питера Йохансена. Она пыталась бороться с ним; но он был большим и сильным мужчиной. Он услышал меня только тогда, когда я схватил его, и, повернувшись, принялся бороться со мной. Он пытался сдерживать меня одной рукой, пока второй доставал нож; но я сшиб его с ног одним ударом, и он отлетел в угол комнаты. Он мгновенно вскочил на ноги, размазывая по лицу кровь, и, яростно крича, бросился на меня с ножом в руке. Я снова сшиб его с ног, а когда он поднялся и бросился на меня снова, я перехватил его руку и отобрал нож. У него не было ни малейшего шанса против меня. Увидев это, он отступил назад и запросил пощады.

— Убей его, Джулиан, — сказала мать. — Убей убийцу своего отца.

Она могла не подбадривать меня, — увидев Питера, я понял, пришло долгожданное время убить его. Он принялся отчаянно рыдать — огромные слезы поползли по его щекам, и он бросился к двери, пытаясь ускользнуть. Мне доставляло удовольствие играть с ним, словно кот с мышью.

Я оттащил его от двери, подняв его и швырнув через всю комнату. Затем я позволил ему добраться до окна, сквозь которое он пытался пробраться. Я позволил ему почти сделать это, и он уже готов был убежать, когда я схватил его снова и повалил на пол. Подняв его на ноги, я заставил его сражаться.

Я нанес ему множество ударов по лицу, потом бросил его на спину на край стола и придавил его грудь. Затем тихо заговорил с ним.

— Ты убил моего друга, Самуэльса, и моего отца, и ты напал на мою мать. Чего тебе еще ждать, свинья, после этого? Разве у тебя совсем нет разума? Ты должен был знать, что я убью тебя — говори!

— Они сказали, что схватят тебя сегодня, — пробормотал он. — Они обманули меня. Они отвернулись от меня. Они сказали мне, что ты окажешься в тюрьме до полудня. Будь они прокляты, они обманули меня!

Так вот как! Вот значит как обстоят дела? Счастливое обстоятельство, убежавший козел спас меня от судьбы моего отца, а мою мать — от насилия; но они снова придут. Я должен поторопиться, они могут придти, прежде чем я закончу все дела. Поэтому я схватил голову Питера обеими руками, выдвинул его шею за край стола и наконец услышал хруст, и это был конец одного из самых подлых предателей, которые когда-либо жили — из тех, кто открыто предлагал дружбу, тайно плетя сети, чтобы уничтожить тебя. Средь белого дня я отнес его тело к реке и швырнул в воду. Меня уже не волновало — знают они или нет. Они пришли за мной, значит они доберутся до меня — есть повод или нет. Но они должны будут заплатить за все, я так решил, и у меня в ножнах был нож, под рубашкой. Но они не пришли — они солгали Питеру так же, как лгали всякому.

Следующий день был рыночным и днем уплаты налогов. Я отправился на рынок с козами и товарами на продажу и для уплаты налогов. Когда Соор проходил по рынку, собирая плату, — чаще это делали его подручные, так как он боялся появляться в этом месте, — я услышал восторженный разговор о растущих волнениях среди людей коммуны.

Я удивлялся, в чем тут может быть дело. Через некоторое время все прояснилось, когда Соор подошел ко мне. Он не умел ни читать ни писать; но у него была отпечатанная форма для агентов, которые не умели читать, где были нарисованы различные виды продукции, животных и орудий. В колонках рядом с картинками он делал заметки в течение месяца о совершенных сделках — все это, естественно, делалось небрежно и неаккуратно; он всегда обсчитывался и добавлял что-нибудь, чтобы списать все свои ошибки; да и государство было довольно, не то, что мы.

Умея читать и писать, а также считать, я всегда видел, когда он пытался обмануть меня на налогах и всегда спорил с Соором, но каждый раз государство одерживало победу.

В тот месяц я должен был ему козла; однако он потребовал трех.

— Как так? — удивился я.

— По старым нормам ты должен был выплатить мне эквивалент в полтора козла, но с тех пор как налоги удвоились, ты должен мне трех козлов. — Так вот что вызвало такое возбуждение в других частях рынка.

— Как, по-вашему, мы будем жить, если вы все у нас отберете? — спросил я.

— Государство не заботит, живете ли вы или нет, — ответил он, — пока вы платите налоги, вы можете жить.

— Я заплачу тебе трех коз, — сказал я, — потому что могу это сделать; но в следующий раз я принесу на рынок подарок для тебя в виде самого твердого сыра, какой удастся найти.

Он ничего не сказал, потому что боялся меня, несмотря на то, что был окружен Каш гвардией. И когда он проследовал к следующей жертве, я отправился к группе мужчин, которые живо обсуждали новые налоги. Здесь было пятнадцать или двадцать мужчин, в основном янки, все они были злые — я видел это, даже не подходя близко и не слыша еще их разговора. Когда я приблизился, один из них спросил меня, что я думаю о новом издевательстве.

— Думаю об этом! — воскликнул я. — Думаю то, что всегда думал: пока мы безропотно терпим, они будут продолжать грабить наше имущество, и мы наконец все перемрем.

— Они забрали даже мои семенные бобы, — вмешался человек, который выращивал бобы. — Все вы знаете, что в прошлом году урожай был мал, и бобы продавались во высокой цене. Тогда они брали налоги в бобах по дешевой цене прошлого года. Они делали так же и в этом году; но я надеялся сохранить хоть немного на семена до тех пор, пока они не удвоили налоги. Теперь я вижу, что мне уже не удастся вырастить в будущем году бобы.

— А что мы можем поделать? — в бессилии воскликнул один из них. — Что мы можем поделать?

— Мы можем отказаться платить налоги, — сказал я.

Они посмотрели на меня, как смотрели бы на человека, сказавшего:

— Если вам это не нравится, можете совершить самоубийство.

— Тогда собирать налоги будет Каш гвардия, и они станут еще тяжелее, пока нас не перебьют и не заберут наших женщин и все, что мы имеем, — сказал еще один.

— Мы можем сопротивляться, — возразил я.

— Но мы не можем противостоять ружьям голыми руками.

— Все можно устроить, — уверил их я, — и лучше умереть мужчиной, смотря в лицо пулям, чем от голода — словно раздавленный червь. Нас сотня, — да что там! — тысяча на одного, и у нас есть ножи, вилы и топоры, кроме того — палки, которые мы можем вырезать. Бог наших отцов! Я лучше умру подобным образом, чем буду жить так, как они заставляют нас.

Я увидел, что некоторые из них начали оглядываться, не слышал ли кто меня — воодушевившись, я повысил голос, но несколько человек слушали меня и кивали головами, соглашаясь.

— Если мы можем сделать достаточно, то давайте же делать это! — воскликнул один из них.

— Нам только нужно начать, — ответил я, — и к нам присоединятся.

— Как нам следует начать? — спросил другой.

— Я должен начать с Соора, — сказал я. — Я могу убить его и Пхава, и Хоффмейера, а затем пройтись по домам калкаров, где мы можем найти ружья, может быть, и убить их. К тому времени, когда Каш гвардия узнает, что произошло, и выдвинет свои силы, у нас будет множество последователей. Если мы предвосхитим их действия и отправимся к баракам, мы будем слишком сильны для всякого противника, кроме большого войска, а понадобится не меньше месяца чтобы доставить сюда достаточное количество солдат с Востока. Многие из калкаров присоединятся к нам — они тоже не довольны — один из них говорил мне об этом. Все пройдет очень просто, если мы будем смелы.

Они, казалось, сильно заинтересовались этим, даже раздался крик: «Прочь, калкары!» но я остановил их, потому что наш успех заключался в неожиданной атаке.

— Когда мы должны начать? — спросили они.

— Сейчас, — ответил я, — если мы застанем их врасплох, то вначале нам будет сопутствовать успех, а если будет успех, то и остальные присоединятся к нам. Только большим числом, подавляющим числом мы можем победить.

— Хорошо! — закричали они. — Пошли! Куда мы пойдем вначале?

— К Соору, — сказал я. — Он в дальнем конце рынка. Мы убьем его и повесим его голову на кол. Мы будем носить ее с собой и по мере того, как будем убивать следующего, мы будем одевать его голову на кол и носить с собой. Это заставит остальных идти с нами и нагонит страху в сердца наших врагов.

— Веди нас, Джулиан 9-й! — закричали они. — Мы идем за тобой!

Я повернулся и направился к Соору. Мы прошли уже больше половины дистанции, когда в том месте, где работал Соор, появилась группа солдат Каш гвардии.

Вы хорошо представляете, какова была моя армия. Словно роса на горячем солнце она начала таять, оставляя меня одного посреди рыночной площади.

Командир Каш гвардии, видимо, заметил толпу и ее внезапное исчезновение, потому что поскакал прямо ко мне, стоящему в одиночестве. Я решил не доставлять ему удовольствия думать, что боюсь, поэтому я остановился, ожидая его. Мои мысли были очень печальны — я жалел не себя, а то, во что система калкаров превратила Америку. Люди, покинувшие меня, в более счастливые дни были бы цветом американской нации; но поколения страха и рабской покорности превратили их кровь в воду. Сегодня, они поджав хвост, бежали от нескольких полувооруженных, слабо дисциплинированных солдат. Ужас от лунного заблуждения поселился в их сердцах и испортил их.

Офицер остановился рядом со мной и тогда я узнал его — животное, которое мучило и убило старого Самуэльса.

— Что ты делаешь здесь? — рявкнул он.

— Занимаюсь своим собственным делом, что советую сделать и тебе, — ответил я.

— Ты, свинья, становишься просто невыносимым, — закричал он. — Отправляйся в свою загородку, где тебе место — я не потерплю никакой толпы и неподчинения.

Я стоял и смотрел на него; но в моем сердце пылала жажда убийства. Он дотронулся до своего хлыста, сделанного из бычьей кожи, висевшего на луке седла.

— Тебя нужно гнать, так? — Его переполняла ярость, и его голос превратился в крик. Затем он ударил меня — чудовищный удар тяжелым бичом — прямо в лицо. Я схватился за бич и дернул, вырвав из его руки. Я схватил лошадь под уздцы и, хотя лошадь брыкалась и сопротивлялась, ударил всадника не меньше дюжины раз со всей силой, прежде чем он свалился на землю и распростерся на грязной рыночной земле.

Тогда его люди бросились на меня, и я упал от удара по голове. Они связали мне руки, пока я находился без сознания, и привязали к седлу. Я наполовину пришел в себя — пока эта жуткая скачка продолжалась — мы скакали к военной тюрьме возле бараков, — и все это время трус капитан скакал рядом и бил меня своим бичом из бычьей кожи.

 Оглавление

Опубликовано: 09 января 2022

Просмотров: 114

Оглавление

Глава 7 Лунные люди ― Берроуз Эдгар

Преданные
В помещении находилось двенадцать человек, сидящих на скамейках, так что вместе с Орри, нами и человеком, стоящим у дверей, всего было шестнадцать. Колби — глава нашей церкви; его прадед был священником. Мать с отцом тоже были здесь, они сидели рядом с Джимом и Молли. Был здесь и еврей Самуэльс, Бетти Вортс — женщина Денниса Коригана, и несколько других знакомых лиц.

Они все ждали нас, и когда мы вошли и сели, началась служба. Каждый, стоя со склоненной головой, произнес молитву. Оррис Колби всегда произносил одну и ту же короткую молитву, открывая службу каждое первое воскресенье каждого месяца. Она звучала приблизительно так:

«Бог наших отцов, сквозь поколения насилия, жестокости и ненависти, обращенной на Тебя, мы пребудем у Твоей правой руки, храня верность Тебе и нашему Флагу. Для нас Твое имя останется символом справедливости, человечности, любви, счастья и правды, и Флаг — твоя эмблема. Раз в месяц мы рискуем своими жизнями, чтобы имя Твое не исчезло на Земле. Аминь!»

Из-за алтаря Оррис достал пастушеский посох, к которому был прикреплен флаг, — точно такой же, как тот, что хранился у моего отца, — и помахал им, а мы все на несколько секунд опустились на колени. Затем Колби подал знак, и мы, поднявшись на ноги, запели старую-старую песню, начинавшаяся словами «Вперед, Христово воинство». Это была моя любимая песня. Молли Шиихан играла на скрипке, пока мы пели.

После песни Оррин Колби заговорил с нами; он всегда говорил с нами о разных вещах, происходивших в нашей жизни, и о нашем будущем. Это был семейный разговор, но он был полон надежды на лучшие времена. Мне кажется, встречаясь вот так раз в месяц, мы слышали только о надежде, которая никогда не покидала нас. В Оррине Колби было что-то рождающее доверие и надежду. Эти дни были яркими светлыми пятнами в нашем сером существовании.

После разговора мы запели снова, затем еврей Самуэльс помолился, и официальная служба была окончена, после чего члены нашей церкви принялись беседовать между собой. Эти разговоры были в основном о том, что занимало все наши думы — о революции; но мы никогда не шли дальше разговоров. Да и как мы могли? Мы, наверное, были самыми запуганными людьми, которых когда-либо знал мир — мы боялись наших хозяев и боялись соседей. Мы не знали, кому можем верить, за исключением нашей небольшой группы, и не смели искать себе последователей, хотя знали, что найдутся тысячи симпатизирующих нашим идеям. Шпионы и информаторы скрывались везде — они, Каш гвардия и мясник, были существами, с которыми приходилось вести борьбу; но больше всего мы боялись шпионов и информаторов. Из-за женщины, из-за соседского дома и — я сам знаю один такой случай — из-за расположения яиц на торговом лотке, нас посылали в шахты или к мяснику.

Мы просто навещали друг друга и обменивались слухами час или два, радуясь редкой возможности говорить то, что думаешь, свободно и бесстрашно. Мне пришлось пересказать множество раз мои приключения в новом военном трибунале Ор-тиса, и я знал: было трудно поверить, что я говорил такие вещи нашим хозяевам и ушел целым и невредимым. Никто просто не мог поверить в это.

Все были предупреждены о Питере Йохансене и остальных, бывших под подозрением, что они информаторы, так что обещали соблюдать осторожность, находясь рядом с ними. Мы уже не пели в этот день — наши сердца уже облегчились, и слишком неподходящей была обстановка для песен. Около двух часов новый сигнал — пароль на следующую встречу — был установлен, и мы стали выбираться поодиночке или парами. Я вызвался уйти последним, с Хуаной, и проверить, чтобы дверь была закрыта.

Через час ушли и мы — через пять минут после Самуэльса, еврея.

Мать Хуаны получила удивительно обширную, хотя и не полную религиозную подготовку, так необычную в наши дни, и в свою очередь передала ее Хуане. Похоже, и у них и районе была церковь; но только короткое время, пока ее не обнаружили власти и не разрушили, хотя ни один из членов организации не был арестован. Солдаты появлялись настолько часто и неожиданно, что люди не смели искать новое место для встреч.

Хуана рассказала мне, что их церковь очень походила на нашу. Достаточно хорошо разбираясь в различных религиозных обрядах, она всегда удивлялась, что разные верования гармонично уживаются под одной крышей, когда в древние времена было множество разных церквей. Среди нас были методист, пресвитерианин, баптист, католик, и еврей, о которых я знал, и множество других, о которых я не знал, и никого из нас это не волновало.

Мы поклонялись идеалу и великой надежде; оба представляли Добро, и мы называли это Богом. Мы не задумывались, что об этом думали наши прадеды или что было за тысячу лет до того, как они подумали или сделали, или какое имя они дали Высшему Существу, которое, как мы знали, было одно, и как бы не называли Его — так или иначе, — он все равно останется таким. Хотя бы это принесло пользу, когда калкары оккупировали мир; но знания пришли слишком поздно. Поклоняющихся хоть какому-нибудь богу становилось все меньше и меньше. Наша собственная церковь начиналась с двадцати двух человек год назад и сократилась до пятнадцати — Хуана стала шестнадцатым членом нашей группы.

Некоторые умирали естественной смертью, а некоторые пропадали на шахтах или шли к мяснику; но самой главной причиной нашего упадка было слишком малое количество детей, идущих на смену старшим — тем, которые умерли. Вот причина, да еще страх столкнуться с предательством. Мы вымирали, в этом не было никакого сомнения, и вместе с нами вымирала религия. Вот что лунная теория наделал с нашим миром; но этого как раз и следовало ожидать. Умные мужчины и женщины поняли это почти сразу, как только лунная теория высунула свою голову над поверхностью — слепая вера в то, что все женщины являются общественной собственностью всех мужчин и не смеют даже надеяться на уважение или что-нибудь другое, кроме страха, — и прокляли все религии древнейших времен, как сделали калкары. Впрочем, следовало ожидать, что те так и сделают — они открыто и свободно разрушили все церкви.

Мы с Хуаной выходили из леса, когда заметили человека, осторожно крадущегося в тени деревьев перед нами. Он, казалось, преследовал кого-то, и мгновенно в моих мыслях возникло подозрение — шпион.

В тот момент, когда он свернул, идя по дороге, и исчез из нашего поля зрения, мы побежали вперед изо всех сил, чтобы взглянуть на него поближе, и были вознаграждены. Мы увидели его и узнали. И мы увидели, кого он преследовал. Питер Йохансен, одна рука которого была на перевязи, крался за Самуэльсом.

Я знал, что если Питеру дать возможность проследить за Самуэльсом до дома, то он обнаружит сложный путь, по которому идет старик и мгновенно, даже если он ничего не подозревал раньше, сообразит, что Моисей был в каком-то месте, о котором не должны знать власти. Это вызовет подозрение по отношению к старому Самуэльсу, а подозрение обычно кончается наказанием тем или иным образом. Как долго Питер следил за стариком, мы не знали, но были уверены, что это началось слишком близко от церкви, и может навлечь беду.

В моей голове возник план, как сбить Питера со следа. Я быстро обдумал все детали и мгновенно принялся проводить в жизнь свой замысел. Я знал путь, которым шел старик от церкви, и что сейчас он сделает большой крюк, который снова приведет его к реке в четверти мили ниже. Мы с Хуаной могли направиться прямо в эту точку и достигнуть ее гораздо раньше Самуэльса. Так мы и поступили.

Полчаса спустя мы добрались до точки, в которой он должен был пересекать реке. Услышав, как он приближается, мы спрятались в кустах. Он появился, видимо, не подозревая, что за ним следует еще некто, а через мгновение появился Питер, который остановился на краю леса. Тогда мы с Хуаной вышли из укрытия и окликнули Самуэльса.

— Ты не видел никого из них? — спросил я достаточно громко, чтобы наверняка быть услышанным Питером, и прежде, чем Самуэльс успел что-либо ответить, добавил: — Мы обыскали у реки все и не видели ни малейшего признака козы… Я не верю, что они забрались так далеко; но если это и произошло, то Адские собаки загрызут их после заката. Пошли, теперь мы можем вернуться домой и считать наши поиски плохо сделанной работой.

Я говорил так много и так быстро, что Самуэльс понял, что у меня есть для этого веские основания; поэтому он успокоился и сказал, что не видел никаких коз. Мы с Хуаной глазами показывали ему, что знаем о присутствии Питера, хотя я не мог удержаться и краем глаза следил, как тот прячется за деревом.

Затем мы втроем продолжили путь домой самым коротким путем, и по пути я шепотом поведал Самуэльсу, что мы видели. Старик вздохнул с облегчением, он подумал, как и я, что мое представление наверняка обмануло Йохансена — разве что тот следил за Самуэльсом дольше, чем мы думали. Мы даже побледнели, представив последствия такой возможности. Нам не хотелось, чтобы Питер заподозрил, что мы знаем о нашем преследователе, и ни разу не оглянулись, даже Хуана, что было удивительно для женщины; поэтому мы не видели его, хотя и чувствовали, что он следит за нами.

С величайшими предосторожностями все заинтересованные лица были предупреждены, что Йохансен следовал за Самуэльсом почти от самой церкви; но так как власти не обращали на Моисея никакого внимания, мы решили, что Питер наткнулся на старика случайно.

В следующее после церковного собрания воскресенье, мы сидели во дворе Джима под одним из деревьев, покрытого молодыми листочками, закрывающими нас от солнца. Мы говорили о домашних делах — начинающемся севе, новорожденных свинках Молли. Мир казался необыкновенно спокойным. Власти, казалось, не преследовали нас. Отдых в две недели нам казался райским блаженством. Мы были уже твердо уверены, что Питер Йохансен ничего не нашел, и наши сердца бились спокойнее, чем какое-то время тому назад.

Мы сидели в тишине и спокойствии, радуясь короткому отдыху от нашей жизни-каторги, когда услышали топот копыт по утоптанной дороге, идущей вниз, к реке, в направлении рынка. Внезапно атмосфера изменилась — расслабленные нервы снова напряглись; спокойные глаза снова приобрели испуганное выражение. Почему? Это скакала Каш гвардия.

И они появились — пятьдесят человек — и во главе их скакал Брат генерал Ор-тис. У ворот дома Джима они натянули поводья, Ор-тис спешился и вошел. Он посмотрел на нас как человек, смотрящий на мусор, он даже не поздоровался, что нас вполне устраивало. Он направился прямо к Хуане, сидевшей на маленькой скамейке; рядом расположился я, прислонившись к стволу дерева. Никто из нас не пошевелился. Он остановился перед девушкой.

— Я пришел сказать тебе, — сказал он ей, — что оказываю тебе честь, избирая тебя в качестве своей женщины, чтобы растить моих детей и содержать мой дом в порядке.

Он стоял и смотрел на нее, и я чувствовал, как волосы на моей голове встают дыбом, а угол моей верхней губы поднимается вверх — я не знал почему. Я только знал, что хотел бы подлететь к его горлу и убить, терзать его плоть своими зубами — и видеть как он умрет! Тут он посмотрел на меня и отступил на шаг, после чего подозвал к себе несколько своих людей. Когда они подошли, он снова обратился к Хуане, которая встала, пошатываясь, словно получила тяжелый удар по голове и была оглушена.

— Можешь отправляться со мной прямо сейчас, — сказал он ей. И тогда я стал между ними и посмотрел на него. И снова он отступил на шаг.

— Она не пойдет с тобой ни сегодня, ни никогда, — сказал я, и голос мой звучал очень тихо — не громче шепота. — Она моя женщина — я взял ее!

Это была ложь — последняя часть моего заявления, но это была ложь человека, готового на убийство. Ор-тис находился среди своих людей — они окружали его, — и, думаю, это придавало ему смелости, потому что он насмешливо обратился ко мне.

— Меня не волнует, кому она принадлежит! — закричал он. — Я хочу ее и получу ее. Я разговариваю с ней сейчас и буду говорить с ней, когда она станет вдовой. После того, как ты будешь мертв, я буду иметь право первого выбора, а предатели долго не живут.

— Я пока еще не мертв, — напомнил я ему. Он обернулся к Хуане.

— У тебя будет тридцать дней, — так гласит закон; но ты можешь спасти своих друзей от неприятностей, если пойдешь сейчас — тогда они не будут мучиться, и я пригляжу, чтобы им уменьшили налоги.

Хуана издала негромкий стон, посмотрела на нас, а затем выпрямилась и подошла ко мне.

— Нет! — сказала она Ор-тису. — Я никуда не пойду. Это мой мужчина — он взял меня. Спроси его, позволит ли он мне перейти к тебе. Ты никогда не получишь меня — живую.

— Не будь так уверена в этом, — зарычал он. — Я знаю, что вы оба лжете мне, потому что наблюдал за вами и знаю: вы не живете под одной крышей. А ты!.. — он бросил на меня разъяренный взгляд. — Веди себя осторожнее, потому что глаза закона видят предателей там, где другие их не видят. — Затем он повернулся и убрался со двора. Через минуту они исчезли в облаке пыли.

Отныне наш мир и счастье были разрушены — это бывает всегда — и не осталось никакой надежды. Я не смел посмотреть на Хуану после того, что сказал; но разве она в свою очередь не сказала того же самого? Мы все беспорядочно говорили в течение нескольких минут, и затем мать и отец поднялись чтобы идти, а через мгновение и Джим с Молли ушли в дом.

Я повернулся к Хуане. Она стояла, потупив взор. На ее щеках играл прекрасный румянец. Что-то подтолкнуло меня — могучая сила, о существовании которой я и не подозревал, — и прежде, чем я понял, что со мной происходит, я заключил Хуану в объятия и принялся покрывать поцелуями ее лицо и губы.

Она пыталась освободиться, но я не позволил ей сделать это.

— Ты — моя! — воскликнул я. — Ты — моя женщина. Я сказал это, и ты сказала это. Ты — моя женщина. Боже, как я люблю тебя!

Она затихла и позволила мне целовать ее, и наконец ее руки обвились вокруг моей шеи, а ее губы коснулись моих в промежутке, когда мои не касались ее, и затем принялись ласкать мои губы с разгорающейся страстью. Это была новая Хуана, новая и чудесная Хуана.

— Ты действительно любишь меня? — наконец спросила она. — Я слышала, как ты сказал это.

— Я действительно люблю тебя с того момента, как увидел тебя, смотрящей на меня, а на тебя нападали Адские собаки, — ответил я.

— Тогда ты очень крепко сохранял свою тайну, — упрекнула она меня. — Если ты так любил меня, то почему ты не сказал мне об этом? Неужели ты собирался хранить тайну всю мою жизнь или, может быть, ты испугался? Брат Ор-тис не побоялся сказать, что хочет меня. Неужели мой мужчина менее храбрый, чем он?

Я знал, что она всего лишь поддразнивает меня и закрыл ей рот поцелуями.

— Если бы ты была Адской собакой, Соором или даже Ор-тисом, — сказал я, — я мог бы сказать тебе все, что я думаю о тебе, но так как ты Хуана и девушка, слова не выходили из моего горла. Я страшный трус.

Так мы разговаривали, пока не настало время идти ужинать, и я взял ее за руку, чтобы отвести в свой дом.

— Но сначала, — сказал я, — ты должна сказать Молли и Джиму, что случилось, и что ты не вернешься. Какое-то время мы можем пожить под крышей моего отца, но как только я получу разрешение от Тейвоса занять пустующую землю и работать на ней, я построю дом.

Она повернулась ко мне и покраснела.

— Я пока что не могу пойти с тобой, — сказала она.

— Что это значит? — спросил я. — Ты ведь моя?

— Мы не женаты, — прошептала она.

— Но ведь никто из нас не женат, — напомнил я ей. — Брак запрещен законом.

— Моя мать была замужем, — сказала Хуана. — Мы с тобой тоже можем пожениться. У нас есть церковь и священник, разве он не может повенчать нас? Он не знает обрядов, потому что его никто не учил, но он глава единственной церкви. Важно, чтобы мы принадлежали друг другу в глазах Бога, который установил такие законы.

Я попытался убедить ее, что сейчас, когда Небеса так близки, я не собираюсь ждать три недели, чтобы попасть туда. Но она ничего не хотела слушать — только качала головой, и наконец я понял, что она права, и согласился, — как я бы сделал в любом другом случае.

На следующий день я навестил Оррина Колби, и рассказал в чем дело. Он очень обрадовался и удивлялся, почему это никому не пришло в голову раньше. Естественно, не потому, что свадьбы стали редкостью за многие годы, и никто не помнил церемонии, дело было не в этом. Мужчины и женщины часто верили друг другу на всю оставшуюся жизнь — и никакие клятвы и церемонии не могли связать их крепче. Но если женщина хотела, она могла получить церемонию и клятву. Было договорено, что на следующем собрании Хуана и я будем обвенчаны.

Следующие три недели были самыми долгими в моей жизни, и одновременно это были очень очень счастливые недели, потому что мы с Хуаной были почти все время вместе, так как в конце концов мы решили: чтобы подтвердить наши слова Ор-тису, она должна придти и жить с нами под одной крышей. Хуана спала в гостиной, а я на стопке козьих шкур в кухне. Но если какие-то шпионы наблюдали за нами, а я был уверен, что так оно и было, они видели, что каждую ночь мы спали под одной крышей.

Мать упорно трудилась над новой одеждой для меня, пока Молли помогала Хуане устроить ее гардероб. Бедное дитя пришло к нам в единственной смене одежды, которая была одета на ней; но в те времена почти ни у кого из нас не было лишней одежды — правда, мы старались соблюдать чистоту.

Я отправился к Пхаву, который был одним из наших представителей в Тейвосе, и попросил его выхлопотать разрешение работать на свободной земле и покинуть отца. Вся земля принадлежала коммуне, но любому человеку позволяли на ней трудиться, пока он был в состоянии; а земли было более, чем достаточно и хватало на всех.

Пхав был очень резок — он словно забыл, что я спас его ребенку жизнь — и сказал, что он не знает, удастся ли ему что-нибудь для меня сделать, потому что я вел себя очень плохо по отношению к генералу Ор-тису и находился в немилости, а кроме того находился под подозрением в измене.

— Но что общего имеет генерал Ор-тис с распределением Тейвосом земли? — спросил я. — Из-за того, что он пожелал мою женщину, Тейвос отбирает у меня все права?

Я больше не боялся никого из них и разговаривал настолько свободно, насколько хотел — идя почти до конца. Естественно, я не предоставлял им шанса отправить меня под суд, который наверняка бы состоялся, выскажи я им, что у меня на сердце, но я отстаивал свои права и требовал, чтобы их гнилые законы как-то работали и на меня.

Пока мы беседовали таки образом, пришла женщина Пхава. Она узнала меня, но ничего не сказала; правда, упомянула, что ребенок спрашивал обо мне. Пхав зарычал в ответ и приказал ей убираться из комнаты словно человек, выгоняющий из дома животное. Меня не поразило такое отношение, потому что эта женщина сама выбрала роль предательницы.

Наконец я потребовал у Пхава, чтобы он получил для меня концессию, или пусть укажет мне какую-нибудь уважительную причину для отказа.

— Я буду просить, — сказал он, — но ты не получишь разрешения — я в этом уверен.

Я понял, что говорить дальше бесполезно, повернулся и вышел из комнаты, размышляя, что дальше делать. Конечно, мы могли остаться в доме моего отца, но мне это казалось неправильным, потому что каждый человек должен жить в собственном доме. После того, как отец и мать умрут, мы можем вернуться на старое место, как поступил отец после смерти моего деда, но молодая пара должна начинать свою жизнь в одиночку и собственным путем.

Когда я покидал дом, женщина Пхава остановила меня.

— Я хотела бы сделать что-нибудь для тебя, — прошептала она. Она, должно быть, видела, как я инстинктивно отшатнулся от нее, как от чего-то нечистого, потому что покраснела и затем сказала:

— Пожалуйста, не надо! Я достаточно исстрадалась. Я заплатила сполна за свое предательство; но знай, янки, — она прижала свои губы к моему уху, — сердцем я больше янки, чем была, когда совершила свою ошибку. И, — продолжала она, — я ни сказала ни одного слова, которое могло бы нанести вред хоть одному из вас. Скажи им это — пожалуйста, скажи им! Я не хочу, чтобы они и Бог наших отцов так ненавидели меня! Сколько я пережила — издевательства, унижения. Эти существа более дикие, чем звери в лесу. Я убила бы его, если бы не была такой трусливой. Я видела и знаю, как они заставляют страдать перед смертью.

Я не мог не почувствовать жалости к ней и сказал ей об этом. Бедное существо, она выглядела очень благодарной и уверила меня, что постарается помочь.

— Я кое-что знаю о Пхаве; то, что он не хотел бы, чтобы знал Ор-тис, — сказала она. — И даже если он изобьет меня, я сделаю так, чтобы ты получил землю для себя.

Я снова поблагодарил ее, понимая, что существовали и другие, гораздо худшие, — чем ближе к калкаром, тем более отвратительна жизнь.

Наконец день настал, и мы отправились в церковь. Как и в прошлый раз, я взял с собой Хуану, хотя она пыталась протестовать; однако я не мог доверить сопровождать ее кому-то другому. Мы собрались все до единого — все шестнадцать человек, и после отправления службы мы с Хуаной предстали перед алтарем и были обвенчаны — очень похоже на церемонию древних, как мне кажется.

Хуана была единственной из нас, хоть что-то знавшей о церемонии, и именно она научила Оррина Колби — заставляя его запоминать так много, что у него целую неделю после этого болела голова. Единственное, что я могу вспомнить из церемонии, так это то, что, когда он спросил меня, хочу ли я взять ее в качестве законной жены — я потерял голос и смог выдавить из себя слабое «да». И затем Колби объявил нас мужем и женой и сказал что-то о том, что мы должны жить в замужестве, пока Бог не разлучит нас. Я чувствовал себя совершенно женатым и очень счастливым, и все было так прекрасно вокруг, и все пожимали нам руки и любовались нами… Тут раздался стук в дверь, и послышался голос:

— Откройте, именем закона!

Мы переглянулись и вздохнули. Оррин Колби прижал палец к губам, требуя молчания и повел нас к задней части церкви, где была ниша, в которой стояли несколько канделябров. Мы знали, что делать, и следовали за ним в молчании. Один из нас быстро тушил свет. Стук в дверь становился все более настойчивым. Наконец мы услышали тяжелые удары — должно быть, топором по доскам. Потом сквозь тяжелую дверь донесся выстрел, и мы поняли, что это Каш гвардия.

Схватившись за нижнюю полку, Оррин толкнул ее вверх изо всех сил, в результате чего все полки приподнялись, открывая проход внизу. Мы прошли сквозь него один за другим и принялись спускаться по каменным ступенькам в темный тоннель. Когда прошел последний из нас, я опустил полку на место.

Затем я повернулся и последовал за остальными; рука Хуаны покоилась в моей. Мы прошли по тоннелю какое-то время, пока Оррин не остановился и шепотом не подозвал меня. Я подошел и стал рядом с ним. Он объяснил мне, что я должен сделать. Он выбрал меня потому, что я был самым высоким и сильным из мужчин. Над нами была деревянная крышка. Я должен был поднять ее.

Ее не поднимали уже несколько поколений. Она была очень тяжелой от земли и растений, выросших на ней; но я уперся в нее плечами, и она поднялась, хотя на мгновение мне показалось, что земля подается под моими ногами. Наконец я открыл крышку, и в течение нескольким минут помогал всем выбраться на поверхность. И тут мы знали, что делать дальше, так как много раз обсуждали этот вариант. Один за другим люди расходились в разные стороны.

Как и было задумано, мы попали в наши дома разными дорогами и в разное время — некоторые пришли после заката солнца, так что в конце концов никто, даже если кто-то и наблюдал за нами, не мог быть уверен, что мы находились в одном и том же месте в одно и то же время.

 Оглавление