Эмили из Молодого месяца
Примечания — Эмили из Молодого месяца
- Просмотров: 500
Примечания — Эмили из Молодого месяца — Люси Монтгомери
1
Макмиллан, Джордж Бойд — шотландский журналист и писатель, с 1903 г. и до конца жизни Л. М. Монтгомери ее друг по переписке. (Здесь и далее — прим. переводчика).
2
«Путешествие пилигрима» (1678) — религиозно-дидактическая поэма английского писателя и проповедника Джона Беньяна (1628–1688), излагающая историю трудного пути Христиана, героя поэмы, к Небесному Городу, куда он отправился, убедившись, что город, в котором он жил до сих пор, — Город Разрушения — обречен на погибель. Во второй части поэмы, написанной позднее, рассказывается о том, как то же путешествие повторила его жена, Христиана, вместе с четырьмя сыновьями и служанкой, а также их семьями, которыми они за время пути успели обзавестись.
3
Аполлион — чудовище, ангел бездны, преграждавший путь Христиану.
4
См. Библия, Откровение Иоанна Богослова.
5
Водосбор (аквилегия) — у северных народов «цветок эльфов», в христианской мифологии — цветок Святого Духа.
6
Цитата из стихотворения «Живем деяньями, а не годами» английского поэта Филипа Бейли (1816–1902).
7
Титания — королева фей и эльфов, действующее лицо комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» (1595).
8
Илзи — одна из форм имени Элизабет.
9
Стюарты — королевская династия, представители которой правили в Шотландии в 1371–1714 гг. и в Англии в 1603–1714 гг.
10
«Выйди-войди» (или «спрячь-найди») — популярная детская игра, заключающаяся в том, что участники получают карточки с числами (в другом варианте, картинками) и разбиваются на две группы. Одна группа соответствующим числом хлопков в ладоши приглашает членов другой группы найти себе среди них пару по определенному правилу в соответствии с числами (или картинками) на их карточках.
11
«Песнь рожка» («Эхо») — стихотворение английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).
12
Около 45 см.
13
Генрих II (1519–1559) — король Франции (1547–1559). По легенде, король никогда не улыбался.
14
Томпсон, Джеймс (1700–1748) — шотландский поэт и драматург.
15
Хеманз, Фелисия (1793–1835) — английская поэтесса.
16
«Роб Рой» — роман Вальтера Скотта (1771–1823), британского поэта и писателя, основоположника жанра исторического романа.
17
«Прямой путь»(1894) — религиозная повесть американской писательницы, автора ряда нравоучительных романов, книг о кулинарии и правильной организации домашнего хозяйства, Мэрион Харленд (1830–1922).
18
«Малышка Кейти и Джим-весельчак» — повесть американской писательницы Джулии Мейтьюз, издавшей вместе со своей сестрой Джоанной в 30-х годах XIX века несколько серий детских книг религиозной направленности.
19
«Великие чудеса природы» (1877) — книга, написанная для молодежи американским священником англиканской церкви Ричардом Ньютоном (1813–1887).
20
«Алиса в Стране Чудес»(1865) — сказочная повесть английского писателя Льюиса Кэрролла (1832–1898).
21
«Юная христианка, или памяти Анзонетты Петерс» — популярная религиозная книга, рассказывающая о жизни страдавшей тяжелыми недугами маленькой американки Анзонетты Петерс (1815–1827).
22
Фотография на покрытой серебром медной пластинке.
23
Цитата из поэмы «Локсли-Холл» английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).
24
«Малышка Кейти и Джим-весельчак» — повесть американской писательницы Джулии Мейтьюз, издавшей вместе со своей сестрой Джоанной в 30-х годах XIX века несколько серий детских книг религиозной направленности.
25
Сисюринхий, многолетнее травянистое растение с голубыми цветами.
26
Около 18 метров.
27
Около 3 метров.
28
Stove-pipe — железная дымовая труба, обычно служащая для подсоединения чугунной печки к каменному дымоходу дома (англ.).
29
Жанна д’Арк (1412–1431) — «Орлеанская дева», национальная героиня Франции, простая крестьянская девушка, возглавившая в 1428 г. французские войска и добившаяся снятия английской осады с Орлеана.
30
Уиллард, Франсес (1839–1898) — американская просветительница и общественная деятельница. Одна из руководительниц движения трезвенников, сторонница предоставления женщинам широких избирательных прав.
31
«Альгамбра» — книга американского историка и эссеиста Вашингтона Ирвинга (1783–1859). В книге рассказана история знаменитого замка Альгамбра в Гренаде, где Ирвинг проводил много времени, когда занимал пост посла США в Испании в 1842–1846 гг.
32
«Дева льдов» — сказка датского писателя Х. К. Андерсена (1805–1875), действие которой происходит в Альпах, где на горном озере гибнет главный герой, смелый охотник Руби.
33
Якобиты — сторонники английского короля Иакова II после его свержения в 1688 г., а также династии Стюартов в целом.
34
См. Библия, 4-я Книга Царств, гл. 2, стихи 23–24.
35
В оригинале игра слов: tale — сказка, tail — хвост (англ.).
36
В оригинале игра слов: английское слово spell может означать как «чары», так и «писать, произносить по буквам».
37
«Песнь последнего менестреля» (1805) — поэма В. Скотта.
38
Кастальский источник — родник на горе Парнас в Центральной Греции, почитался древними как священный ключ бога Аполлона, покровителя наук и искусств, дарующий вдохновение поэтам и музыкантам.
39
См. Библия, Второе послание к коринфянам св. апостола Павла, гл. 3, стих 2–3.
40
Популярные в англоязычных странах названия блюд. «Пудинг королевы» — пудинг с малиновым вареньем; соус «Морская пена» — сладкий белый соус для пудинга с изюмом и корицей; «Черноглазые Сюзан» — печенье с ямочкой в центре, покрытое шоколадной глазурью; «Свинки в одеяле» — сосиски из свинины и говядины, запеченные в тесте или сваренные в капустных листьях.
41
Отрадная Гора — одно из мест, куда попадает на пути к Небесному Городу герой поэмы «Путешествие пилигрима».
42
«Сохраб и Рустум» (1853) — поэма английского поэта Мэтью Арнольда (1822–1888), сюжет которой взят автором из персидской мифологии.
43
См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 9, стих 17.
44
Дамоклов меч — острый меч, который, согласно древнегреческому преданию, был подвешен сиракузским тираном Дионисием на конском волосе над головой завидовавшего ему Дамокла, которого во время пира он посадил на свое место.
45
Коллегиальный орган, в который входят все кардиналы римско-католической церкви.
46
В переносном смысле, «власть папского престола», «право отпущения грехов».
47
Феи, эльфы, гномы.
48
См. Библия, Книга Есфирь, гл. 7, стихи 9 и 10.
49
Лепрекан — в ирландском фольклоре, озорной эльф.
50
Враждующие семейства в трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта» (1591).
51
Цитата из стихотворения «Палестина» английского поэта и священника Реджинальда Хибера (1783–1826).
52
Библия, Откровение Иоанна Богослова, гл. 14, стих 13.
53
Рэли (Рейли), Уолтер (1552–1618) — знаменитый английский аристократ, придворный, государственный деятель, поэт и авантюрист; основал несколько первых английских колоний в Северной Америке. Получил рыцарское звание от королевы Елизаветы I, после ее смерти за попытку государственного переворота был по приказу короля Якова I посажен в Тауэр, а впоследствии казнен.
54
Графство, расположенное в центральной части острова Принца Эдуарда.
55
Женский Христианский Союз за трезвость — влиятельная общественная организация, которую основала в 1873 г. в США Франсес Уиллард. В Канаде первое отделение Союза появилось в 1894 г. в провинции Онтарио.
56
Воздала добром за зло, обезоружила великодушием. См. Библия, Притчи, гл. 25, стихи 21–22, а также Послание к римлянам, гл. 12, стих 20. «Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его; ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья».
57
«Отрубяной пирог» — большая глиняная миска, в которую укладывают маленькие подарки для участников рождественского обеда, засыпая их толстым слоем отрубей.
58
Библия, Откровение Иоанна Богослова, гл. 21, стих 21.
59
Шотландская песня на слова Роберта Бёрнса (1759–1796), которую по традиции поют на прощание в конце праздничного обеда.
60
«История Генри Эсмонда» — роман английского писателя Уильяма Теккерея (1811–1863).
61
Ткач Основа, Титания, Гермия, Ипполита, Елена — действующие лица комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».
62
Согласно старому шотландскому поверью, чтобы, встретившись с колдуном, отвратить беду или «сглаз», нужно коснуться кусочка железа.
63
«Тайны Удольфо» (1794) и «Лесной роман» (1791) — произведения английской писательницы Энн Рэдклифф (1764–1823), одной из родоначальниц готического романа. Героиня первого из них носит имя Эмили. После смерти горячо любимого отца она попадает в мрачный замок, полный ужасных тайн.
64
Выражение «улыбаться, как чеширский кот» означает «ухмыляться, улыбаться во весь рот»; приобрело особую популярность благодаря повести английского писателя Льюиса Кэрролла (1832–1898) «Алиса в Стране Чудес».
65
См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 14. Саломея — дочь Иродиады, во время празднования дня рождения царя Ирода, по наущению матери, попросила у него за свою пляску дать ей на блюде голову Иоанна Крестителя.
66
Мафусаил — библейский патриарх, проживший 969 лет (см. Библия, Книга Бытия, гл.5, стих 27).
67
Чертополох — эмблема Шотландии, роза — эмблема Англии.
68
Карл (Чарльз) Эдуард Стюарт (Младший Претендент) (1720–1788) — внук короля Иакова II, предпринявший неудачную попытку вернуть Стюартам британский престол.
69
Измененная цитата из Библии (Евангелие от Матфея, гл. 15, стих 27).
70
«Вожди шотландских кланов» (1810) — исторический роман английской писательницы Джейн Портер (1776–1850), в котором описаны события Первой войны за независимость Шотландии от английских завоевателей (1296–1328).
71
В битве при Баннокберне (24 июня 1314 г.) войска шотландского короля Роберта Брюса одержали решающую победу над армией английского короля Эдуарда II, после чего Шотландия фактически обрела независимость.
72
Крошечный кусочек темной тафты, который — в соответствии с модой — наклеивали на лицо в виде родинки, чтобы подчеркнуть белизну кожи.
73
Цитата из стихотворения «Думы о родине» («Весна в Англии») английского поэта Роберта Браунинга (1812–1889).
74
Магилл — один из старейших университетов Канады, основан в 1821 г., находится в Монреале.
75
Фамилия Starr произносится так же, как английское слово star, означающее «звезда».
76
«Джен Эйр» (1847) — роман английской писательницы Шарлотты Бронте (1816–1855).
77
Вордсворт, Уильям (1770–1850) — английский поэт.
78
Выражение, созданное древнегреческим поэтом Пиндаром (522–443 гг. до н. э.). Для климата Афин характерна пониженная влажность воздуха, и по вечерам, в лучах заката, висящая над окрестными горами пыль окрашивается в сиреневые и лиловые тона.
79
Древний Рим, являющийся географическим центром современной столицы Италии, располагался на восточном берегу реки Тибр. На территории, ограниченной его крепостными стенами, находились семь холмов (Палатин, Авентин, Капитолий, Квиринал, Виминал, Эсквилин и Целий).
80
В сентябре 480 г. до н. э. в узком ущелье Фермопилы героически погиб отряд из трехсот спартанских воинов под предводительством царя Леонида, противостоявший огромному войску персидского царя Ксеркса I.
81
Бубастис — букв, «дом Бастет», город в дельте Нила, центр поклонения богине Бастет. Баст (Бастет) — в мифологии Древнего Египта богиня радости и веселья. Обычно ее изображали в виде кошки или женщины с кошачьей головой.
82
Кальвинисты — последователи кальвинизма, протестантского вероучения, возникшего в Швейцарии в XVI в. Одним из положений этого вероучения является доктрина предопределения, согласно которой Бог, создавая душу человека, с самого начала определяет ее будущую судьбу, так что только «избранные» души могут надеяться на спасение. Дин сравнивает пресвитериан Марри с кальвинистами, так как в Блэр-Уотер эту семью называют «избранным народом», считающим себя лучше остальных.
83
Цитата из стихотворения «Прощай» американского поэта и эссеиста Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882).
84
Эркер — остекленная часть здания, выступающая наружу из фасадной стены.
85
«Носить бриджи» — разговорное английское выражение, означающее «верховодить в доме», «быть главой семьи».
86
В автобиографической книге «Альпийскою тропой» (впервые опубликованной в 1917 г. виде серии эссе в одном из канадских журналов для женщин) Л. М. Монтгомери писала о том, что это стихотворение неизвестного автора произвело на нее в детстве большое впечатление. Она вырезала его из газеты и наклеила на папку, в которой хранила черновики своих первых детских и юношеских произведений.
87
Псевдоним (франц.).
88
Мария Стюарт (1542–1587) — королева Шотландии (1542–1567), обезглавлена по приказу английской королевы Елизаветы I за государственную измену.
89
Слова французского императора и полководца Наполеона Бонапарта (1769–1821) во время сражения при Ватерлоо, где он потерпел окончательное поражение от английских и прусских войск.
90
«Черная Смерть» — пандемия бубонной чумы, охватившая Европу в 1346–1354 гг., получила широкое отражение в искусстве, имела значительные демографические, социальные, экономические, культурные и религиозные последствия. Великая Лондонская чума — несколько меньшая по масштабам пандемия бубонной чумы, поразившая Англию в 1665–1666 гг.
91
См. Библия, Евангелие от Матфея, гл. 10, стих 16.
92
В действительности первой женщиной, занявшей место в Палате общин Британского парламента, стала в 1919 г. виконтесса Нэнси Астор (1879–1964), родившаяся в США. В 30-х годах она вместе с выдающимся английским драматургом Дж. Б. Шоу посетила Советский Союз.
93
Суфражизм — в Англии в начале XX в. движение за предоставление женщинам равных с мужчинами избирательных прав.
94
Речь идет о знаменитом ответе, который выдающийся политический деятель и оратор Уильям Питт Старший (1708–1778) дал одному из своих политических противников (Горацио Уолполу, младшему брату тогдашнего премьер-министра Великобритании Роберта Уолпола), насмешливо отозвавшемуся о его молодости. Эмили заменяет в его речи все выражения, относящиеся к возрасту, на выражения, связанные с различиями между полами.
95
Евангелие от Матфея, гл. 10, стих 26.
96
Библия, Книга пророка Исайи, гл. 11, стих 6.
97
Аддисон, Джозеф (1672–1719) — английский поэт, эссеист и политик.
98
Библия, Бытие, гл. 18, стих 32.
99
Глен — узкая долина.
Глава 31 Великая минута в жизни Эмили — Эмили из Молодого месяца
- Просмотров: 322
Глава 31 Великая минута в жизни Эмили — Эмили из Молодого месяца — Люси Монтгомери
Поправлялась Эмили медленно. В физическом отношении ее выздоровление шло с нормальной быстротой, но довольно долго сохранялась некоторая вялость, душевная и эмоциональная. Человек не может заглянуть в тайные глубины бытия и избежать расплаты за это. Тетя Элизабет говорила, что Эмили «хандрит». Но на самом деле Эмили испытывала слишком глубокую радость и удовлетворение, чтобы хандрить. Просто жизнь на время потеряла для нее свой аромат, словно за недели болезни высох, а теперь снова медленно наполнялся некий источник внутренней энергии.
Поиграть ей в эти дни было совсем не с кем. Перри, Илзи и Тедди слегли с корью в один и тот же день. Миссис Кент сначала с горечью заявила, что Тедди заразился в Молодом Месяце, но на самом деле все трое заразились на пикнике воскресной школы, где присутствовали дети из Дерри-Понд. На том пикнике заразились все в Блэр-Уотер. Корь поистине свирепствовала в поселке. У Илзи и Тедди она проходила не очень тяжело, но Перри, который настоял на том, чтобы при первых же симптомах отправиться домой, к тете Том, чуть не умер. Эмили, чтобы не слишком ее беспокоить, не говорили, что его жизнь в опасности, пока кризис не миновал. Даже тетя Элизабет беспокоилась о Перри. Она с удивлением замечала, как им всем не хватает его в Молодом Месяце.
К счастью для Эмили, в это унылое время в Блэр-Уотер гостил Дин Прист. Его общество было именно тем, в чем она нуждалась, и чудесным образом помогало ей на пути к полному выздоровлению. Они подолгу гуляли вдвоем — третьим был с лаем крутившийся вокруг них Твид — по окрестностям Блэр-Уотер, исследуя места и дороги, которых Эмили никогда не видела прежде. Они наблюдали, как молодой месяц от вечера к вечеру становится все старше; они беседовали в душистых сказочных палатах вечернего сумрака, протянувшихся вдоль длинных и таинственных красных дорог; они следовали за манящими на холмы ветрами; они наблюдали восход звезд, и Дин рассказывал ей о них — великих созвездиях и связанных с ними древних мифах. Это был чудесный месяц; но в первый же день, когда стало известно о выздоровлении Тедди, Эмили на весь вечер убежала в Пижмовый Холм, и Кривобок Прист гулял — если он вообще гулял в тот вечер — в одиночестве.
Тетя Элизабет была исключительно вежлива с ним, хотя не слишком любила Пристов из Прист-Понд, и у нее всегда вызывали некоторую неловкость насмешливый блеск в зеленых глазах Кривобока и его чуть заметная лукавая улыбка, которые, казалось, превращали гордость и традиции Марри во что-то менее существенное, чем они были на самом деле.
— Он типичный Прист, — говорила она Лоре, — хотя фамильные черты выражены у него не так ярко, как у большинства его родственников. И он явно помогает Эмили оправиться после болезни… она снова начала набираться бодрости, с тех пор как он приехал.
Эмили продолжала «набираться бодрости», и к сентябрю — когда эпидемия кори пошла на убыль, а Дин Прист, как всегда неожиданно, предпринял очередное путешествие в Европу, где намеревался провести осень — снова была готова отправиться в школу… все та же, но чуть выше ростом, чуть похудевшая, чуть менее ребячливая, с огромными серыми, немного печальными, обведенными тенью глазами, которые, бросив взгляд за завесу, разделяющую жизнь и смерть, и разгадав загадку того, что давно было погребено, хранили с тех пор в своей глубине некое постоянное смутное воспоминание о мире за этой завесой. Дин Прист заметил это, пока гостил в Блэр-Уотер. Заметил это и мистер Карпентер, когда она улыбнулась ему со своей парты.
— Детство ее души осталось позади, хотя телом она все еще дитя, — пробормотал он.
В один из счастливых дней октябрьского золота и туманов он ворчливо попросил ее показать ему ее стихи.
— Я никогда не имел намерения поощрять тебя в твоем увлечении, — сказал он. — Не собираюсь делать этого и теперь. Вполне вероятно, что ты не можешь написать ни одной по-настоящему поэтической строки… и никогда не сможешь. Но дай мне взглянуть на твою писанину. Если она безнадежно плоха, я так тебе и скажу. Я не хочу, чтобы ты понапрасну теряла годы, стремясь к недостижимой цели… во всяком случае, я не буду чувствовать себя виноватым, если ты все-таки продолжишь заниматься стихоплетством. А если в них можно заметить хоть какой-то залог успеха, я скажу тебе об этом так же честно. И рассказы твои тоже принеси… все они пока, вне всякого сомнения, сущий вздор, но я посмотрю, имеются ли достаточные основания для того, чтобы ты продолжала пробовать перо.
В тот вечер Эмили провела целый час, очень серьезно обдумывая, выбирая, отвергая. К маленькой пачке листков со стихами она приложила одну из записных книжек, подаренных ей кузеном Джимми, в которой содержались, как она полагала, ее лучшие рассказы. В школе она на следующий день держалась так загадочно и таинственно, что Илзи обиделась, начала ее обзывать… но тут же остановилась. Илзи успела пообещать отцу, что постарается отучиться от этой дурной привычки. Она делала явные успехи, и ее язык, хоть и не столь яркий и образный, как прежде, уже почти соответствовал стандартам Молодого Месяца.
В тот день на уроках Эмили, испуганная и взволнованная, наделала ужаснейших ошибок. Она с громадным уважением относилась к мнению мистера Карпентера. Отец Кассиди велел ей продолжать… Дин Прист сказал ей, что когда-нибудь она, возможно, напишет нечто стоящее… но ведь могло быть и так, что они лишь боялись ее обидеть и пытались ободрить, так как она нравилась им. Эмили знала, что мистер Карпентер так не поступит. Как бы она ему ни нравилась, он безжалостно подавит в зародыше все ее надежды, если решит, что у нее нет необходимых способностей. Если же он, напротив, пожелает ей успеха, она будет спокойна и никогда не утратит присутствия духа, с какой бы суровой критикой ей ни пришлось столкнуться в будущем. Неудивительно, что тот день представлялся Эмили поистине судьбоносным.
Когда занятия кончились, мистер Карпентер попросил ее остаться. Она была очень бледна и напряжена, а потому остальные ученики решили, что мистер Карпентер поймал ее на чем-то совершенно ужасном и что ее ждет «изрядный нагоняй». Рода Стюарт, выйдя на школьное крыльцо, со злобной улыбкой бросила на нее через плечо многозначительный взгляд… которого Эмили даже не заметила. Она действительно должна была предстать перед могущественным трибуналом, высшим судьей в котором был мистер Карпентер, и все ее будущее — так она думала — зависело от его вердикта.
Ученики разошлись, и умиротворяющая тишина опустилась на старую, залитую солнцем, классную комнату. Мистер Карпентер взял маленький пакет, который она оставила утром на его столе, прошел по проходу и сел, лицом к ней, на скамью перед ее партой. Затем, нарочито медленно водрузив очки на крючковатый нос, он достал ее рукописи и начал читать… или скорее просматривать их, бросая ей отрывочные замечания, перемежающиеся ворчанием, фырканьем и возгласами досады. Эмили сложила на парте похолодевшие руки и уперлась ступнями в ножки своего стула, чтобы не дрожали колени. Для нее это было совершенно ужасное испытание. Она пожалела, что вообще дала свои стихи мистеру Карпентеру. Они никуда не годились… разумеется, они никуда не годились. Ей вспомнился редактор «Энтерпрайз».
— Хм! — сказал мистер Карпентер. — «Закат»… Боже, сколько стихов написано о закатах…
Закрыты западных небес врата — пока, Пред ними — в пламени клубятся облака, За ними — духов звездноглазые войска…
Чтоб мне… что это значит?
— Я… я… не знаю, — запинаясь, выговорила испуганная поэтесса, у которой под его неожиданно брошенным на нее колючим взглядом вылетели из головы все мысли.
Мистер Карпентер пренебрежительно фыркнул.
— Ради всего святого, девочка, не пиши того, чего сама не в состоянии понять. А это… «К жизни»… «Жизнь, радужной радости я не прошу у тебя»… Это искренне? Это правда, девочка? Остановись и подумай. Ты в самом деле не просишь у жизни никакой «радужной радости»?
Он пронзил ее новым свирепым взглядом. Но Эмили начала понемногу приходить в себя. Однако она вдруг почему-то устыдилась весьма возвышенного и бескорыстного желания, выраженного в этом сонете.
— Не-ет, — пробормотала она неохотно, — я хочу радужной радости… много радужной радости.
— Конечно, хочешь. Мы все хотим. Мы не получаем ее от жизни… и ты не получишь… но даже в сонете не лицемерь, делая вид, будто она тебе не нужна. «Строки, обращенные к горному водопаду»… «На темных скалах ты как белая вуаль невесты»… Где это ты видела горный водопад на острове Принца Эдуарда?
— Нигде… это такая картина в библиотеке доктора Бернли.
— «Лесной поток»…
Луч солнца ярко блещет, Листва кустов трепещет, Их ветер дерзко хлещет, Ручей игриво плещет…
Только одна еще рифма приходит в голову — «клевещет». Почему ты ее не употребила?
Эмили поежилась.
— «Песня ветра»…
Я стряхнул росу в лугах С платья кремового клевера…
Мило, но слабо… «Июнь»… Ради всего святого, девочка, не пиши ты стихов об июне! Поэты затаскали его до смерти.
— Нет, июнь бессмертен! — неожиданно воскликнула Эмили, мятежная искра вспыхнула в ее глазах, в которых прежде было лишь выражение напряженного ожидания. Она не собиралась позволить мистеру Карпентеру толковать все по-своему.
Но мистер Карпентер отбросил «Июнь» в сторону, не прочитав из него ни строчки.
— «Мне надоел голодный мир»… Да что ты знаешь о голодном мире в уединении твоего Молодого Месяца, среди старых деревьев и старых дев? Но это правда, он действительно голодный. «Ода зиме» — ха! Времена года — это, похоже, нечто вроде болезни, которой должны переболеть все молодые поэты… «Весна не забудет»… хорошая строка… единственная хорошая строка в этом стихотворении. Хм-м… «Скитания»…
Я слышала древнюю тайну земли, Что сосны в напеве своем сберегли…
Ты слышала… ты раскрыла эту тайну?
— Думаю, я всегда ее знала, — сказала Эмили мечтательно. Невообразимо сладостная «вспышка», которая иногда так неожиданно приходила к ней, только что пришла и прошла.
— «Цель и усилие»… слишком нравоучительно, слишком. Ты не имеешь никакого права поучать, пока не станешь старой… а тогда тебе уже и не захочется поучать… «Бледна и прекрасна она, как звезда…» Ты смотрелась в зеркало, когда сочиняла это?
— Нет! — с негодованием воскликнула она.
— «Знамя рассвета взвилось над холмами»… хороша строчка… хороша… «В такое утро золотое жить на земле — небесное блаженство»… Слишком уж похоже на Вордсворта… слабое подражание. «Море в сентябре»… «Сурово яркая голубизна»… «сурово яркая»… детка, как тебе удалось найти и соединить два таких правильных слова? «Утро»… «Все тайные страхи, что ночью преследуют нас»… Да что ты знаешь о страхах, которые преследуют людей по ночам?
— Кое-что знаю, — решительно заявила Эмили, вспоминая свою первую ночь на Старой Мызе.
— «К мертвому дню»…
С тем ледяным покоем на челе, Какой бывает лишь у мертвых…
А ты когда-нибудь видела холодный покой на челе мертвеца?
— Да, — негромко сказала Эмили, вспоминая серый рассвет в старом домике в низине.
— Да, наверное, видела… иначе не смогла бы написать этого… да и так, как есть… сколько тебе лет, негодница?
— В мае исполнилось тринадцать.
— Хм! «Строки, обращенные к младенцу миссис Ирвинг»… Тебе, Эмили, следует изучить искусство давать названия стихам — существует мода на названия, как и на все остальное. Твои названия так же несовременны, как свечи в Молодом Месяце…
Крепко спит в объятьях материнских он, Грудь ее украсил ярких губ его бутон…
Дальше не стоит и читать. «Сентябрь»… Неужели это месяц, о котором ты тоскуешь? «Волнуемые ветром нивы»… хорошая строка. «Блэр-Уотер при луне»… призрачный образ, Эмили, всего лишь призрачный образ. «Сад Молодого Месяца»…
Манящий смех и песни давних лет, И звуки голосов веселых…
Хороши строчки… должно быть, в Молодом Месяце полно призраков. «Смерти свирепый подручный справился с делом отлично»… такое, возможно, сошло бы в дни Аддисона[97], но не теперь… не теперь, Эмили…
Рябь на воде, как тысячи могил лазурных, И в каждой солнца погребенный луч играет…
Жестоко, девочка… жестоко. Могилы не площадки для игр. Часто ты играла бы, если бы тебя похоронили?
Эмили поежилась и снова покраснела. Почему она не заметила этого несоответствия сама? Любая глупышка могла бы такое заметить.
— Плывите же, плывите, паруса, Летите, белокрылые, туда, Где пурпур утра красит небеса Или горит вечерняя звезда…
Чепуха… чепуха… и все же нарисована картина…
Под струй пурпурных плеск я сплю, И сладки сны мои; я больше не проснусь…
Но тебе придется проснуться, если ты хочешь чего-нибудь достичь. И ты употребила «пурпурный» дважды в одном стихотворении, девочка… «Золотое лютиков безумье»… «Золотое безумье»… Да, девочка, я сразу вижу, как ветер колышет лютики. «Из пурпурных врат заката прихожу я»… Ты слишком любишь все «пурпурное», Эмили.
— Это такое прелестное слово, — сказала Эмили.
— «Мечты мои так ярки, что кажется вовек им не поблекнуть»… Это только кажется у Эмили… «О слава, манящий отголосок эха»… Так ты тоже слышишь этот отголосок? Он в самом деле манит, но для большинства из нас остается лишь эхом… Ну, вот и все. Это было последнее.
Мистер Карпентер одним движением отодвинул в сторону маленькие листки, сложил руки на парте и взглянул через очки на Эмили.
Эмили смотрела на него, молчаливая, поникшая. Казалось, вся жизненная энергия покинула ее тело и сосредоточилась в одних глазах.
— Десять хороших строк на четыре сотни, Эмили… что ж, это сравнительно хорошо… а все остальное вздор, Эмили… вздор.
— Я… думаю, что так, — еле слышно произнесла Эмили.
Ее глаза наполнились слезами… губы задрожали. Она не могла ничего с этим поделать. Гордость была безнадежно подавлена горьким разочарованием. Ей казалось, что она чувствует себя совсем как свеча, которую кто-то задул.
— О чем ты плачешь? — спросил мистер Карпентер.
Эмили сморгнула слезы и попыталась засмеяться.
— Мне… мне жаль… вы считаете, что все это никуда не годится… — сказала она.
Мистер Карпентер с силой ударил кулаком по парте.
— Как это «никуда не годится»? Разве я не сказал тебе, что десяток хороших строк все же есть? Да ради десяти праведников Бог готов был пощадить Содом[98].
— Вы хотите сказать… что… все-таки… — Свечу снова зажигали.
— Конечно, это я и хочу сказать. Если в тринадцать ты способна написать десять хороших строк, в двадцать ты напишешь десять раз по десять… если боги будут к тебе благосклонны. Перестань, впрочем, возиться с месяцами… и гением себя тоже не воображай, хоть и сумела написать десяток неплохих строк. Я думаю, нечто пытается говорить через тебя… но тебе придется постараться, чтобы стать подходящим инструментом для этого. Тебе придется упорно трудиться и приносить жертвы… чтоб мне… девочка, ты избрала себе ревнивую богиню. Муза никогда не отпускает своих жрецов и жриц… даже если навсегда затыкает уши, чтобы не слышать их молений. А тут у тебя что?
Эмили, с трепетом в душе, подала ему свою «книжку от Джимми». Она была так счастлива, что буквально сияла от восторга. Она уже видела свое будущее, чудесное, блестящее… о, богиня, которую она избрала, непременно услышит ее — Эмили Б. Старр, выдающуюся поэтессу… Э. Берд Старр, подающую надежды молодую романистку.
От волшебной мечты ее пробудил негромкий смех мистера Карпентера. Эмили не без некоторой тревоги задумалась, над чем он может смеяться. Она считала, что в этой записной книжке не было ничего смешного. В ней содержались лишь три или четыре из ее последних сочинений в прозе: маленькая сказка «Королева бабочек», рассказ «Разочарованный Дом», в сюжет которого она вплела красивую мечту о том, как спустя много лет сбываются его надежды, и «Секрет глена»[99], который, несмотря на название, был маленьким фантастическим диалогом между Духами Снега, Серого Дождя, Тумана и Лунного Света.
— Так ты считаешь, что я некрасив, когда читаю молитву? — усмехнулся мистер Карпентер.
Эмили ахнула… поняла, что произошло… сделала отчаянную попытку выхватить у него свою записную книжку… но безуспешно. Мистер Карпентер поднял руку с книжкой повыше, поддразнивая Эмили.
Она дала ему не ту записную книжку! А эта… о ужас, что было в ней? Или вернее, чего в ней только не было? Описания всех жителей Блэр-Уотер… и полное, очень полное описание самого мистера Карпентера. Желая изобразить его как можно точнее, она была, как всегда, беспощадно правдива, особенно в том, что касалось странных гримас, которые он делал по утрам, когда начинал школьные занятия молитвой. Благодаря ее способности создавать словами яркие образы, мистер Карпентер оживал в этой зарисовке. Эмили не знала об этом, но он знал… он видел себя как в зеркале, и художественность описания доставила ему такое удовольствие, что все остальное его уже не волновало. К тому же она изобразила его достоинства столь же выразительно, как и недостатки. Были там, к примеру, такие фразы: «Выглядит он так, словно знает очень много того, что никогда ему не понадобится» или «Думаю, он надевает черный фрак по понедельникам потому, что во фраке у него такое чувство, будто он совсем не был пьян накануне». Кто или что внушило этой маленькой девчонке такие мысли? О, ревнивая богиня не оставит без внимания свою верную Эмили!
— Мне… жаль, — сказала Эмили; яркая краска стыда разливалась по ее обычно бледному лицу.
— Да я не променял бы это на все стихи, которые ты написала или когда-нибудь напишешь! Чтоб мне… это литература… настоящая литература… а тебе всего лишь тринадцать. Но ты не знаешь, что ждет тебя впереди… каменистые холмы… крутые подъемы… встречные ветры… разочарования. Оставайся в уютной долине, если ты благоразумна. Эмили, почему ты хочешь писать? Приведи причину.
— Я хочу стать знаменитой и богатой, — спокойно сказала Эмили.
— Все хотят. Это всё?
— Нет. Я просто люблю писать.
— Более основательная причина… но ее одной недостаточно… недостаточно. Скажи-ка мне вот что… если бы ты знала, что всю жизнь будешь бедна как церковная мышь… если бы ты знала, что никогда не опубликуешь ни строчки… неужели ты продолжала бы писать… продолжала бы?
— Разумеется, продолжала бы! — с негодованием заявила Эмили. — Я должна писать… иногда я ничего не могу поделать с собой… я просто должна писать.
— О… тогда я не стану попусту тратить слова, давая тебе советы. Если в твоей душе есть стремление к высшему, ты не можешь иначе… есть люди, взор которых сам собой устремляется к вершинам: в долинах им не дышится свободно. Да поможет Господь тем из них, у кого не хватает сил для восхождения. Ты, разумеется, не понимаешь ни единого слова из того, что я тебе говорю… пока не понимаешь. Но продолжай… взбирайся все выше! Вот, возьми свою записную книжку и отправляйся домой. Через тридцать лет я буду требовать награды на том основании, что Эмили Берд Старр была когда-то моей ученицей. Иди… иди… прежде чем я вспомню, до чего ты непочтительная девчонка — пишешь такое обо мне! — и, как положено, рассержусь.
Эмили ушла, все еще немного испуганная, но со странным ликованием в душе. Она была так счастлива, что ее счастье, казалось, озаряло мир своим собственным великолепием. Все мелодичные звуки природы вокруг нее лились, словно несвязные слова ее собственного восторга. Мистер Карпентер с истертого школьного порога следил, как она исчезает из вида.
— Ветер… и огонь… и море! — бормотал он. — Природа всегда застает нас врасплох. У этого ребенка есть… то, чего я никогда не имел и что хотел бы обрести, пусть даже ценой жертв. Но боги не позволяют нам оставаться у них в долгу… она заплатит за это… она заплатит.
На закате Эмили сидела одна в своем «эркере», залитом мягким, золотистым светом. Небо и кроны деревьев за окном радовали нежными красками и волшебной музыкой вечерних звуков. В саду под окном по красным дорожкам гонялся за опавшими листьями Ром. Вид его лоснящихся, полосатых боков, грация его движений доставляли ей удовольствие… так же, как и красивые, ровные, блестящие борозды на вспаханных полях за садом и первая неяркая белая звезда в хрустально-зеленом небе.
На холмах трубил в горны сказочной страны ветер осеннего вечера, а в роще Надменного Джона звучал смех… словно смеялись фавны. Там ждали ее Илзи, Перри и Тедди: они заранее договорились, что соберутся, чтобы поиграть в сумерки. Она пойдет к ним… совсем скоро… но не сейчас. Восторг переполнял ее, и она должна была излить его на бумаге, прежде чем вернуться из своего мира мечты в реальность. Прежде она рассказала бы о своих чувствах в письме к отцу. Теперь это было невозможно. Но на столе перед ней лежала новенькая записная книжка, подарок кузена Джимми. Она придвинула ее к себе, взяла перо и на первой чистой странице написала:
«Молодой Месяц, Блэр-Уотер, Остров Принца Эдуарда.
8-е октября
Я решила вести дневник, чтобы его можно было опубликовать после моей смерти».
КОНЕЦ
Глава 29 Святотатство — Эмили из Молодого месяца
- Просмотров: 309
Глава 29 Святотатство — Эмили из Молодого месяца — Люси Монтгомери
В ту зиму и весну между тетей Элизабет и Эмили произошло несколько стычек. Как правило, победительницей из них выходила тетя Элизабет, которой было присуще стремление всегда настоять на своем, даже в мелочах. Но иногда она натыкалась на странную гранитную жилу в характере Эмили, неподатливую и неразрушимую. Мэри Марри, жившая сто лет назад, была, как утверждали семейные хроники, мягким и покладистым существом, но и в ней присутствовала та же доля упрямства, о чем убедительно свидетельствовало ее знаменитое «Здесь я и останусь». Всякий раз, вступая в борьбу с этой частью натуры Эмили, тетя Элизабет терпела поражение. Однако это ничему ее не учило, и она с еще большим упорством проводила в жизнь политику репрессий. Порой, когда Лора выпускала ткань из очередных складочек на юбках, до сознания Элизабет доходило, что девочка вот-вот начнет взрослеть и что впереди, зловеще увеличиваясь в тумане грядущих лет, маячат разнообразные рифы, а потому никак нельзя позволить ей выйти из повиновения сейчас, чтобы корабль ее жизни не потерпел крушения, как произошло с ее матерью… а Элизабет Марри была твердо убеждена в том, что с Джульет произошло именно это. Короче, больше не должно быть никаких побегов из Молодого Месяца.
Одним из обстоятельств, вызвавших разногласия между ними, стало то, что Эмили, как однажды обнаружила тетя Элизабет, расходовала слишком большую сумму из своих денег, получаемых от продажи яиц, на покупку бумаги. Что делала Эмили с таким громадным количеством бумаги? Из-за этого между ними произошла ссора, в результате которой тетя Элизабет выяснила, что Эмили пишет рассказы. Эмили писала рассказы всю зиму под самым носом тети Элизабет, а тетя Элизабет об этом даже не подозревала! Она наивно предполагала, что Эмили пишет школьные сочинения! Тетя Элизабет давно имела довольно смутное представление о том, что Эмили пишет какие-то глупые стишки, которые называет «поэзией», но это ее не особенно беспокоило. Джимми насочинял кучу подобной чепухи. Это было глупое, но безвредное занятие, и Эмили, без сомнения, с возрастом откажется от него. Джимми, правда, так до сих пор и не бросил писать стихи, но ведь в результате того несчастного случая — у Элизабет слегка сжималось сердце, когда она вспоминала об этом — он на всю жизнь остался в известной мере ребенком.
Но писать рассказы! Это было совсем другое дело, и тетя Элизабет пришла в ужас. Любого рода выдумки отвратительны. Элизабет Марри, которую с юных лет воспитывали в этом убеждении, не рассталась с ним и в зрелые годы. Она искренне верила, что порочно и грешно играть в карты, танцевать, ходить в театр, читать или писать романы, а в случае с Эмили было даже нечто худшее: в ней явно проявлялись черты Старров — особенно Дугласа Старра. Ни один Марри из Молодого Месяца никогда не сочинял никаких «историй» и даже не имел желания их сочинять. Это была чуждая поросль, которую требовалось безжалостно отсечь. Тетя Элизабет прибегла к садовым ножницам, но вместо гибкого корня, который можно перерезать, натолкнулась на все тот же гранитный стержень. Эмили была почтительна, благоразумна и честна: она больше не покупала бумагу на вырученные за яйца деньги, однако прямо заявила тете Элизабет, что не может отказаться от сочинения рассказов, и продолжила писать их на кусках оберточной бумаги и чистых оборотных сторонах рекламных объявлений, которые присылали кузену Джимми компании, производящие сельскохозяйственные машины.
— Разве ты не знаешь, как грешно писать романы? — вопрошала тетя Элизабет.
— О, я пишу не романы… пока, — сказала Эмили. — На роман мне не наскрести бумаги. Так что это просто короткие рассказы. И это не грешно… папа любил романы.
— Твой отец… — начала было тетя Элизабет и умолкла. Она вспомнила, что Эмили прежде всегда «скандалила», когда о ее отце отзывались пренебрежительно. Но само то обстоятельство, что некое таинственное чувство заставило ее умолкнуть, вызвало у нее раздражение. Всю свою жизнь она говорила то, что считала правильным, не слишком считаясь с чувствами других людей.
— Больше этой чепухи ты писать не будешь! — Тетя Элизабет презрительно помахала перед носом Эмили «Тайной старинного замка». — Я запрещаю тебе… помни, запрещаю!
— О, тетя Элизабет, я должна писать, — сказала Эмили серьезно, положив на стол свои тонкие, красивые руки и глядя прямо в сердитое лицо тети Элизабет твердым, спокойным взглядом, который тетя Рут называла недетским. — Понимаете, дело обстоит так. Это во мне. Я ничего не могу с этим поделать. И папа говорил, что я всегда буду писать. Он говорил, что когда-нибудь я стану знаменитой. Разве вы, тетя Элизабет, не хотели бы иметь знаменитую племянницу?
— Я не собираюсь спорить по этому вопросу, — сказала тетя Элизабет.
— Я не спорю… я лишь объясняю. — Эмили была раздражающе почтительна. — Я просто хочу, чтобы вы поняли: я должна продолжать писать рассказы, хотя мне очень жаль, что вы этого не одобряете.
— Если ты, Эмили, не бросишь это… это занятие, которое хуже, чем просто глупость, я… я…
Тетя Элизабет умолкла, не зная, чем пригрозить. Эмили была уже слишком большой, чтобы дать ей затрещину или посадить ее под замок, да и заявлять: «Я выгоню тебя из Молодого Месяца», — тоже было бесполезно. Хотя у Элизабет на миг возникло искушение произнести эти слова, она прекрасно знала, что не может выгнать Эмили — не может, хотя пока об этом ей говорили только ее чувства, но не ум. Она лишь ощущала свою полную беспомощность, и это ее злило, но Эмили оставалась хозяйкой положения и преспокойно продолжала писать рассказы. Если бы тетя Элизабет попросила ее бросить вязать крючком салфетки или варить конфетки из патоки, или есть восхитительное печенье тети Лоры, Эмили, хоть и любила все это, подчинилась бы без возражений и с радостью. Но отказаться писать рассказы… да с тем же успехом тетя Элизабет могла потребовать от нее перестать дышать. Ну почему тетя не могла понять? Понять того, что казалось Эмили таким простым и очевидным.
— Тедди не может не рисовать, Илзи не может не декламировать, а я не могу не писать. Неужели вы не понимаете, тетя Элизабет?
— Я понимаю, что ты неблагодарный и непослушный ребенок, — сказала тетя Элизабет.
Ее слова жестоко обидели Эмили, но уступить она не могла; так что раздражение и неодобрение со стороны тети Элизабет продолжало проявляться во всех мелочах повседневной жизни, в немалой степени отравляя существование впечатлительной девочки, болезненно реагирующей на то, как смотрят на нее родственники. Чувство обиды никогда не покидало Эмили — кроме тех минут, когда она писала свои рассказы. Тогда она забывала обо всем, бродя по дорогам волшебной страны, где-то между солнцем и луной, где видела чудесных существ, которых пыталась описать, и чудесные события, которые пыталась изложить… а затем возвращалась в тускло освещенную свечами кухню несколько ошеломленная, словно провела долгие годы в неведомых краях.
Даже тетя Лора не поддержала ее в том, что касалось сочинения рассказов. Тетя Лора считала, что Эмили следовало бы уступить тете Элизабет в таком пустячном вопросе.
— Но он не пустячный! — в отчаянии воскликнула Эмили. — Для меня это самый важный в мире вопрос, тетя Лора. Ах, я думала, уж вы-то поймете!
— Я понимаю, дорогая, что тебе нравится писать, и считаю это довольно безобидным развлечением. Но, похоже, оно почему-то раздражает Элизабет, и я думаю, что по этой причине ты могла бы от него отказаться. Не так уж это важно… ведь, в самом деле, писать рассказы — пустая трата времени.
— Нет… нет! — возразила огорченная Эмили. — Когда-нибудь, тетя Лора, я буду писать настоящие книги… и заработаю целое состояние, — добавила она, чувствуя, что практичные Марри измеряют природу большинства вещей денежной наличностью.
Тетя Лора снисходительно улыбнулась.
— Боюсь, таким способом ты никогда не разбогатеешь, дорогая. Ты поступила бы разумнее, если бы посвятила свое время подготовке к какому-нибудь более полезному труду.
Было безумно досадно, что к тебе относятся так снисходительно… безумно досадно, что никто не может понять, почему она вынуждена писать… безумно досадно, что тетя Лора, такая милая и любящая, оказалась так бестолкова.
«Ах, — с горечью думала Эмили, — если бы этот противный редактор „Энтерпрайз“ напечатал мое стихотворение, тогда они поверили бы».
— Во всяком случае, — посоветовала тетя Лора, — старайся, чтобы Элизабет не видела, что ты продолжаешь писать.
Но Эмили почему-то не могла следовать этому благому совету. Прежде были случаи, когда она с согласия тети Лоры обманывала тетю Элизабет в некоторых мелочах, но на этот раз оказалось, что поступить так ей мешает какое-то внутреннее чувство. Она должна писать рассказы… и тетя Элизабет должна знать об этом… все должно быть открыто и честно… иначе быть не может. Она не могла изменить себе, когда дело касалось ее творчества… она не могла притвориться, что изменила себе.
Она обо всем написала отцу, излив свою горечь и растерянность в послании, которому — хотя она и не подозревала об этом, когда писала — предстояло стать последним. На полочке под старым диваном лежала уже огромная пачка писем: Эмили написала их очень много — не только те, что приведены в этом повествовании. В них было немало абзацев, посвященных тете Элизабет, — большинство весьма нелестного содержания, а некоторые (как, избыв первую горечь обиды, могла бы признать и сама Эмили) пестрели явными преувеличениями. Эти строки появлялись тогда, когда ее уязвленная и негодующая душа искала какого-то выхода для бурных чувств, заостряя ее перо и наполняя его ядом. Эмили мастерски владела утонченно язвительным слогом и охотно прибегала к нему в случае необходимости. Когда недоброжелательные слова бывали написаны, боль утихала, и больше Эмили о них не вспоминала. Однако на бумаге они оставались.
И в один из весенних дней, когда Эмили весело играла с Тедди в Пижмовом Холме, тетя Элизабет, занимаясь уборкой на чердаке, нашла на полке под диваном кипу писем и все их прочитала.
Элизабет Марри никогда не прочла бы ни одного письма, написанного взрослым человеком и адресованного не ей. Но у нее ни на миг не возникло ощущения, что она делает что-либо недостойное, когда читает письма, в которых Эмили, одинокая и порой непонятая, изливает душу отцу, горячо любившему и понимавшему ее. Тетя Элизабет — так она считала — имела полное право знать все, что делает, говорит или думает этот пользующийся ее щедротами ребенок. Она прочла письма и узнала, что Эмили думает о ней… о ней, Элизабет Марри, которой никто никогда не осмеливался сказать ничего нелестного и чьей деспотической власти никто никогда не оспаривал. Подобное переживание так же неприятно в шестьдесят, как и в шестнадцать. Когда Элизабет Марри сложила последнее письмо, ее руки дрожали… от гнева и еще какого-то более глубокого чувства.
— Эмили, твоя тетя Элизабет хочет видеть тебя в парадной гостиной, — сказала тетя Лора, когда Эмили вернулась из Пижмового Холма, откуда ее прогнал домой редкий серый дождик, начавший накрапывать над зеленеющими полями. Ее тон… ее печальный взгляд… подсказали Эмили, что надвигается гроза. Эмили понятия не имела, что это за гроза… не могла припомнить ни одного своего недавнего поступка, который мог подвести ее под трибунал тети Элизабет. Но вопрос, должно быть, был очень серьезным, раз тетя вызывала ее в парадную гостиную. По одной ей известным причинам тетя Элизабет всегда проводила подобные сверхсерьезные беседы в парадной гостиной. Вероятно, у нее было смутное ощущение, что фотографии многочисленных Марри, развешанные на стенах, обеспечивают ей моральную поддержку, в которой она очень нуждалась, когда имела дело с этим белым вороненком. По той же причине Эмили всегда испытывала глубокое отвращение к судебным разбирательствам в парадной гостиной. В таких случаях она всегда чувствовала себя очень маленькой мышкой, со всех сторон окруженной угрюмыми кошками.
Эмили пробежала через большую переднюю, задержавшись, несмотря на свою тревогу, чтобы мельком взглянуть на чарующий красный мир за красным стеклом, и толчком открыла дверь парадной гостиной. В комнате было полутемно: свет проникал в нее лишь из-под жалюзи, приподнятых на одном окне. Тетя Элизабет, напряженно выпрямившись, сидела в черном кресле дедушки Марри. Эмили взглянула сначала в ее суровое, сердитое лицо… затем на ее колени… и все поняла.
Прежде всего она должна была забрать свои драгоценные письма. С быстротой молнии она подскочила к тете Элизабет, схватила пачку и отступила к двери, откуда с лицом, пылающим негодованием и отвращением, снова взглянула на тетю Элизабет. Было совершено святотатство… самая дорогая святыня ее души осквернена.
— Как вы посмели, тетя Элизабет? — сказала она. — Как вы посмели трогать мои личные бумаги?
Такого тетя Элизабет не ожидала. Она ожидала смущения… ужаса… стыда… страха… чего угодно, но не этого праведного негодования, словно не могло быть сомнений в том, что это она виновата. Она встала.
— Дай мне эти письма, Эмили.
— Нет, не дам, — сказала Эмили, побледнев от гнева, и стиснула в руках пачку. — Они мои и папины… не ваши. Вы не имели никакого права трогать их. Я никогда вас не прощу!
Судья и обвиняемая полностью поменялись ролями. Тетя Элизабет была так ошеломлена, что не могла найти слов. И что хуже всего, на нее вдруг напали весьма неприятные сомнения в правильности собственного поведения — вызванные, вероятно, страстностью и искренностью обвинения, которое бросила ей в лицо Эмили. Впервые в жизни Элизабет Марри усомнилась в том, правильно ли она поступила. Впервые в жизни она почувствовала себя пристыженной, и это привело ее в ярость. Было невыносимо, что ее заставили стыдиться.
Мгновение они смотрели друг на друга не как тетя и племянница, не как ребенок и взрослый, но как два человеческих существа, и в сердце каждого была ненависть к другому: Элизабет Марри — высокая, суровая, с поджатыми тонкими губами, Эмили Старр — с белым лицом, с глазами, похожими на озера черного огня, прижимающая к себе дрожащими руками свои письма.
— Так это твоя благодарность, — сказала тетя Элизабет. — Ты была сиротой без гроша… я взяла тебя в мой дом… я даю тебе кров, пищу, образование, окружаю тебя вниманием… и это благодарность, которую я получаю.
Буря гнева и обиды все еще бушевала в душе Эмили, так что эти слова не вызвали у нее никаких угрызений совести.
— Вы не хотели брать меня к себе, — сказала она. — Вы заставили меня тянуть жребий и взяли меня потому, что жребий выпал вам. Вы знали, что кому-то из вас придется взять меня, так как вы, гордые Марри, не можете допустить, чтобы ваша родственница попала в сиротский приют. Тетя Лора любит меня сейчас, но вы — нет. Так почему я должна любить вас?
— Неблагодарный ребенок!
— Неправда. Я стараюсь быть хорошей… стараюсь слушаться вас и делаю все, чтобы вам угодить… я выполняю всю домашнюю работу, какую могу, чтобы помочь вам оплатить расходы на мое содержание. А вы не имели никакого права читать мои письма к папе.
— Это возмутительные письма… и их надо сжечь, — сказала тетя Элизабет.
— Нет, — Эмили стиснула их еще крепче. — Я скорее сожгла бы саму себя. Вы, тетя Элизабет, их не получите.
Она почувствовала, как сдвигаются ее брови… она почувствовала в своих глазах «взгляд Марри»… она поняла, что побеждает.
Элизабет Марри, и без того бледная, побледнела еще сильнее… Были моменты, когда «взгляд Марри» появлялся в ее собственных глазах; ужасал не он сам… ужасало нечто сверхъестественное, что, казалось, смотрело на нее этим взглядом и что всегда могло сломить ее волю. Она задрожала… заколебалась… и сдалась.
— Оставь себе свои письма, — сказала она с горечью, — и глумись над старой женщиной, которая открыла перед тобой двери своего дома.
Она вышла из гостиной. Эмили осталась победительницей на поле боя, но вдруг вся ее победа показалась ей бессмысленной и ненужной.
Она поднялась к себе в комнату, спрятала свои письма в застекленный шкафчик на каминной полке, а затем, забравшись в постель, свернулась клубочком и зарылась лицом в подушку. Она все еще страдала от обиды… но в глубине души возникла и новая жгучая боль. Ей было больно оттого, что она сама причинила боль тете Элизабет… так как она чувствовала, что тетя Элизабет, несмотря на весь свой гнев, несомненно страдала. Это удивило Эмили.
Она, конечно, ожидала, что тетя Элизабет рассердится, но никак не могла предположить, что у той возникнут еще какие-то чувства. Однако она ясно видела нечто в глазах тети Элизабет, когда та бросила ей свои последние резкие слова, — нечто, говорившее о горькой обиде.
— О! О! — задыхаясь, воскликнула Эмили и сдавленно зарыдала в подушку. Она была так несчастна, что даже не могла мысленно отступить в сторону, чтобы понаблюдать за собственными страданиями и насладиться драматизмом момента… а если уж Эмили не могла сосредоточиться на анализе собственных чувств, то это означало, что она действительно была очень несчастна и совершенно безутешна. Тетя Элизабет не оставит ее в Молодом Месяце после такой чудовищной ссоры. Она, конечно же, отошлет ее куда-нибудь. Эмили не сомневалась в этом. В такую минуту можно было поверить в самое ужасное. Как будет она жить вдали от своего любимого Молодого Месяца?
— А ведь я могу прожить восемьдесят лет, — простонала Эмили.
Но еще хуже было воспоминание о том выражении в глазах тети Элизабет. Как ни была Эмили возмущена совершенным святотатством, ее негодование вдруг отхлынуло, словно волна, под влиянием этого воспоминания. Она перебирала в памяти все, что написала отцу о тете Элизабет… резкие, горькие слова, одни справедливые, другие нет… и чувствовала, что ей не следовало писать их. Разумеется, тетя Элизабет не любила ее…. не хотела брать ее в Молодой Месяц… но все-таки взяла, и, хотя это было сделано из чувства долга, а не любви, факт оставался фактом. И бесполезно было твердить себе, что она, Эмили, писала свои письма не какому-то живому человеку и не для того, чтобы их увидели и прочли другие. Пока она находилась под кровом тети Элизабет… пока она была обязана тете Элизабет пищей, которую ела, и одеждой, которую носила… она не должна была говорить — даже своему отцу — оскорбительных слов о ней. Тому, кто гордится тем, что он Старр, не следовало так поступать.
«Я должна пойти и попросить прощения у тети Элизабет, — решила наконец Эмили; гнев окончательно ушел из ее души, остались только сожаление и раскаяние. — Думаю, она ни за что не простит… она теперь всегда будет меня ненавидеть. Но я должна пойти».
Она обернулась… но тут дверь открылась. Вошла тетя Элизабет. Она прошла через комнату и остановилась возле кровати, глядя на страдальческое маленькое лицо на подушке — лицо, которое в свете тусклых дождливых сумерек, с черными кругами под мокрыми от слез глазами, казалось точеным и непривычно взрослым.
Элизабет Марри все еще была сурова и холодна. Ее голос звучал резко, но сказала она нечто совершенно удивительное:
— Эмили, я не имела никакого права читать твои письма. Я признаю, что была неправа. Пожалуйста, прости меня.
— О! — Это вырвалось почти как крик. Тетя Элизабет наконец нашла способ покорить Эмили. Девочка поднялась, закинула руки на шею тете Элизабет и сдавленно произнесла:
— Ох… тетя Элизабет… мне жаль… мне очень жаль… я не должна была писать того, что написала… но я писала, когда была раздражена… и на самом деле я не думала всего того, что там написано… честное слово, я вовсе не имела в виду того, что там самое ужасное. Вы ведь верите мне, правда, тетя Элизабет?
— Я хотела бы поверить, Эмили. — Странная дрожь пронзила высокую неподвижную фигуру. — Мне… тяжело думать, что ты… ненавидишь меня… ты, ребенок моей сестры… ребенок маленькой Джульет.
— У меня нет ненависти к вам… о нет, — всхлипнула Эмили. — И я буду любить вас, тетя Элизабет, если вы мне позволите… если вы хотите, чтобы я вас любила. Я не знала, что вам не все равно. Дорогая тетя Элизабет!
Эмили крепко сжала тетю Элизабет в объятиях и запечатлела горячий поцелуй на ее белой, морщинистой щеке. Тетя Элизабет в ответ серьезно поцеловала ее в лоб и затем сказала, словно желая подчеркнуть, что инцидент исчерпан:
— Тебе лучше умыться и спуститься к ужину.
Но оставался еще один вопрос, в который следовало внести ясность.
— Тетя Элизабет, — прошептала Эмили. — Понимаете, я не могу сжечь эти письма… они принадлежат папе. Но я вот что сделаю. Я их все перечитаю и поставлю звездочку везде, где говорила о вас, и добавлю объяснительную сноску, в которой скажу, что ошибалась.
В следующие несколько дней Эмили употребляла все свое свободное время на вписывание «объяснительных сносок», И после этого ее совесть ее была спокойна. Но, когда она снова попыталась написать письмо отцу, оказалось, что это занятие больше не имеет для нее смысла. Чувство реальности, близости, общности исчезло. Быть может, она утрачивала интерес к этой переписке постепенно, по мере того как незаметно переходила от детства к юности… быть может, ожесточенное столкновение с тетей Элизабет просто привело к тому, что в прах рассыпалось нечто, из чего еще раньше ушел дух. Но, так или иначе, а писать новые письма было невозможно. Ей ужасно не хватало их, но вернуться к ним она не могла. Казалось, какая-то дверь, которая была в ее жизни, вдруг закрылась у нее за спиной и уже не откроется никогда.
Глава 30 Когда завеса поднялась — Эмили из Молодого месяца
- Просмотров: 318
Глава 30 Когда завеса поднялась — Эмили из Молодого месяца — Люси Монтгомери
Было бы очень приятно иметь возможность отметить, что после примирения в «эркере» Эмили и тетя Элизабет жили в дружбе и согласии. Но на самом деле все шло почти так же, как прежде. Эмили держалась кротко и старалась сочетать в практичных пропорциях мудрость змеи и кротость голубя[91], но взгляды тетки и племянницы настолько различались, что обойтись без стычек не удавалось; они говорили на разных языках, а потому были обречены на непонимание.
И все же кое-что изменилось… и весьма существенно. Элизабет Марри получила важный урок: не может быть одного закона справедливости для детей и другого для взрослых. Она оставалась все такой же деспотичной, как прежде, но, общаясь с Эмили, не делала и не говорила ничего, чего в подобном случае не сделала и не сказала бы, если бы на месте Эмили оказалась Лора.
Эмили, со своей стороны, сделала открытие, что, несмотря на всю свою внешнюю холодность и суровость, тетя Элизабет действительно любит ее; и было удивительно, как это открытие все сразу изменило. Манеры и слова тети Элизабет перестали уязвлять, и окончательно затянулась небольшая рана, что оставалась в сердце Эмили со дня, когда ей пришлось тянуть жребий в Мейвуде.
«Теперь я уже не считаю, что тетя Элизабет взяла меня сюда лишь из чувства долга», — думала она с торжеством.
В то лето Эмили стремительно росла — телом, умом и душой. Жизнь была прекрасна и становилась с каждым часом все ярче, как распускающаяся роза. Восхитительные образы наполняли ее воображение, и она старалась как можно лучше перенести их на бумагу. Однако, изложенные словами, они были уже не так прелестны, и Эмили пережила немало моментов жестокого разочарования, сокрушающего сердце истинного художника, который обнаруживает, что
Всегда мечта творца прекрасней
Того, что кисть оставит на холсте.
Многое из своей «старой чепухи» она сожгла, даже «Дочь моря» обратилась в пепел. Но маленькая кучка рукописей в застекленном шкафчике на каминной полке в «эркере» постоянно росла. Именно там теперь хранила Эмили свои черновики: полка под диваном на чердаке была осквернена; к тому же она почему-то чувствовала, что тетя Элизабет никогда больше не будет трогать ее «личные бумаги», где бы они ни хранились. Она больше не ходила на чердак читать, писать или мечтать; наилучшим местом для всего этого был теперь ее собственный дорогой «эркер». Она очень любила эту необычную, старомодно обставленную маленькую комнатку, которая стала для нее почти живым существом, разделявшим ее радости и утешавшим в горе.
Илзи тоже росла и расцветала необычной красотой и блеском ума, не зная никакого закона, кроме собственной воли, и не признавая никакой власти, кроме власти собственных причуд. Тетя Лора тревожилась за нее.
— Она так скоро станет взрослой девушкой… и кто тогда позаботится о ней? Аллан не желает заняться ею.
— Аллан выводит меня из терпения, — мрачно отозвалась тетя Элизабет. — Он всегда готов запугивать других и раздавать всем советы. Лучше бы взглянул на себя. Он является сюда и приказывает мне делать то-то или не делать того-то для Эмили, но, посмей я сказать ему хоть словечко об Илзи, он устроит скандал. Подумать только! Чтобы мужчина ополчался на собственную дочь и не заботился о ней лишь потому, что ее мать вела себя не так, как ей следовало… как будто в этом виноват бедный ребенок.
— Ш-ш-ш, — сказала тетя Лора, заметив Эмили, направляющуюся через гостиную к лестнице.
Эмили с грустью улыбнулась про себя. Тетя Лора могла и не произносить своего «ш-ш-ш». Эмили уже было известно все о матери Илзи — все, кроме самого главного, о чем не знала ни она, ни другие… так как Эмили никогда не отказывалась от убеждения, что никто не знает всей правды о Беатрис Бернли. Она часто с тревогой размышляла о Беатрис, когда, уютно свернувшись в своей кровати из черного орехового дерева, прислушивалась к стону залива и пению бродящей среди деревьев Женщины-ветра, а потом медленно засыпала с горячим желанием непременно раскрыть когда-нибудь эту старую мрачную тайну, чтобы навсегда покончить с выдумками о позоре и жестокосердии.
Эмили довольно вяло поднялась по лестнице в свою комнату. Она собиралась добавить еще несколько абзацев в свой рассказ «Призрак колодца», в сюжет которого вплела старую легенду о колодце на поле мистера Ли, но почему-то желания писать не было. Она положила рукопись обратно в застекленный шкафчик на каминной полке и перечитала письмо, пришедшее в тот день от Дина Приста — одно из его обычных толстых, веселых, оригинальных, восхитительных писем. Он писал, что приезжает на месяц в гости к своей сестре в Блэр-Уотер. Эмили с удивлением отметила, что это известие больше не вызывает у нее волнения. Она чувствовала себя усталой… голова болела. Эмили не могла припомнить, чтобы у нее когда-нибудь прежде болела голова. Так как писать не хотелось, она решила прилечь и на время вообразить себя некой леди Треваньон. В то лето Эмили очень часто становилась леди Треваньон в одной из воображаемых жизней, которые начала придумывать для себя. Леди Треваньон была женой английского графа и вдобавок, являясь знаменитой романисткой, заседала в британской палате общин[92] — где неизменно появлялась в черном бархатном платье и с роскошной жемчужной диадемой на темных волосах. Она была единственной женщиной в парламенте и, так как это происходило еще до появления суфражисток[93], ей приходилось выслушивать немало насмешек, колкостей и оскорблений от окружавших ее негалантных мужчин. Любимой сценой Эмили был момент, когда она поднимается со скамьи, чтобы произнести свою первую речь… восхитительный, волнующий момент. Так как у Эмили не хватало собственных идей для такой речи, она всегда прибегала к «ответу Питта Уолполу»[94], который нашла в своей хрестоматии и который произносила с небольшими изменениями. Дерзкий оратор, чьи слова побудили леди Треваньон выступить с ответной речью, посмеялся над ней как над женщиной, и леди Треваньон — величественное существо в бархате и жемчугах — встала в полной драматизма тишине и сказала: «Чудовищное преступление быть женщиной, в котором уважаемый член палаты так решительно и вполне уместно обвинил меня, я не буду пытаться ни преуменьшить, ни отрицать, но удовольствуюсь тем, что выражу желание оставаться одной из тех, чьи грехи ограничиваются принадлежностью к их полу, но не одной тех, кто невежествен, несмотря на мужественность и опыт». (В этом месте ее всегда прерывал гром аплодисментов.)
Но в тот день Эмили совершенно потеряла интерес к этой сцене и, дойдя до слов: «Но принадлежность к женскому полу, сэр, не единственное мое преступление», — с досадой оборвала речь. Затем ее снова стали терзать раздумья о матери Илзи, к которым добавились как смутное беспокойство относительно кульминации ее рассказа о призраке колодца, так и неприятные физические ощущения.
Она чувствовала боль в глазах, когда перемещала взгляд. Ее знобило, хотя июльский день был жарким… Она все еще лежала на кровати, когда к ней в комнату поднялась тетя Элизабет, чтобы спросить, почему она не сходила за коровами на пастбище.
— Я… я не знала, что уже так поздно, — сказала Эмили смущенно. — Я… у меня болит голова, тетя Элизабет.
Тетя Элизабет подняла белую муслиновую штору и взглянула на Эмили. Она сразу обратила внимание на ее пылающее лицо, пощупала пульс, а затем, коротко велев ей оставаться в постели, спустилась вниз и послала Перри за доктором Бернли.
— Должно быть, корь подцепила, — сказал доктор, как всегда, ворчливо. Эмили была еще не настолько больна, чтобы обходиться с ней ласково. — В Дерри-Понд сейчас вспышка кори. Она могла каким-то образом заразиться?
— Двое детей Джимми Джо Беллы были здесь дней десять назад. Она играла с ними… она вечно играет с теми, с кем ей вообще не следовало бы общаться. Впрочем, я не слышала, чтобы они были больны или заболели после этого.
Джимми Джо Белла в ответ на прямой вопрос признался, что его «ребятишки» заболели корью на следующий день, после того как побывали в Молодом Месяце. Так что особых сомнений относительно болезни Эмили не было.
— Это тяжелая форма кори, сказал доктор. — В Дерри-Понд от нее умерли довольно многие из заболевших детей. Впрочем, большинство из них французы: дети бегали, где вздумается, когда им надо было лежать в постели, так что вдобавок простужались. Думаю, у вас нет причин тревожиться за Эмили. Переболеет да и покончит с этим. Укройте ее потеплее, а в комнате пусть будет темно. Я забегу завтра утром.
Три или четыре дня никто особенно не беспокоился. Корь была болезнью, которой приходилось переболеть каждому. Тетя Элизабет заботливо ухаживала за Эмили и спала на диване, который передвинули в «эркер». Она даже оставляла окно открытым на ночь. Несмотря на это — а тетя Элизабет, вероятно, считала, что именно вследствие этого, — болезнь день ото дня усугублялась, и на пятый день произошла резкая перемена к худшему. Температура быстро поднялась, начался бред. Пришел доктор Бернли, озабоченно взглянул на больную, нахмурился, прописал новое лекарство вместо прежнего.
— За мной приехали из Уайт-Кросс; там тяжелый случай воспаления легких, — сказал он, — а утром мне придется ехать в Шарлоттаун, чтобы присутствовать на операции миссис Джеквелл. Я обещал ей, что приеду. Вернусь вечером. Эмили очень беспокойна… вероятно, ее легко возбудимая нервная система чрезвычайно чувствительна к лихорадке. Что это за вздор она бормочет про Женщину-ветер?
— Ох, не знаю, — сказала тетя Элизабет обеспокоенно. — Она всегда говорит такую чепуху, даже когда здорова. Аллан, скажите мне откровенно… существует какая-то опасность?
— При такой форме кори опасность есть всегда. Мне не нравятся симптомы… к этому времени уже должна была появиться сыпь, а ее и в помине нет. У девочки очень высокая температура… но, думаю, нам пока нет нужды беспокоиться. Если бы я думал иначе, не поехал бы в город. Старайтесь по возможности не волновать ее… потакайте ее причудам, если можете… не нравится мне этот бред. Вид у нее ужасно страдальческий… кажется, она чем-то встревожена. Ее что-то очень заботило в последнее время?
— Я ни о чем таком не знаю, — сказала тетя Элизабет. Она вдруг с горечью осознала, что в действительности очень мало знает о внутренней жизни ребенка. Эмили ни разу не поделилась с ней ни с одной из своих маленьких забот и тревог.
— Эмили, что тебя тревожит? — спросил доктор Бернли ласково… очень ласково… и нежно… ах, до чего нежно… и взял горячую, беспокойную маленькую руку в свою большую.
Эмили подняла на него безумные, яркие от лихорадки глаза.
— Она не могла так поступить… не могла.
— Разумеется, не могла, — сказал доктор бодро. — Не тревожься… она так не поступила.
«О чем она говорит?» — спросил он взглядом у Элизабет, но та отрицательно покачала головой.
— О ком ты говоришь… дорогая? — Впервые она назвала Эмили «дорогая».
Но Эмили уже заговорила о другом. Колодец в поле мистера Ли стоит открытым. Кто-нибудь наверняка упадет в него. Почему мистер Ли его не закрыл? Доктор Бернли предоставил тете Элизабет успокаивать Эмили на этот счет, а сам поспешил в Уайт-Кросс.
У двери он почти споткнулся о Перри, который сидел на каменном пороге, съежившись и в отчаянии обняв обеими руками загорелые колени.
— Как там Эмили? — потребовал он ответа, схватив доктора за полу сюртука.
— Отстань… я спешу, — проворчал доктор.
— Вы скажете мне, как там Эмили, а иначе я буду висеть на вашем сюртуке, пока он не разъедется по швам, — упрямо заявил Перри. — Я не могу добиться ни одного разумного слова от этих старых теток. Скажите же мне вы.
— Она больна, но пока у меня нет серьезных опасений на ее счет. — Доктор снова дернул свой сюртук… но Перри не отпускал: он хотел сказать свое последнее слово.
— Вы должны вылечить ее! Если с Эмили что-нибудь случится, я утоплюсь в озере… помните об этом!
Он отпустил полу сюртука так неожиданно, что доктор Бернли чуть не растянулся на земле. Затем Перри снова съежился на пороге и бодрствовал там, пока Лора и кузен Джимми не ушли спать, а после этого прокрался в дом и сел на лестнице, где мог слышать каждый звук в комнате Эмили. Он просидел там всю ночь со сжатыми кулаками, словно нес караул, чтобы не подпустить невидимого врага.
Элизабет Марри оставалась у постели Эмили до двух часов ночи, затем ее сменила Лора.
— Она без конца бредит, — сказала Элизабет. — Хотела бы я знать, что ее тревожит… что-то тут есть, я уверена. Не все, что она говорит, просто бред. Она без конца повторяет: «Она не могла так поступить», — таким умоляющим тоном. Я все думаю… ох, Лора, помнишь, как я тогда прочитала ее письма? Как ты полагаешь, она говорит обо мне?
Лора отрицательно покачала головой. Она еще никогда не видела Элизабет такой взволнованной.
— Если ребенку… не станет… лучше… — начала было тетя Элизабет.
Больше она ничего не сказала и торопливо вышла из комнаты.
Лора села у постели. Она была бледной и осунувшейся от тревоги и усталости: хоть она и провела несколько часов в постели, ей так и не удалось уснуть. Она любила Эмили как собственного ребенка, и ужасный страх, завладевший ее душой, не покидал ее ни на миг. Она сидела и беззвучно молилась. Эмили забылась беспокойным сном, который длился, пока в комнату не пробрался серый рассвет. Тогда она открыла глаза и взглянула на тетю Лору… посмотрела сквозь нее… посмотрела куда-то за нее.
— Я вижу, как она идет через поля, — сказала она высоким, звонким голосом. — Она идет так весело… она поет… она думает о своей малышке… ох, остановите ее… остановите ее… она не видит колодца… так темно, что она его не видит… ох, она падает в него… она упала в него!
Голос Эмили поднялся до пронзительного визга, который донесся до комнаты тети Элизабет и заставил ее бегом пронестись через переднюю прямо в ночной рубашке.
— Что случилось, Лора? — задыхаясь, спросила она.
Лора в эту минуту пыталась успокоить Эмили, которая с багровыми щеками и все тем же устремленным вдаль диким взглядом пыталась сесть в постели.
— Эмили… Эмили, дорогая, тебе просто приснился страшный сон. Старый колодец Ли не открыт… никто в него не упал.
— Нет, упал! — пронзительно выкрикнула Эмили. — Она упала… я видела ее… я видела ее… с «сердечком червонной дамы» на лбу. Вы думаете, я не знаю ее?
Она упала на подушку, застонала и взмахнула руками, которые Лора Марри от удивления выпустила из своих.
Хозяйки Молодого Месяца смотрели друг на друга поверх ее кровати в смятении… и объятые почти смертельным ужасом.
— Кого ты видела, Эмили? — спросила тетя Элизабет.
— Маму Илзи… разумеется. Я всегда знала, что она не совершила того ужасного поступка. Она упала в старый колодец… она сейчас там… пойдите… пойдите и вытащите ее оттуда, тетя Лора. Пожалуйста!
— Да… да, конечно, мы вытащим ее, дорогая, — сказала тетя Лора успокаивающе.
Эмили села в постели и снова взглянула на тетю Лору. На это раз она смотрела не сквозь нее — она вглядывалась в нее. Лора Марри почувствовала, что эти горящие глаза читают в ее душе.
— Вы обманываете меня! — воскликнула Эмили. — Вы не собираетесь вытаскивать ее. Вы говорите это только для того, чтобы отделаться от меня. Тетя Элизабет, — она вдруг повернулась и схватила руку тети Элизабет, — вы сделаете это для меня, правда? Вы пойдете и достанете ее из старого колодца, ведь достанете, да?
Элизабет помнила указания доктора Бернли насчет того, чтобы потакать прихотям больной. Она была напугана состоянием ребенка.
— Да, я достану ее, если она там, — сказала она.
Эмили отпустила ее руку и упала на подушки. Дикий блеск угас в ее глазах. Глубокое умиротворение вдруг разлилось по ее прежде искаженному мукой лицу.
— Я знаю, вы сдержите слово, — сказала она. — Вы очень суровая… но вы никогда не лжете, тетя Элизабет.
Элизабет Марри вернулась в свою комнату и дрожащими руками оделась. Немного погодя, когда Эмили спокойно уснула, Лора спустилась вниз и, услышав, как в кухне Элизабет отдает кузену Джимми какие-то распоряжения, воскликнула:
— Элизабет, неужели ты действительно хочешь, чтобы этот старый колодец обыскали?
— Да, — сказала Элизабет решительно. — Я не хуже тебя понимаю, что это глупо. Но я обещала ей, чтобы ее успокоить… и сдержу мое обещание. Ты слышала, что она сказала. Она уверена, что я ей не солгу. И я не солгу.
Джимми, сходи после завтрака к Джеймсу Ли и попроси его прийти сюда.
— Где она слышала эту историю? — спросила Лора.
— Не знаю… кто-то, разумеется, рассказал ей… возможно, эта старая карга Нэнси Прист. Это не имеет значения. Она все знает, и главное — ее успокоить. Не такой уж огромный труд — поставить лестницу в колодец и попросить кого-нибудь спуститься туда. Все дело лишь в том, что это так нелепо.
— Над нами посмеются! Скажут, что мы две старые дуры! — запротестовала Лора, чья душа, которой была не чужда гордость Марри, решительно взбунтовалась. — И к тому же это снова разбередит раны, оставшиеся после той старой скандальной истории.
— Неважно. Я сдержу слово, которое дала ребенку, — упрямо сказала Элизабет.
Аллан Бернли зашел в Молодой Месяц на закате, на пути домой из города. Он очень устал, так как целую неделю был занят круглые сутки, к тому же состояние Эмили вызывало у него гораздо большую тревогу, чем он решился бы признать открыто; так что он выглядел старым и довольно несчастным, когда появился на пороге кухни Молодого Месяца.
В кухне не было никого, кроме кузена Джимми. Казалось, тому совсем нечем заняться, хотя день выдался отличный — как раз для сенокоса, и на лугу за домом Джимми Джо Белла и Перри таскали большие ароматные, высохшие на солнце, охапки сена. Но кузен Джимми со странным выражением лица праздно сидел у выходящего на закат окна.
— Привет, Джимми, где девочки? Как Эмили?
— Эмили лучше, — сказал кузен Джимми. — Появилась сыпь, а лихорадка сдала. Кажется, она спит.
— Хорошо. Мы не можем позволить себе потерять нашу маленькую девочку, правда, Джимми?
— Не можем, — сказал Джимми. Но он, похоже, не хотел продолжать разговор на эту тему. — Лора и Элизабет в гостиной. Они хотят тебя видеть. — Он сделал паузу и добавил, по своему обыкновению, таинственно: — «Нет ничего сокровенного, что не открылось бы»[95].
Аллану Бернли пришло в голову, что Джимми ведет себя загадочно. Если Лора и Элизабет хотели его видеть, почему они не вышли его встретить? К чему такие церемонии? Это было так на них непохоже. Он нетерпеливым толчком открыл дверь гостиной.
Лора Марри сидела на диване, уронив голову на его ручку. Ему было не видно ее лица, но он почувствовал, что она плачет. Элизабет, напряженно выпрямившись, сидела на стуле. На ней было одно из ее лучших черных шелковых платьев и один из ее лучших кружевных чепчиков. Она тоже плакала. Доктор Бернли никогда не придавал большого значения слезам Лоры, у которой они, как у большинства женщин, всегда были наготове, но чтобы плакала Элизабет Марри… да видел ли он когда-либо прежде ее в слезах?
Мысль об Илзи вспыхнула в его уме… о его маленькой заброшенной дочери… Неужели что-то стряслось с Илзи? За этот один ужасный момент Аллан Бернли заплатил сполна за то равнодушие, с каким долгие годы относился к собственному ребенку.
— Что случилось? — воскликнул он самым неприветливым тоном.
— Ох, Аллан, — сказала Элизабет Марри. — Боже, прости нас… Боже, прости нас всех!
— Илзи… — сказал доктор Бернли глухо.
— Нет… нет… не Илзи.
Затем она рассказала ему… рассказала ему о том, что было найдено на дне старого колодца Ли… рассказала ему, какова была настоящая судьба прелестной, улыбчивой юной жены, чье имя ни разу на протяжении двенадцати долгих, горьких лет не сорвалось с его уст…
Эмили увидела доктора только на следующий вечер. Она лежала в постели, слабая, вялая, красная, точно свекла, от коревой сыпи, но уже пришедшая в себя. Аллан Бернли стоял у постели и смотрел на нее.
— Эмили… дорогая девочка… знаешь ли ты, что ты сделала для меня? Одному Богу известно, как тебе это удалось.
— Я думала, вы не верите в Бога, — удивилась Эмили.
— Ты возвратила мне веру в Него, Эмили.
— Да что я такое сделала?
Доктор Бернли понял, что она ничего не помнит. Лора сообщила ему, что, получив от Элизабет обещание обследовать колодец, девочка уснула, спала долго и крепко, а проснулась уже без жара, с быстро появляющейся сыпью. Она ни о чем не спрашивала, и они ничего ей не сказали.
— Когда тебе станет лучше, мы все тебе расскажем. — Он улыбнулся Эмили. Было что-то очень печальное в этой улыбке… и вместе с тем очень милое.
«Теперь он улыбается не только губами, но и глазами», — подумала Эмили.
— Как… как она узнала? — шепотом спросила у него Лора Марри, когда он вышел от больной. — Я… я не могу этого постигнуть, Аллан.
— Я тоже. Подобное за пределами нашего понимания, Лора, — отвечал он серьезно. — Я знаю лишь то, что этот ребенок вернул мне Беатрис незапятнанной и любимой. Впрочем, может быть, существует и довольно рациональное объяснение. Очевидно, кто-то рассказал Эмили о Беатрис, и ее тревожило воспоминание об этом… недаром она так упорно повторяла: «Она не могла так поступить». И рассказы о старом колодце Ли, естественно, тоже произвели глубокое впечатление на чувствительного ребенка, полного острого интереса ко всему драматическому. В бреду все это смешалось с хорошо известной историей о падении Джимми в колодец Молодого Месяца… а остальное оказалось простым совпадением. Так я мог бы объяснить все это себе прежде… но теперь… теперь, Лора, я лишь говорю смиренно: «И малое дитя будет водить их»[96].
— Ее бабушка, мать нашей мачехи, была шотландкой с Северного нагорья. Говорили, что она обладала даром ясновидения, — сказала Элизабет. — Я никогда не верила в это… прежде.
Всеобщее волнение в Блэр-Уотер улеглось раньше, чем было решено, что Эмили достаточно окрепла, чтобы узнать о неожиданной находке. Останки, обнаруженные в старом колодце Ли, были погребены на кладбище в Шрузбури, рядом с могилами других Митчеллов, и там появилась белая мраморная стелла со следующей надписью: «Священной памяти Беатрис Бернли, любимой жены Аллана Бернли». Ежевоскресное присутствие доктора Бернли на старой семейной скамье Бернли в церкви тоже перестало вызывать сенсацию. В первый же вечер, когда Эмили было позволено сесть в постели, тетя Лора рассказала ей, что произошло с Беатрис Бернли на самом деле — рассказала так, что навсегда сняла с этой истории налет чего-то отвратительного и постыдного, оставленный бабушкой Нэнси.
— Я знала, что мама Илзи не могла так поступить, — сказала Эмили торжествующе.
— Мы теперь упрекаем себя в неверии, — сказала тетя Лора. — Нам тоже следовало знать… но в то время, Эмили, нам казалось, что все свидетельствует против нее. Она была пылким, красивым, веселым существом, и мы считали ее тесную дружбу с кузеном совершенно естественной и безобидной. Теперь мы знаем, что так оно и было… но все эти годы, что прошли со дня ее исчезновения, думали иначе. Мистер Джеймс Ли ясно помнит, что в ночь, когда исчезла Беатрис, колодец стоял открытым. Его батрак в тот вечер снял с него старые сгнившие доски и собирался сразу же заменить их новыми. Но тут загорелся дом Роберта Грирсона, и батрак побежал вместе со всеми спасать его. К тому времени когда пожар потушили, было уже слишком темно, чтобы закрывать колодец, и батрак ничего не сказал об этом до утра. Мистер Ли ужасно рассердился на него… сказал, что это безобразие — оставить колодец вот так, без всякой крышки. Он сразу пошел к колодцу и сам поставил на место новые доски. Он не заглядывал в колодец… да если бы и заглянул, ничего не увидел бы, так как папоротники, которые росли на боковых стенках, не позволяли рассмотреть дно. Это было сразу после сбора урожая, так что никто не выходил в поле до следующей весны. Мистер Ли никогда не связывал исчезновение Беатрис с открытым колодцем… и теперь удивляется сам себе. Но понимаешь… дорогая… ходило немало злобных сплетен… и было известно, что Беатрис поднималась на борт «Девы ветров». Все считали само собой разумеющимся, что она уже не сошла с корабля на берег. Но она сошла… и направилась через старое поле Ли прямо к гибели. Это был ужасный конец ее яркой юной жизни… но все же не такой ужасный, как мы думали. Двенадцать лет мы несправедливо обвиняли мертвую. Но… Эмили… как ты узнала?
— Я… не знаю. Когда доктор пришел ко мне на следующий день, я ничего не помнила… но теперь мне кажется, я что-то припоминаю… как если бы видела все во сне… да, я видела маму Илзи… как она идет по полям и напевает. Было темно… и все же я видела красное сердечко у нее лбу… ах, тетечка, не знаю… почему-то мне не хочется думать об этом.
— Мы больше не будем говорить на эту тему, — мягко сказала тетя Лора. — О таких вещах лучше помолчать… это одна из божественных тайн.
— А Илзи… отец любит ее теперь? — с жаром спросила Эмили.
— Любит ли? Да он не может на нее нарадоваться! Кажется, что ему хочется немедленно излить на нее всю свою любовь, которую он упорно подавлял эти двенадцать лет.
— Он, вероятно, настолько же испортит ее теперь безмерным потаканием, насколько прежде портил пренебрежением, — сказала Элизабет, которая внесла в комнату ужин для Эмили и услышала слова Лоры.
— Чтобы испортить Илзи, потребуется много любви, — засмеялась Лора. — Она впитывает ее, как высохшая губка. И отвечает ему безумной любовью. В ее душе нет и следа обиды на него за то, что он так долго пренебрегал ею.
— Все равно, — мрачно возразила Элизабет, затыкая подушки за спину Эмили очень ласковым движением, странно не соответствовавшим суровому выражению ее лица, — даром это ему не пройдет. Илзи бегала без надзора двенадцать лет. Он обнаружит, что не так-то легко теперь заставить ее вести себя как следует… если он вообще будет пытаться это сделать.
— Любовь творит чудеса, — мягко отозвалась тетя Лора. — Разумеется, Илзи до смерти хочется прийти и повидать тебя, Эмили. Но ей придется подождать, пока не исчезнет опасность заразиться. Я сказала ей, что она может написать… но, когда она узнала, что мне придется прочитать тебе ее письмо, из-за твоих глаз, она сказала, что лучше подождет, пока ты не будешь в состоянии прочесть его сама. Очевидно, — Лора снова засмеялась, — очевидно, Илзи нужно сообщить тебе что-то очень важное.
— Не знаю, может ли еще кто-нибудь быть таким счастливым, как я сейчас, — сказала Эмили. — И ах, тетя Элизабет, так приятно снова чувствовать себя голодной и получить еду, которую можно пожевать.
Глава 28 Ткущая мечты — Эмили из Молодого месяца
- Просмотров: 315
Глава 28 Ткущая мечты — Эмили из Молодого месяца — Люси Монтгомери
Эмили потребовалось несколько недель, чтобы понять, нравится ей мистер Карпентер или нет. Впрочем, она сразу решила, что отвращения к нему не испытывает, даже несмотря на первые слова, которые он, пугающе подняв колючие брови, ворчливым голосом бросил ей в день начала школьных занятий:
— Так это ты та девочка, что пишет стихи? Лучше держись за свою иголку и метелку для сметания пыли. Слишком много дураков на свете пытаются писать стихи и терпят неудачу. Я сам пытался когда-то. Теперь стал умнее.
«А ногти не чистишь», — подумала Эмили.
Этот человек разрушил все школьные традиции так быстро и так полно, что Илзи, которая обожала разрушать и ненавидела рутину, стала единственной ученицей, полюбившей его с самого начала. Некоторым он так никогда и не понравился — таким, например, как Рода Стюарт и ей подобные, — но большинство учеников полюбили его, когда наконец привыкли ни к чему не привыкать. И Эмили тоже в конце концов решила, что он ей ужасно нравится.
Мистер Карпентер был мужчиной средних лет — между сорока и пятьюдесятью высоким, с пышной копной седых волос, жесткими седыми усами и бровями, торчащей бородкой, длинным, худым, землистым, изборожденным глубокими морщинами лицом и яркими голубыми глазами, огонь в которых все еще не угас, несмотря на долгие годы бурной жизни. Вместе с тихой мышкой-женой он поселился возле школы в маленьком домике, состоявшем из двух комнаток. О своем прошлом он никогда не рассказывал и никак не объяснял то, что в таком возрасте не нашел лучшего занятия, чем за мизерное жалованье учить детей в сельской школе, но спустя какое-то время правда вышла наружу, так как остров Принца Эдуарда — маленькая провинция, и каждый, кто живет там, хоть что-нибудь да знает о каждом другом. Так что в конце концов жители Блэр-Уотер, даже школьники, узнали, что в молодости мистер Карпентер был блестящим студентом и собирался принять духовный сан. Но в колледже он попал в «дурную компанию» — жители Блэр-Уотер сокрушенно качали головой и произносили эти страшные слова зловещим шепотом, — которая его и погубила. Он пристрастился к вину и совсем опустился. А итогом всего этого стало то, что Франсис Карпентер, который был лучшим студентом на первом и втором курсе университета Магилл и которому профессора предсказывали великолепную карьеру, в сорок пять оказался сельским учителем без всяких надежд стать кем-либо еще. Быть может, он смирился с этим. Быть может, нет. Никто не знал, даже его неприметная мышка-жена. Никого в Блэр-Уотер этот вопрос не занимал: мистер Карпентер был хорошим учителем, и только это имело значение. Если ему и случалось изредка «загулять», он всегда выбирал для этого субботний день и в понедельник снова был достаточно трезвым… трезвым и особенно величественным в своем линялом черном фраке, который никогда не надевал ни в какой другой день недели. Он не напрашивался на сострадание и не изображал из себя трагическую фигуру. Но порой, когда Эмили смотрела в его лицо, склоненное над тетрадями с арифметическими задачками в школе Блэр-Уотер, ей становилось ужасно жаль его, хотя она совершенно не понимала почему.
Он был вспыльчив и по меньшей мере раз в день выходил из себя. В таких случаях он несколько минут бушевал, дергая себя за бороду, умоляя небеса послать ему терпение, оскорбляя человечество в целом и злополучный предмет своего гнева в частности. Но эти вспышки никогда не бывали продолжительными. Уже через несколько минут мистер Карпентер милостиво улыбался, словно прорвавшееся через грозовую тучу солнце, тому самому ученику, которого только что распекал. Но никто, похоже, долго не держал на него обиды. Он никогда не произносил никаких язвительных фраз, которые так любила мисс Браунелл и воспоминание о которых на несколько недель отравляло существование; град его гневных слов падал равно на правого и виноватого и скатывался с них, не причиняя вреда.
Он мог вполне добродушно посмеяться и над самим собой.
— Слышишь меня? Ты слышишь меня, эй, ты? — заревел он однажды на Перри Миллера.
— Разумеется, слышу, — отозвался Перри невозмутимо. — Вас, должно быть, слышно сейчас даже в Шарлоттауне.
Мистер Карпентер на мгновение ошеломленно уставился на него, а затем разразился громким, веселым смехом.
Методы обучения, которые он использовал, настолько отличались от методов мисс Браунелл, что ученики школы в Блэр-Уотер сначала чувствовали себя так, словно он заставлял их стоять на голове. В отличие от мисс Браунелл, сторонницы строгой дисциплины, мистер Карпентер никогда не пытался поддерживать порядок. Но ему каким-то образом удавалось заставить детей так напряженно учиться, что у них не оставалось времени на проказы. Один месяц он проводил бурные уроки истории, на которых ученики должны были выступать в ролях разных исторических личностей и разыгрывать исторические события. Он никогда никого не заставлял запоминать даты: они сами собой застревали в памяти. Если вы, изображая Марию Стюарт[88], стояли на коленях с завязанными глазами на пороге класса перед Перри Миллером, который в маске, сделанной из куска старого черного шелка тети Лоры, выступал в роли палача, и задумывались о том, что случится, если он опустит топор слишком энергично, вы не могли забыть год, когда ее обезглавили; а если вы сражались в битве под Ватерлоо, развернувшейся на всей школьной площадке для игр, и слышали, как возглавляющий последнее яростное наступление Тедди Кент кричит: «Вперед, гвардия! В атаку!»[89], 1815 год оставался у вас в памяти, хоть вы и не старались его запомнить.
В следующий месяц история полностью отходила на задний план, а ее место занимала география. И тогда школа и школьный двор расчерчивались на страны, и вы наряжались населяющими их животными или торговали всевозможными товарами на берегах их рек или на улицах их городов. Когда Рода Стюарт обманывала вас на продаже шкур, вы отлично помнили потом, что она купила свой товар в Аргентине, а когда Перри Миллер в жаркий летний день совсем не пил воды, так как, пересекая Аравийскую пустыню со своим караваном верблюдов, не смог найти оазис, а потом выпил так много, что у него начались ужасные спазмы и тете Лоре пришлось сидеть возле него всю ночь… вы уже никогда не забывали, где находилась упомянутая пустыня. Кое-что из происходившего в школе вызывало немалое возмущение у попечителей, которые были уверены, что дети слишком весело проводят время, чтобы действительно чему-нибудь научиться.
Тому, кто желал заниматься латынью и французским, приходилось делать все упражнения устно, вместо того чтобы писать в тетради, а в пятницу после обеда все уроки отменялись, и мистер Карпентер заставлял детей читать стихи, произносить вслух речи выдающихся ораторов и декламировать отрывки из Шекспира и Библии. Илзи особенно любила этот день. Мистер Карпентер набросился на ее талант, как голодный пес на кость, и муштровал ее без пощады. Они без конца ссорились. Илзи топала ногой и давала ему разные оскорбительные названия — в то время как остальные ученики с удивлением думали о том, почему ее за это не наказывают, — но в конце концов обычно бывала вынуждена уступить и сделать так, как он хочет. Илзи теперь посещала школу регулярно — чего с ней никогда не бывало прежде. Мистер Карпентер сказал ей, что, если ее не будет в школе хоть один день без уважительной причины, она не сможет принимать участие в пятничных «занятиях», а такое наказание было для нее хуже смерти.
Однажды мистер Карпентер взял с парты Тедди его грифельную дощечку и нашел на ней собственное изображение в одной из своих излюбленных, хоть и совсем изящных поз. Тедди назвал свой эскиз «Черная Смерть»: половина учеников школы умерли в тот день от Великой Лондонской чумы[90], и тела их были унесены полными ужаса выжившими на носилках к Поттерс-Филд.
Тедди ожидал услышать грозный рев осуждения, так как накануне Гарретт Маршалл был, фигурально выражаясь, повергнут во прах, когда на его грифельной дощечке обнаружилось изображение безобидной коровы… во всяком случае, по словам Гарретта, он изобразил корову. Но на сей раз этот непостижимый мистер Карпентер лишь сдвинул свои кустистые брови, серьезно посмотрел на дощечку Тедди, положил ее назад на парту, остановил взгляд на лице Тедди и сказал:
— Я не рисовальщик… я не могу помочь тебе, но… чтоб мне… думаю, впредь тебе лучше бросить эти дополнительные арифметические задачки, которые ты решаешь во второй половине дня, и заниматься в это время рисованием.
После чего Гарретт Маршалл пошел домой и сказал отцу, что «старый Карпентер» ведет себя нечестно и «выбрал себе в любимчики» Тедди Кента.
Мистер Карпентер в тот же вечер отправился в Пижмовый Холм и посмотрел рисунки Тедди в его мастерской на чердаке сенного сарая. Затем он зашел в дом и поговорил с миссис Кент. Что он сказал ей и что сказала она ему, никто так никогда и не узнал. Но мистер Карпентер удалился с мрачным видом, словно неожиданно столкнулся с равным по силам противником. После этого он очень внимательно стал относиться к учебе Тедди в целом и откуда-то добывал для него кое-какие учебники по основам рисования, которые вручал ему вместе с предупреждением ни в коем случае не брать их домой — предупреждение, в котором Тедди не нуждался. Он отлично знал, что, если бы только принес их, они исчезли бы так же таинственно, как его кошки. Он последовал совету Эмили и сказал матери, что разлюбит ее, если что-нибудь случится с Лео, и в результате Лео процветал, становился все упитаннее и обретал все новые собачьи достоинства. Но Тедди был слишком мягкосердечным и слишком любил свою мать, чтобы прибегнуть к этой угрозе во второй раз. Он знал, что, после того как в доме побывал мистер Карпентер, она всю ночь плакала, почти весь следующий день молилась, стоя на коленях в своей маленькой спальне, и целую неделю смотрела на него затравленным, полным горечи взглядом. Ему очень хотелось, чтобы она больше походила на матерей других мальчиков, но все же мать и сын очень любили друг друга и проводили вместе немало счастливых часов в маленьком сером домике на поросшем пижмой холме. Миссис Кент становилась странной и ревнивой лишь тогда, когда рядом были другие люди.
— Она всегда просто прелесть, когда мы с ней вдвоем, — заметил Тедди однажды в разговоре с Эмили.
Что же до остальных мальчиков, то Перри Миллер был единственным, с кем мистер Карпентер усердно занимался ораторским искусством… и к кому был так же безжалостен, как к Илзи. Перри усердно трудился, чтобы угодить ему, и практиковался в амбаре и в поле. Он даже пытался произносить речи великих политиков по ночам на кухонном чердаке, пока этому безобразию не положила конец тетя Элизабет. Эмили никак не могла понять, почему, когда Недди Грей отбарабанивал какую-нибудь речь без запинки и без всякого выражения, мистер Карпентер любезно улыбался с ласковым «очень хорошо», а затем накидывался на Перри, заявляя, что тот «сущий тупица и… чтоб мне… болван», так как не сумел правильно выделить интонацией определенное слово или сделал жест рукой на долю секунды раньше, чем следовало.
Не могла она понять и того, почему он возвращал ей все ее сочинения сплошь в исправлениях, внесенных красным карандашом, устраивал ей разнос за неверно построенное предложение или неумеренное употребление определений и, расхаживая взад и вперед по проходу между рядами, осыпал ее упреками за то, что у нее «не хватило… чтоб мне… ума понять, где пора ставить точку», а потом, возвращая Роде Стюарт и Нэн Ли их сочинения почти без поправок, говорил: «Очень мило». Но, несмотря на все это, день ото дня он нравился ей все больше. Так миновала осень, и пришла зима с прекрасными силуэтами обнаженных деревьев и нежным жемчужно-серым небом, на котором днем появлялись сверкающие золотом разрывы и которое ночью прояснялось, открывая взгляду великолепие алмазных звезд над белыми холмами и долинами вокруг Молодого Месяца.
Эмили так выросла в ту зиму, что на всех ее платьях тете Лоре пришлось выпустить ткань из складочек. Тетя Рут, приехавшая погостить на неделю, сказала, что девочка растет слишком быстро в ущерб своему здоровью — так всегда бывает с детьми, предрасположенными к чахотке.
— Я ничуть не предрасположена к чахотке, — возразила Эмили и с утонченным коварством — чего едва ли можно было ожидать от девочки, которой не исполнилось и тринадцати, — добавила: — Старры все высокие.
Тетя Рут, которая была очень чувствительна к намекам на свою полную, приземистую фигуру, раздраженно фыркнула:
— Было бы хорошо, если бы ты походила на них только в этом отношении. Как у тебя дела в школе?
— Очень хорошо. Я самая способная ученица в моем классе, — спокойно отвечала Эмили.
— До чего ты самодовольный ребенок! — воскликнула тетя Рут.
— И ничуть я не самодовольная. — Эмили взглянула на нее с презрением и негодованием. — Это сказал мистер Карпентер, а он никому не льстит. Да и я сама не могу не замечать очевидного.
— Что ж, остается надеяться, что у тебя есть мозги, так как внешностью ты похвастаться не можешь, — сказала тетя Рут. — Ни о каком румянце и говорить не приходится… а при такой бледности лица эти чернильного цвета волосы просто пугают. Я вижу, что ты будешь очень некрасивой девушкой.
— Вы не сказали бы такого в лицо взрослому человеку, — произнесла Эмили медленно и серьезно, что всегда раздражало тетю Рут, которая не могла понять, откуда у ребенка такое глубокомыслие. — Думаю, вас не убыло бы, если бы вы были так же вежливы со мной, как с другими людьми.
— Я говорю тебе о твоих недостатках, чтобы ты могла их исправить, — холодно произнесла тетя Рут.
— Не моя вина, что у меня бледное лицо и черные волосы, — возразила Эмили. — Я не могу исправить это.
— Будь ты другой девочкой, — сказала тетя Рут, — я бы…
— Но я не хочу быть другой девочкой, — заявила Эмили решительно. Она не собиралась капитулировать и спускать флаг Старров перед тетей Рут. — Я не хотела бы быть никем, кроме себя самой, даже если я некрасива. К тому же, — внушительно добавила она, поворачиваясь, чтобы выйти из комнаты, — хотя сейчас у меня, быть может, не очень привлекательная внешность, я не сомневаюсь, что буду очень красива, когда попаду на небеса.
— Некоторые считают Эмили довольно хорошенькой, — сказала тетя Лора, но не раньше, чем девочка удалилась. Тетя Лора не зря носила фамилию Марри.
— Не знаю, где они это разглядели, — фыркнула тетя Рут. — Тщеславная и развязная девчонка, и говорит дерзости, чтобы все думали, будто она умная. Ты сама ее только что слышала. Но больше всего мне не нравится в ней то, что она совсем не похожа на ребенка… и на редкость скрытная. Да-да, Лора, именно так… на редкость скрытная. Ты когда-нибудь узнаешь это, на свою беду, если не обратишь внимания на мои предупреждения. Она на все способна. Хитрая — это слишком слабо сказано. Вы с Элизабет не прилагаете достаточно усилий, чтобы держать ее в узде.
— Я сделала все, что могла, — сухо отозвалась Элизабет. Она и сама считала, что проявляет излишнюю снисходительность к ребенку — нелегко было в одиночку бороться против Лоры и Джимми, — однако ее рассердило, что об этом заговорила Рут.
У дяди Уоллеса в ту зиму тоже случился приступ озабоченности судьбой Эмили. Однажды, приехав погостить в Молодой Месяц, он взглянул на нее и отметил, что она становится совсем большой девочкой.
— Сколько тебе лет, Эмили? — Он задавал ей этот вопрос каждый раз, когда приезжал в Молодой Месяц.
— В мае будет тринадцать.
— Хм… Что ты собираешься делать с ней, Элизабет?
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала тетя Элизабет холодно… вернее, так холодно, как это только возможно для человека, наливающего в этот момент расплавленное сало в формы для свечей.
— Да ведь она скоро станет взрослой. Она не может рассчитывать на то, что вы вечно будете ее обеспечивать…
— Я на это и не рассчитываю, — с возмущением чуть слышно прошептала Эмили.
— … и пора решить, что нам лучше всего предпринять в ее интересах.
— В нашей семье женщинам никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, — сказала тетя Элизабет, словно желала своим заявлением закрыть эту тему.
— Эмили только наполовину Марри, — возразил Уоллес. — Да и времена меняются. Вы с Лорой не будете жить вечно, а когда вас не станет, Молодой Месяц отойдет к старшему сыну Оливера. На мой взгляд, Эмили следует подготовить к тому, чтобы она, если потребуется, могла сама заработать себе на жизнь.
Эмили не нравился дядя Уоллес, но в этот момент она была ему очень благодарна. Каковы бы ни были его мотивы, он предлагал то самое, о чем она втайне мечтала.
— Я посоветовал бы, — сказал дядя Уоллес, — послать ее в семинарию, чтобы она получила учительскую лицензию. Преподавание в школе — достойное занятие для женщины благородного происхождения. Я готов оплатить часть расходов.
И слепому было видно: дядя Уоллес считает, что поступает очень благородно.
«Если ты это сделаешь, — подумала Эмили, — я верну тебе всё до единого цента, как только начну зарабатывать».
Но тетя Элизабет была неумолима.
— Я против того, чтобы девушки трудились где-либо, кроме своей собственной семьи, — сказала она, — и не собираюсь отправлять Эмили в семинарию. Я прямо сказала об этом мистеру Карпентеру, когда он приходил поговорить со мной насчет ее подготовки к поступлению. Он был очень груб… во времена моего отца учителя лучше знали свое место. Но, думаю, я дала ему это понять. А ты, Уоллес, меня удивляешь. Свою собственную дочь ты работать не послал.
— У моей дочери есть родители, которые готовы ее обеспечить, — с важностью возразил дядя Уоллес. — Эмили — сирота и, судя по тому, что я слышал о ней, охотнее сама заработала бы себе на жизнь, чем существовать на чьи-то подачки.
— Вот именно! — воскликнула Эмили. — Вот именно, дядя Уоллес. Ах, тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне готовиться к вступительным экзаменам! Пожалуйста! Потом я верну вам все деньги, которые вы на это потратите… все, до единого цента… непременно верну! Даю вам честное слово.
— Дело в данном случае не в деньгах, — сказала тетя Элизабет в своей самой величественной манере. — Я приняла на себя обязательство обеспечить тебя, Эмили, и я сделаю это. Когда ты подрастешь, я, возможно, пошлю тебя в среднюю школу в Шрузбури на пару лет. Я не против образования. Но гнуть спину на чужих ты не будешь… этого никогда не делала ни одна девушка в нашей семье.
Эмили, понимая, что упрашивать бесполезно, вышла из комнаты в таком же горьком разочаровании, в каком пребывала после визита в Молодой Месяц мистера Карпентера. Тем временем тетя Элизабет, взглянув на Уоллеса, многозначительным тоном спросила:
— Ты забыл, к чему привело то, что Джульет отправили в семинарию?
В отличие от Эмили у Перри не было никого, кто мог бы запретить ему готовиться к поступлению в семинарию, и он приступил к делу с той же железной решимостью, какую проявлял во всем. В целом положение Перри в Молодом Месяце незаметно, но неуклонно менялось к лучшему. Тетя Элизабет перестала, упоминая о нем, употреблять презрительное «батрак». Даже она признала, что, хотя он пока еще, бесспорно, был батраком, оставаться таковым не собирался. У нее больше не вызывало возражений то, что Лора чинила его потрепанную одежду, а Эмили помогала ему делать уроки в кухне после ужина. А когда кузен Джимми начал платить ему небольшое жалованье — хотя даже многие мальчики постарше довольствовались тем, что работали в зимние месяцы за жилье и еду в каком-нибудь богатом доме, — тетя Элизабет тоже не стала ворчать. Если в Молодом Месяце рос будущий премьер-министр, тетя Элизабет желала хоть немного посодействовать его формированию. Было весьма похвально, что у мальчика такие честолюбивые устремления. Девочка — другое дело. Ее место дома.
Эмили помогала Перри решать задачки по алгебре, слушала его ответы по французскому и латыни. При этом она нахваталась знаний куда больше, чем была готова позволить ей тетя Элизабет, а еще больше узнала, слушая, как ученики, готовившиеся к поступлению в семинарию, говорили на этих языках в школе. Это оказалось довольно легким делом для девочки, которая когда-то даже изобрела собственный язык. Как-то раз Джордж Бейтс, желая покрасоваться, спросил ее по-французски (на своем французском, о котором мистер Карпентер сказал как-то раз с сомнением в голосе, что, возможно, Бог поймет и этот язык):
— Есть в твоей парте чернила моей бабушки, щетка для ботинок моего кузена и зонтик мужа моей тети?
Эмили ответила ему почти так же бойко и точь-в-точь так же французисто:
— Нет, но в моей корзинке есть перо твоего отца, сыр трактирщика и полотенце горничной твоего дяди.
Она была очень разочарована тем, что не может готовиться к поступлению в семинарию, и, чтобы утешиться, писала еще больше стихов, чем прежде. Особенно приятно было писать стихи зимними вечерами, когда за незанавешенными окнами завывали метели, наметая в саду и огороде громадные призрачные сугробы, на которых сверкали, словно звездочки, отраженные в темных оконных стеклах огоньки горящих в доме свечей. Она также создала несколько произведений в прозе. Среди них были истории о роковой любви, в которых она героически прокладывала себе путь через ужасные препятствия в виде страстных диалогов… рассказы о бандитах и пиратах, писать о которых было приятнее: ведь они могут обойтись без любовных речей… трагедии из жизни графов и графинь, чьи разговоры она очень любила пересыпать обрывками французских фраз… а так же сочинения на десяток других тем, о которых ей ровным счетом ничего не было известно. Она подумывала о том, чтобы начать роман, но решила, что будет слишком трудно набрать достаточно бумаги. Все почтовые извещения она уже исписала, а «книжки от Джимми» были недостаточно большими, хотя всякий раз, когда старая оказывалась почти исписанной, в школьной корзинке Эмили таинственным образом появлялась новая. Казалось, кузен Джимми обладал сверхъестественной способностью угадывать нужный момент… что было частью его неповторимой натуры.
Затем, однажды вечером, когда она лежала в постели в своей комнатке, наблюдая за полной луной, ярко сияющей в безоблачном небе над заснеженной долиной, у нее возникла ошеломившая ее саму идея.
Она пошлет свое самое последнее стихотворение в шарлоттаунскую «Энтерпрайз»!
В «Энтерпрайз» существовал «Уголок поэта», где часто появлялись «свежие» стихотворения. В глубине души Эмили считала, что ее собственные ничуть не хуже… и, возможно, не ошибалась, поскольку большинство стихов, печатавшихся в «Энтерпрайз», были безнадежной халтурой.
Эмили так загорелась этой идеей, что почти всю ночь не могла уснуть… да ей и не хотелось спать. Было просто замечательно лежать в темноте, трепеща от восторга, и рисовать в воображении, как все это будет. Она видела свои стихи напечатанными и с подписью «Э. Берд Старр»… Она видела сияющие гордостью глаза тети Лоры… Она видела мистера Карпентера, показывающего газету незнакомым людям: «Произведение моей ученицы… чтоб мне…» Она видела всех своих соучеников, завидующих или восхищенных — в зависимости от характера… Она видела себя уверенно стоящей, по меньшей мере одной ногой, на лестнице, что ведет к славе… одолевшей по меньшей мере один холм на «альпийской тропе», холм, с вершины которого перед ней открываются новые великолепные горизонты.
Настало утро. Эмили отправилась в школу такая рассеянная по причине своего волнующего секрета, что за весь день не справилась ни с одним заданием. Мистер Карпентер рвал и метал. Но с нее все было как вода с вошедшего в поговорку гуся. Ее тело присутствовало в школе Блэр-Уотер, но дух парил в заоблачных высотах.
После занятий она сразу же отправилась на чердак с листком писчей бумаги в половину обычного формата. Она очень старательно переписала на этот листок свое стихотворение, обратив особое внимание на то, чтобы над всеми i стояли точки, а все t были перечеркнуты, но заполнила обе стороны бумаги в блаженном неведении о существующем на этот счет табу. Затем она с восторгом прочитала свое произведение вслух, не забыв и название — «Вечерние грезы». Была в нем одна строчка, которую она перечитала два или три раза:
Чарующая музыка эфира.
— Думаю, эта строчка особенно хороша, — сказала Эмили. — Даже удивляюсь, как это я такое придумала.
На следующий день она отправила стихотворение по почте в газету и до следующей субботы жила в восхитительном сознании тайны. Когда пришел очередной номер «Энтерпрайз», она, дрожа от нетерпения, холодными как лед пальцами развернула его и заглянула в «Уголок поэта». Сейчас настанет для нее великий миг!
На странице не было и следа «Вечерних грез»!
Эмили отбросила «Энтерпрайз» и убежала к чердачному окошку, где, упав ничком на старый диван, выплакала горечь разочарования. Она испила чашу поражения до самого дна. Для нее это была настоящая трагедия. Она чувствовала себя точно так, как если бы получила пощечину. Она была втоптана в пыль унижения и уверена, что никогда больше не сможет подняться.
Как радовалась она, что ничего не сказала о своих планах Тедди… а ведь искушение было невероятно сильным, и она удержалась от признания только потому, что не хотела испортить потрясающий момент, который ему предстояло пережить, когда он увидит в газете стихи, подписанные ее именем. Однако Перри она заранее посвятила в свою тайну, и он пришел в ярость, увидев, когда они вместе цедили молоко в молочне, ее залитое слезами лицо. Обычно Эмили любила цедить молоко, но в тот вечер все в этом мире лишилось для нее своей обычной прелести. Даже молочно-белое великолепие тихого, мягкого зимнего вечера и предвещавшие оттепель пурпурные отблески заката на лесистом холме не могли вызвать у нее прежнего душевного трепета.
— Я доберусь до Шарлоттауна, пусть даже мне придется проделать весь путь пешком, и оторву башку этому редактору «Энтерпрайз», — сказал Перри со свирепым выражением, которое тридцать лет спустя служило рядовым членам его партии сигналом «спасайся, кто может».
— В этом нет никакого смысла, — уныло возразила Эмили. — Он считает, что стихотворение не такое хорошее, чтобы его напечатать… потому-то мне так тяжело… он считает его никудышным. Даже оторвав ему голову, ты этого не изменишь.
Ей потребовалась неделя, чтобы оправиться от удара. Затем она написала рассказ, в котором редактору «Энтерпрайз» была отведена роль страшного и отчаянного злодея, в конце концов оказавшегося за тюремной решеткой. Это помогло ей выплеснуть раздражение, и вскоре, увлекшись сочинением нового стихотворения, адресованного «Милой леди Апрель», она совершенно забыла о злобном редакторе. Но я не уверена, что она когда-либо действительно простила его… даже когда в конце концов узнала, что не следует писать на обеих сторонах бумаги… даже когда год спустя перечитала «Вечерние грезы» и удивилась, как ей вообще могло прийти в голову, будто в нем есть хоть одна хорошая строчка.
Такое теперь происходило с ней очень часто. Перечитывая в очередной раз свою маленькую груду рукописей, она обнаруживала, что сказочное золото некоторых из них необъяснимым образом превращалось в увядшие листья, годные только на то, чтобы их сжечь. Эмили сжигала их… но не без боли в душе. Вырастать из того, что мы любим и ценим, — процесс не очень приятный.