Опубликовано: 01 ноября 2019

Просмотров: 330

Глава XI - Трудная борьба - Анненская Александра

Дмитрий Александрович Потанин кончил курс в университете и получил место учителя в одной провинциальной гимназии. Вчера он устроил прощальный вечер своим товарищам, а сегодня сидит все утро с Ольгой, которая пришла помочь ему уложить его вещи и проводить его на железную дорогу. Комната, занимаемая им, почти так же мала и бедна, как та, в которой жила Ольга; чемоданы, стоящие среди пола, и валяющиеся всюду клочки бумаги, обрывки старых тетрадей и книг, окурки папирос, сломанные перья и разный хлам, неизвестно откуда появляющийся при переезде, придают ей еще более унылый вид. Но этот вид не производит впечатления на брата и сестру. Он сидит на кровати, с которой уже снято постельное белье, она-на закрытом и увязанном, чемодане, и они весело разговаривают.
— Я рад, — говорил он: — что мне дали место именно в К*. Мать может там жить со мной вместе, это будет для нее большим утешением, да и приятно повидаться со всеми родными и старыми знакомыми.
— Я думаю, тебя там никто не узнает, — смеясь, сказала Ольга:-ты очень переменился за последние годы.
Дмитрий Александрович заглянул в небольшое зеркало, висевшее над его комодом, и, по-видимому, не остался доволен своею наружностью; да и трудно было остаться довольным: из румяного, стройного юноши, с густыми шелковистыми кудрями и блестящими глазами, он превратился в человека уже почти немолодого, со впалыми щеками, зеленоватым цветом лица, редкими, обвислыми волосами, преждевременными морщинами на лбу.
— Да, — вздохнул он, — не легко бедному человеку без всякой поддержки, одними своими усилиями, пробить себе дорогу… Еще бы год, два такой жизни, какою мне приходилось жить здесь — он с отвращением оглянулся кругом — и я, кажется, не вынес бы! Хорошо, что все это уже прошло, — прибавил он более веселым голосом, после минуты молчания; — несмотря на все трудности, я-таки добился своего, и чем тяжелее была борьба, тем приятнее, наконец, достигнуть цели. В К* я отдохну от всех здешних лишений, поздоровею, пожалуй, даже помолодею!
— Через пять лет и я к вам приеду доктором, — улыбаясь сказала Ольга: — и вся наша семья опять будет в сборе.
— Ну, у тебя это пустые мечты, — возразил брат: — впрочем, мы не будем на прощанье спорить, — прибавил он, заметя на лице сестры выражение неудовольствия. — Во всяком случае, я, с своей стороны, готов помочь тебе осуществить твое желание. Как только я устроюсь в К*, я каждый месяц буду присылать тебе несколько денег…
— Ах, нет, нет, пожалуйста, не нужно, — с живостью перебила Ольга. — Я устроилась отлично и теперь пока мне ничего не надо; когда понадобится, я напишу тебе, а до тех пор не присылай, прошу тебя.
— Да отчего же так? — удивился, несколько обиделся даже Дмитрий Александрович.
— Твои деньги другим нужнее, чем мне, — отвечала Ольга. — Надобно успокоить маменьку, и о младших детях позаботиться, особенно о Маше. Ты ведь отдашь ее в гимназию, Митя?
— Ну, конечно, надо будет дать ей какое-нибудь образование.
Ольга проводила брата на железную дорогу, и они распрощались очень нежно, хотя без особенной грусти. Занятый каждый своими делами, они редко видались, да, кроме того, он никогда не сочувствовал стремлениям сестры, и она давно перестала считать его своим другом, поверять ему все свои мысли. Теперь он достиг цели, он получил высшее образование и возможность безбедно жить своим трудом, он был счастлив и гордился своим успехом, а ей еще предстояло несколько лет тяжелой борьбы…
«Да, он может быть доволен собой! Не легко дались ему эти года!» — думала молодая девушка, следя глазами за поездом, уносившим брата. «Когда-нибудь, может быть, и я буду чувствовать то же, что он теперь», — мелькнуло в голове ее, и веселая улыбка осветила лицо ее. «Как хорошо, что я отказалась от его помощи, — продолжала она думать, идя от вокзала к себе домой, — он все еще не верит мне, считает, что я пустая мечтательница; как хорошо будет, если я добьюсь своего сама, без всякой поддержки, собственными усилиями! А я наверное добьюсь! Главное сделано-я на курсах, и мне есть чем жить!»
Действительно, два месяца тому назад Ольга начала посещать медицинские курсы, и этот первый шаг к достижению заветной цели радовал ее до того, что все — и настоящее, и будущее, представлялось ей в розовом свете. Все профессора казались ей необыкновенно умными и учеными, все подруги необыкновенно симпатичными, лекции, которые она слушала, и учебники, которые читала, необыкновенно интересными, даже серое петербургское небо смотрело на нее уже гораздо приветливее прежнего. Своими средствами к жизни она была вполне довольна, хотя на самом деле они были крайне скудны. Весной Софья Дмитриевна умерла от чахотки, и перед смертью передала ей один из своих уроков: надо было заниматься три часа каждый день с двумя девочками за 20 р. в месяц. Кроме этих 20 р., у Ольги ничего не было, но она считала себя вполне обеспеченной: она поселилась в одной комнате с двумя такими же бедными студентками; они все расходы делили сообща и, экономничая на пище, на свечах, на всякой мелочи, умудрялись сберегать несколько рублей на покупку разных дорогих учебников и руководств, без которых невозможно было заниматься. Экономничать им, само собою разумеется, приходилось очень сильно; часто ложились они спать с пустым, желудком, часто должны были кончать занятия раньше, чем хотели, потому что лампа догорала и керосину не на что было купить. На одежду им почти не оставалось денег. Ольга привезла из К* шубку, хотя старенькую и не очень теплую, но все же ей было лучше, чем ее подругам, из которых одна всю зиму проходила в какой-то коротенькой кацавеечке, а другая, выходя на улицу, должна была закутываться в плед, служивший ей в то же время и одеялом. Несмотря на эти лишения, все три девушки были бодры и без малейшего уныния глядели вперед.
Жизнь втроем, представлявшая выгоды, имела с другой стороны и большие неудобства. Никогда-ни днем, ни ночыо не оставаться одной, постоянно остерегаться, как бы не стеснить других, не помешать им, — это неприятно. Ольга, обыкновенно после обеда уходила на урок, и только возвратясь домой в десятом часу, могла приняться за занятия. А подруги ее в это время хотели отдохнуть, поболтать, посмеяться, принять у себя гостей. Кроме того, одна из них ложилась всегда рано спать, так как ей приходилось давать уроки до начала лекций и она должна была вставать часов в шесть утра. Вечером подруги часто не давали ей заснуть, а утром она почти всегда будила их, хотя и старалась как можно тише одеться и уйти. Каждой девушке приходилось во многом стеснять себя, соблюдать осторожность в словах и поступках, чтобы не оскорбить своих сожительниц и не подать повода к ссоре. Они все трое вполне сознавали необходимость этого, но на деле не всегда могли выдержать, и тогда жизнь в их небольшой комнате становилась очень неприятной. Быть по необходимости неразлучным с человеком, которому мы наговорили или от которого услышали разные колкости, очень тяжело, а тут еще приходится или себя стеснять для него, или стеснять его. Хорошо еще, что и сама Ольга, и обе ее подруги были несварливого характера, и всякую небольшую размолвку спешили как можно скорей покончить миром. Благодаря этому, благодаря своей неприхотливости и взаимной уступчивости, они без горя прожили зиму и успели хорошо подготовиться к переходным экзаменам с первого курса на второй.
Следующий год оказался для Ольги гораздо тяжелее. Одна из ее подруг вышла замуж, другая заболела так серьезно, что принуждена была на время уехать из Петербурга, и молодой девушке пришлось жить одной. Несмотря на все ее старания, денег, которые она получала, не хватало ей даже на самое необходимое, а тут, как нарочно, ученицы ее заболели корью, не учились, и она целый месяц ничего не заработала. Одежда ее, привезенная еще из К*, приходила в ветхость, необходимо было подновлять ее, а для этого не было другого средства, как отказываться от пищи. Теперь Ольга поняла, как можно жить так, как говорила Софья Дмитриевна, обедая не каждый день. Она не чувствовала себя несчастной, у нее не являлось желания бросить эту жизнь и, как в каждом письме советовали мать и Митя, вернуться в К*, в круг семьи. Занятия на медицинских курсах сильно интересовали ее; теперь уже она училась не для того, чтобы сравняться с мужчинами, а просто потому, что это было ей приятно, увлекало ее. Одна беда: она чувствовала, что слабеет, что здоровье изменяет ей. Часто на лекции она вслушивалась в слова профессора, она силилась усвоить себе его объяснения, и вдруг в глазах ее темнело, в ушах делался шум, она совсем переставала понимать; иногда которая-нибудь из подруг звала ее провести у себя вечер, она знала, что там соберется молодежь, будет весело; ей, пожалуй бы пойти, но она ощущала во всем теле какую усталость, ей тяжело было двигаться, тяжело говорить, завертывалась в большой платок, бросалась на постель и весь вечер проводила в каком-то неприятном полусне. Ученицы ее стали замечать, что она часто бывает раздражительною и нетерпеливой, и мать их несколько раз говорила ей:
— Что это вы все нынче кричите на детей, Ольга Александровна? Разве они учатся хуже прежнего, или вы сами нездоровы?
«Боже мой, неужели я в самом деле нездорова, неужели я серьезно заболею? — с тревогой думала Ольга: — что же со мной тогда будет, я потеряю уроки, мне нечем будет жить, придется бросить медицину! Нет, нет не надо давать себе расхварываться, надо бодриться!»
И молодая девушка всеми силами бодрилась, заставляла себя и ходить в гости, и заниматься, несмотря на все более и более овладевавшую ею усталость, несмотря на припадки лихорадки, мучившие ее по ночам; она старалась сдерживать свою раздражительность и сохранять видимое спокойствие, хотя всякая безделица ужасно сердила и возмущала ее. Занятия на медицинских курсах были в этом году гораздо серьезнее, чем в предыдущем, требовали гораздо более усидчивости и напряжения.
«Я, кажется, совсем поглупела! Я ничего не понимаю, ничего не могу запомнить», с отчаянием говорила Ольга, отталкивая от себя книги и тетради, над которыми она сидела часа два, напрасно стараясь заучить множество трудных названий или мысленно повторить себе объяснения профессора.
А время шло. Зима кончилась, настала весна, а с ней и экзамены, — экзамены, страшные для всех учащихся. В этом году Ольга ждала их с меньшим волнением, чем в предыдущем. Ее чувства как-то притупились, ей главное хотелось скорей кончить и отдохнуть, совсем отдохнуть. Уроки ее на лето прекращались, и она решила, что примет от Мити деньги на дорогу и проведет каникулы в К*.
Первый экзамен сошел у нее довольно хорошо, второй слабо, профессор только из снисхождения поставил ей удовлетворительную отметку. Ольга испугалась.
«Господи, неужели я срежусь, — со страхом думала она: — нет, надо отбросить эту глупую усталость, надо постараться!»
Она напрягала все свои силы, не спала две ночи на пролет и явилась на третий экзамен, по своему мнению, очень хорошо приготовленною, но страшно бледная, с воспаленными глазами, с сильною головною болью.
Первый вопрос, предложенный ей профессором, касался отдела, очень хорошо знакомого ей; она попробовала отвечать, хотела заговорить, и вдруг мысли ее спутались, она как-то разом все забыла и не могла произнести ни слова; профессор попробовал предложить ей еще несколько вопросов, — все то же тупое безнадежное молчание.
Она сама не помнила как вышла из залы, как пришла домой, как легла на постель; едва голова ее упала на подушку, как ее охватил тяжелый, свинцовый сон, и она проспала таким образом до следующего утра.
Проснувшись, она долго не могла очнуться, долго не могла собраться с мыслями; она чувствовала только, что ее гнетет что-то тяжелое, неприятное. И вдруг она вспомнила все… Живо представилось ей то унизительное положение, в котором она находилась вчера, и все последствия этого положения. Она не выдержала экзамена, она не перейдет на следующий курс. Как расскажет она об этом в К*.? Как отнесутся к этому ее домашние, что станут они говорить?
О, это легко было предвидеть: они станут повторять свои бесконечные уверения, что наука — не женское дело; они станут жалеть о том, что она там похудела и побледнела, будут твердить, что она потеряла здоровье и ничего не приобрела, опять будут называть ее пустой мечтательницей и убеждать бросить бредни и спокойно жить с ними. Что ответит она им, чем разубедит их? Она в самом деле расстроила здоровье и не приобрела требуемых знаний, не выдержала экзамена! Так что же? Значит, согласиться с ними, отказаться от своего намерения, остаться там? Нет, нет! ведь это только несчастная случайность, временное нездоровье, ведь на самом деле она не глупа, она может заниматься, — конечно, не теперь, — теперь она так страшно устала, но отдохнув немного; ведь со всяким может случиться, что он не выдержит экзамена, неужели из-за этого бросать все? А они, наверно, будут уговаривать, требовать, опять спорить, бороться, бороться ей придется теперь, когда она так устала, так хочет отдохнуть! Одно средство-не ехать в К*, остаться в Петербурге. Но чем жить? Ну, все равно, авось не умрем с голода!
И, успокоившись на этой мало утешительной мысли, молодая девушка как-то тупо жила день за день, проводя большую часть времени в постели. На экзамены она больше не ходила: не выдержав из одного предмета, можно было выхлопотать себе переэкзаменовку осенью, если остальные экзамены сданы вполне успешно, но Ольга чувствовала, что в не силах приготовиться к ним совершенно удовлетворительно и ни за что не хотела опять играть на них неприятную роль тупоумной школьницы. Так прошло недели две. В один теплый майский вечер молодая девушка сидела у окна в грустной задумчивости. Накануне она распрощалась со своими ученицами и теперь придумывала, как бы найти себе на лето какой-нибудь заработок, чтобы буквально не умереть с голода. Вдруг в дверях ее комнаты раздался смех и говор нескольких молодых голосов. Ольга нахмурилась: она вовсе не была расположена ни сама болтать, ни слушать веселую болтовню. Но делать нечего, нельзя не принять гостей, хозяйка ее уже объявила им, что она дома.
В комнату вошли три молодые девушки, ее подруги по курсам.
— А мы к вам, Потанина, с предложением, — сказали они скинув шляпки и усаживаясь кое-как на стулья и окна. — мы знаете, что затеяли? Как только кончатся экзамены, мы улетаем из Петербурга, нанимаем себе простую крестьянскую избу где-нибудь недалеко, и переселяемся туда на все лето. Будем пить молоко, ходить за грибами и запасаться здоровьем на зиму. Хотите с нами?
— Мне это невозможно, — печадьным голосом отвечала Ольга: — я должна на лето приискать себе занятие, иначе мне нечем жить!
— Вот выдумали, вам занятие! — вскричала одна из молодых девушек: — да ведь вы совсем больны! На что вы будете похожи зимой, если не подкрепитесь за лето?!
— Что же мне делать, если нельзя, — с некоторым раздражением отвечала Ольга.
Гости о чем-то пошептались между собой.
— Знаете что, — обратилась одна из них к Ольге:-мы поселимся в какой-нибудь глуши, где нам будет очень, очень дешево жить. Переезжайте с нами, вы нам заплатите свою долю зимой.
— На будущий год, — прибавила другая: — вам будет легко заниматься, так как вы останетесь на втором курсе; вы можете прихватить лишний урок, и деньги у вас будут, а мы уж так мечтали жить все вчетвером, не отказывайтесь, пожалуйста!
— Не упрямьтесь, милая, — прибавила третья.
Ольга хотела возражать, хотела отказаться от великодушного предложения подруг, но оно делалось так радушно, с таким искренним дружелюбием, а она так живо чувствовала потребность и отдохнуть, и укрепиться, что у нее не хватило сил спорить, и она согласилась со слезами благодарности, пожимая руки своих гостей. Да отчего было и не согласиться?
С какой стати отказываться от товарищеской помощи людей, которые живут одною жизнью, испытывают одинаковые с нею невзгоды, стремятся к той же цели и преодолевают те же трудности?

Опубликовано: 01 ноября 2019

Просмотров: 301

Глава IX - Трудная борьба - Анненская Александра

Довольно поздно вечером, в один из холодных зимних дней, Марья Осиповна возвратилась домой из своих странствий по городу, — возвратилась озабоченная, но в то же время видимо довольная. Пети не было дома, и она, по своему обыкновению, тотчас же стала сообщать свои новости Ольге.
— Вот, Олечка, — начала она, усаживаясь подле дочери:- кажется, счастье Бог нам посылает: удастся Петеньку пристроить. Это мне Лизавета Ивановна устроила, дай ей Бог здоровья! Познакомила она меня с одним господином, служит он здесь в банке. Он берется обучить Петеньку конторскому делу, ведению разных там книг да счетов и говорит: «коли будет понятлив да усерден, так я, говорит, через год, через два возьму его к себе в помощники, и жалованье ему хорошее положат». Как ты об этом думаешь?
— Что же, маменька, мне кажется, это отлично, — отвечала Ольга, недоумевая, как может мать колебаться принять такое выгодное предложение.
— Да видишь ли в чем дело, — пояснила Марья Осиповна:-ведь он не даром будет учить Петеньку: он требует за это денег, и не мало — пятьсот рублей!.. Деньги эти у меня, положим, есть, но ведь это почти последние. Заплачу я их, останется у нас всего триста рублей с небольшим, их не надолго хватит, а для тебя у меня и припасено ничего не будет на случай, если ты выйдешь замуж…
— Да, это грустно, очень, очень грустно, — проговорила Ольга, бледнея и печально опуская голову.
Марья Осиповна не ожидала от нее такого ответа; она заговорила о предназначенных для Ольги деньгах больше для очистки совести, вполне уверенная, что дочь станет, как это много раз бывало прежде, отказываться от приданого и с удовольствием примет известие об устройстве брата.
— Олечка, да что же ты так огорчаешься? — заговорила она. — Ведь Анюта без всякого приданого вышла замуж, и ты ничем ее не хуже, да и братья тебя не оставят, когда оба будут на хорошей дороге.
— Эх, маменька, — вскричала Ольга: — да разве я о приданом!
И тут же, без всяких приготовлений, она рассказала матери о своем намерении, о своем твердом желании.
Желание это показалось Марье Осиповне до того несбыточным, безрассудным, что она в первую минуту всплеснула руками от удивления и положительно отказывалась верить ушам своим. Затем она вспомнила, как отнесутся к этому делу родные и знакомые, как они будут осуждать Ольгу и ее самое, Марью Осиповну, обвинять в излишней снисходительности к дочери; она стала сердиться, кричать, осыпать молодую девушку упреками. Наконец, ей пришло в голову, что дочь непременно погибнет, если бросит дом, если уедет в этот незнакомый, огромный город и она разразилась слезами. Напрасно Ольга упрашивала мать успокоиться, напрасно представляла она ей, что уже многие женщины едут в Петербург учиться или работать, что в этом нет ничего особенно страшного, что, наконец, она там будет не одна, а с братом, под его охраною, — Марья Осиповна продолжала рыдать и повторять, что, пока жива, она не отпустит дочь. В конце концов, после длинного разговора и многих пролитых слез, мать и дочь пришли к такому соглашению: Ольга уступила свое «приданое» Пете и дала слово, что не уедет, пока не получит откуда нибудь достаточно денег на дорогу и на первое время жизни в Петербурге, а Марья Осиповна, с своей стороны, пообещала никому не рассказывать о ее намерении, во избежание лишних неприятных толков.
Плохо спала в эту ночь Ольга. Нарушить данное обещание, сильно и глубоко огорчить мать — она не могла, но и отказаться от своего намерения, жить постоянно так, как она жила до сих пор, лишенная возможности даже доставать порядочные книги для чтения, навсегда закрыть себе путь и к умственному развитию, и к самостоятельной жизни… Нет, это было немыслимо! Но как же быть? Что же делать? О, отчего она не мужчина! То, ради чего ей приходится бороться, мучиться, дается им так легко! Митя захотел ехать учиться в Петербург, и все нашли это вполне разумным, и он уехал без всяких препятствий. И Петя уехал бы также, если бы захотел. А она не может! Нет; она также уедет. Хотя это ей дастся нелегко, нескоро, а она все-таки добьется своего. «Прежде всего, — решила уже под утро молодая девушка:- нужны деньги. Маменька заплатит за Петю, а если даже и не заплатит, то, во всяком случае, не даст мне на дорогу. Надобно заработать и скопить побольше денег».
До сих пор Ольга не пробовала извлекать какую-нибудь выгоду из своих знаний. Она училась почти самоучкою и не доверяла себе. Правда, она учила младших братьев и сестер, но то были свои, — чужим она не решалась давать уроки. А между тем это было для нее единственное средство приобрести сколько-нибудь денег. Приняться за какую-нибудь ручную работу, как мать и старшая сестра, она не хотела: это давало слишком ничтожный заработок. Она победила свою робость и обратилась к Леле с просьбою — поискать ей уроков среди ее многочисленных знакомых. Вася также получил от нее поручение рекомендовать ее своим товарищам, как репетитора. Маленькие гимназисты, товарищи Васи, давно уже знали, что он отлично подготовлен в гимназию сестрою и что, несмотря на леность и шаловливость, считался одним из первых учеников, благодаря помощи все той же сестры; многие из них давно спрашивали его, не согласится ли его сестра заниматься и с ними, и как только он объявил, что она согласна, у Ольги явилось трое учеников, которые должны приходить к ней каждый день в четыре часа и приготовлять уроки под ее наблюдением. Леля также всеми силами хлопотала, чтобы угодить приятельнице, и через месяц добыла ей урок: заниматься каждый день три часа с двумя маленькими девочками за десять рублей в месяц. С гимназистов Ольга получала 15 р., и считала себя необыкновенно богатою: она могла; взамен своей помощи по хозяйству, давать матери каждый месяц 10 рублей, тратить на одежду 5, и у нее оставалось еще 10. Десять рублей в месяц ведь это 120 рублей в год! На это можно и доехать до Петербурга, и прожить там месяца три-четыре… Мать обещала не мешать ей, если она добудет необходимые деньги, и она их добудет, не жалея трудов. Да и что значили для нее труды теперь, когда цель была близка, когда от нее самой зависело приблизить цель! Марья Осиповна поставила ей условием добывание денег именно потому, что считала это самым трудным и непреодолимым препятствием. Увидев, что ошиблась в расчете, она надеялась, что у Ольги не хватит ни терпения, ни уменья сберегать деньги, что ей непременно захочется и повеселиться, и принарядиться. Но Ольга была тверда: она завела себе маленькую шкатулочку и, с наслаждением скряги, откладывала в нее рубль за рублем.
— Олечка, — говорила ей мать: — видела ты, какое хорошенькое платье Анюта сделала Глаше? Что бы ты себе купила такое же, и не дорого стоит.
— Нет, маменька, у меня не хватит денег, — неизменно отвечала Ольга, и Марья Осиповна не могла надивиться, откуда бралась бережливость и аккуратность у девушки, которая с детства относилась небрежно ко всем своим вещам. Еще более удивляло ее необыкновенное трудолюбие и прилежание дочери, которая до сих пор всегда, как ей казалось, готова была бежать от дела. Теперь Ольга, отпустив брата в гимназию, тотчас садилась учить Машу. Девочка была очень способная, очень прилежная: жалко было не заниматься ею. К одиннадцати часам она должна была поспеть на урок, продолжавшийся до 2-х часов. Домой она приходила около 3-х а в 4 к ней являлись ее ученики, которые оставались до 6–8, иногда даже до 10 часов, смотря по трудности заданных им уроков. Отпустив их, Ольга весь остаток вечера проводила за шитьем: на урок нельзя было приходить одетою как-нибудь, а уменьшить свое сокровище, чтобы заплатить швее, она сочла бы преступлением.
«Целый день за делом, и книжки свои бросила читать: должно быть, в разум вошла, поняла, что в них мало толку», — рассуждала Марья Осиповна.
Ольге, действительно, пришлось отказаться даже от чтения, но она не особенно грустила об этом: год — куда ни шло, в Петербурге она вознаградит потерянное время, там всего начитается, всему научится. С Лелей она также видалась редко, урывками, но все-таки успевала сообщать ей свои надежды на успех.
— Ну, а ты как же, Леля? — спрашивала она: — ведь мы решили ехать вместе?
— Да, да, непременно — подтверждала Леля.
Один раз она встретила подругу расстроенная, взволнованная.
— Представь себе, — рассказала Леля: — вчера я решилась наконец объявить все маменьке; я сказала ей, что не хочу больше жить здесь и что на будущий год уеду в Петербург, сделаюсь доктором. А маменька не рассердилась, как твоя, а расхохоталась и спросила, знаю ли я, какою дорогою ехать в Петербург и как брать билет на железную дорогу и разные такие мелочи… Я этого, конечно, не знаю; но ведь это пустяки: во-первых, это нетрудно узнать, а во-вторых, ведь я поеду не одна, а с тобою. А маменька все смеялась и уверяла, что без Агаши я не сумею надеть платья, а без Антона отыскать шубу. Так я и не могла с ней ни о чем серьезно поговорить… Ужасно досадно!
— Я думаю, тебе, в самом деле, не худо привыкать обходиться без прислуги, — задумчиво заметила Ольга.
— Пустяки, — вскричала Леля: — чего там привыкать! Захочу, все сумею сама сделать, не велика мудрость…
Весною у Ольги прибавилось еще уроков: перед экзаменами многим маленьким гимназистам нужна была помощь, и к ней стало ходить по вечерам не трое, а уже шестеро учеников. К лету эти занятия прекратились, но зато младшие братья двух из учеников должны были осенью поступить в гимназию, и родители, вполне довольные ее преподаванием, поручили ей подготовить их. В августе месяце Ольга открыла свою копилку и сосчитала деньги: оказалось, что у нее было 110 рублей.
«Чего же больше, рассуждала молодая девушка, на эти деньги я могу доехать до Петербурга и прожить там первое время, пока найду себе какое-нибудь занятие. Нечего больше откладывать, надо ехать теперь же».
Она в тот же день отправилась к Леле, рассказала ей о своем намерении, и обе девушки сговорились в один день выпросить согласие у своих матерей и ехать вместе не позже будущей недели.
С сильно бьющимся сердцем возвращалась Ольга от подруги домой. Неужели, в самом деле, ее заветная мечта осуществится так скоро! У нее не хватило терпения ждать следующего дня для переговоров с матерью, и она начала их в тот же вечер, как только дети легли спать.
— Господи, Олечка, да неужели ты все еще не выкинула из головы эту глупую мысль! — с отчаянием вскричала Марья Осиповна.
Долго пришлось Ольге доказывать матери, что мысль ехать в Петербург учиться — не заключает в себе ничего особенно глупого; что в столице ей не грозят никакие страшные опасности, тем более теперь, когда там брат Митя, который, конечно, сумеет защитить ее, что ее присутствие дома теперь вовсе не необходимо: семья не велика, а Маша настолько подросла, что может исполнять небольшие домашние работы. Долго плакала она, умоляя мать не стеснять ее свободы, не мешать ей идти по тому пути, на котором она надеется найти счастье. Марья Осиповна и сама плакала; она то уговаривала дочь, то бранила ее; то упрекала самое себя за излишнее баловство детей, то молилась Богу, прося Его вразумить ее, как поступить в этом случае, но в конце концов все-таки, хотя неохотно, дала свое согласие.
— Не ждала я от тебя этого, — в заключение сказала она: — думала, даст Бог выйдешь ты замуж, как Анюточка, буду я радоваться на твое счастье, а ты — вон что задумала!
Она закрыла лицо руками и горько заплакала. Переносить слезы матери было для Ольги всего тяжелее. Упреки, брань раздражали ее, но это неподдельное горе волновало ее до глубины души; она готова была бы даже отказаться от своего намерения, если бы не сознавала вполне ясно, что не в состоянии осуществить мечту матери, что, выйдя замуж как Анюточка, никогда, никогда не будет счастлива. Она бросилась на колени перед матерью, она целовала ее руки, она уверяла ее, что никогда не перестанет любить ее и всю свою семью, что, кончив учиться, приедет жить с ней, и будет счастлива, гораздо счастливее Анюты.
— А может, ты и раньше увидишь, что все это вздор, что без этого ученья лучше можно прожить на свете, — тогда ты вернешься сюда, не останешься в Петербурге? — спросила Марья Осиповна.
— Конечно, приеду, маменька, — отвечала Ольга: — если только будет возможность, я буду каждое лето приезжать к вам.
Это обещание несколько успокоило Марью Осиповну. Почти всю ночь не спали мать и дочь. Ольга высказала все свои мечты и надежды на будущее, стараясь возбудить в матери хоть часть той твердой веры в успех, которая оживляла ее. Марья Осиповна слабо возражала, стараясь предостерегать, выставлять на вид всевозможные препятствия и затруднения, но по-видимому, начинала поддаваться влиянию дочери. На рассвете Ольга заснула, довольная и спокойная: ей казалось, что теперь все препятствия устранены.
Она проспала долго и, проснувшись, с удивлением услышала, что в соседней комнате гости: раздавались голоса Лизаветы Сергеевны и Филиппа Семеновича. Ей представилось, что, вероятно, с кем нибудь в семействе случилось несчастие, и она поспешила одеться, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что она сама была виновницей этого утреннего визита родственников. Простившись с дочерью и улегшись в постель, Марья Осиповна не могла заснуть: ей вдруг пришло в голову, что она поступила крайне безрассудно, давая дочери согласие на такое важное дело без совета родных. Она поспешила исправить свою оплошность и, пока Ольга спала, успела побывать у Ильи Фомича и Филиппа Семеновича. Известие о странном намерении Ольги взволновало всех.
— Глупые затеи! — сквозь зубы процедил Илья Фомич.
— Это ужасно, — горячилась Лизавета Сергеевна: — наша племянница, также Потанина, и поедет в Петербург одна Бог знает для чего…
Анюта недоумевала, зачем Ольга уезжает из дому, когда теперь семья живет не так бедно как прежде, и она могла бы пользоваться даже кое-какими удовольствиями.
И вот все они, не медля ни минуты, собрались увещевать безрассудную девушку, уговаривать ее отказаться от ее безумного и преступного намерения.
Ольга никак не ожидала этой новой неприятности. Мать она могла убеждать, упрашивать; она понимала, что если та противится ее намерению, то единственно из любви к ней, из заботливости об ее счастье. Но что за дело до нее всем этим людям? По какому праву вмешиваются они в ее судьбу? Все они, не исключая и старшей сестры, относились к ней до сих пор вполне равнодушно, никогда не старались облегчить ее занятия, не интересовались узнавать ее нужды и желания, не задавали себе вопроса, хорошо ли ей живется. И вот теперь, когда ей открывается возможность переменить свою жизнь к лучшему, достигнуть цели своей давнишней мечты, они восстают против нее, оскорбляют ее… Илья Фомич называет ее взбалмошной девчонкой, которую мать испортила баловством; Лизавета Сергеевна читает ей длинные нотации, беспрестанно поднося к носу флакончик с духами; Анюта презрительно пожимает плечами; Филипп Семенович просто бранится, стращает, что ее запрут в комнату, на хлеб и на воду, что мать проклянет ее, что вся семья отступится от нее. Ольга долго крепилась, стараясь сохранить спокойствие, не обращая внимания на грубость зятя, кротко возражала дяде и тетке, объясняла им свои планы, свои надежды на будущее; но когда она увидела, что это напрасно, что все ее слова считаются пустыми бреднями, она не выдержала. Задыхающимся от волнения голосом она крикнула Филиппу Семеновичу, что он не имеет права мешаться в ее дела, разрыдалась и выбежала вон из комнаты.
Родственники разошлись, сердясь на своевольную девчонку, но надеясь, что их советы не пропали даром, что она образумится.
Опять пришлось Ольге повторять с матерью весь вчерашний разговор, так как Марья Осиповна, ссылаясь на мнение всех родных, взяла назад свое согласие. Опять слезы, просьбы, уверения… А тут еще и дети стали подавать свой голос. Вася жаловался, что не сумеет хорошо готовить уроки без помощи сестры, Маша плакала, что ее некому будет учить. Ольга убеждала Васю, что он уже довольно велик и, при своих превосходных способностях, не нуждается ни в чьей помощи, особенно, если откинет в сторону лень и невнимательность; она утешала Машу, обещая, что заработает в Петербурге денег и станет платить за нее в гимназию.
— Не понимаю, в самом деле, — ввернул свое слово и Петя; — для чего ты, Оля, заварила всю эту кашу: нам так хорошо жилось последнее время, а ты вдруг выдумала уезжать…
— Не понимаешь, так и не понимай! — вспылила Ольга, которая давно уже объяснила брату свои намерения и надеялась, что он поддержит ее в трудные минуты. — Я прошу тебя только не мешать мне, не идти против меня: ты видишь как мне тяжело.
Она ушла в свою комнату, бросилась на постель и уткнула голову в подушку.
В эту минуту ей подали письмо. Это было от Лели.
«Все кончено, милая Оля, — писала Леля:- я не могу с тобой ехать. Когда я рассказала сегодня о нашем намерении, маменька решительным голосом сказала, что не согласна на мой отъезд, не даст мне денег и не позволит взять моих вещей; что это твоя глупая затея, и она запрещает мне говорить об этом больше. Она ушла от меня и, заперлась в своей комнате. Что мне делать? Я, конечно, не могу ехать без денег… А сегодня, как нарочно, надо быть на балу у тетеньки. Можешь себе представить, каково мне! Пожалей меня, голубушка, и напиши, что ты думаешь делать? К нам не приходи: маменька на тебя сердится.
Нежно любящая тебя несчастная Елена 3.»
Это письмо было последнею каплею горечи для Ольги. Подруга оставила ее, отказалась от задуманного вместе плана и отказалась, по-видимому, легко, после нескольких слов матери. Теперь она одна, совсем одна…
Ольга судорожно сжала в руках письмо Лели, и вдруг с ней сделался сильнейший истерический припадок. Марья Осиповна в испуге вбежала к ней в комнату и растерянно металась из стороны в сторону, не зная, чем помочь ей. Припадок прошел сам собой, но затем у Ольги сделались жар и страшная головная боль. Марья Осиповна не на шутку перепугалась: Ольга с детства отличалась крепким здоровьем и почти никогда не болела; теперь, когда она с выражением страдания металась по постели и в бреду произносила отрывочные жалобы на свою судьбу, бедной матери представилось, что она серьезно больна, что ей грозит смерть, и она считала себя виновною в этом.
Когда под утро Ольга пришла в себя, почувствовала облегчение и стала слабым голосом успокаивать мать, Марья Осиповна расплакалась:
— Уж как ты меня напугала, Олечка, — говорила она, лаская дочь: — да неужели ты это все из-за Петербурга?
— Ах, маменька, да вы только подумайте, как все меня мучили вчера! — вскричала Ольга. И, при воспоминании о вынесенных неприятностях, щеки ее опять запылали болезненным румянцем, лицо приняло беспокойное, страдальческое выражение.
— Полно, Оленька, не волнуйся, — встревоженным голосом заговорила Марья Осиповна: — успокойся, выздоравливай только, я не буду мешать тебе. Пусть другие говорят, что хотят, — мне твоя жизнь, твое здоровье всего дороже. Поезжай себе с Богом, если тебе этого уж так крепко хочется. Что, в самом деле, ведь ты не маленькая, можешь свою пользу понимать…
Конечно, никакие лекарства в мире не могли бы так быстро вылечить Ольгу, как эти слова матери. Чтобы скорее покончить всякие колебания и избегнуть новых неприятных объяснений с родными, она решила, что выедет через три дня, и Марья Осиповна не противоречила ей в этом.
«Что за долгие сборы, — рассуждала она; — все равно, только лишнее будешь думать да мучиться, все равно ее не переубедишь. Ну, что делать, напишу Митеньке, чтобы берег ее; а может, и сама не долго там загостится, вернется в родное гнездо».

Опубликовано: 01 ноября 2019

Просмотров: 317

Глава X - Трудная борьба - Анненская Александра

Сырой, туманный ноябрьский день. Вместо снега, которого с нетерпением ждут петербургские жители, с неба падает мелкий пронизывающий дождь. По Николаевскому мосту тихою, утомленною походкою идет молодая девушка. Лицо ее бледно и печально, какие-то грустные, тяжелые мысли заставляют ее низко опускать голову и не обращать внимания ни на резкий ветер, приподымающий пелерину ее старомодного ватерпруфа, ни на холодные водяные капли, которые, собираясь на полях фя клеенчатой шляпки, падают ей на плечи и на шею. При переходе через набережную Васильевского острова окрик кучера, быстро мчавшегося на козлах щегольской пролетки, заставил ее вздрогнуть и опомниться. Она огляделась кругом; масса экипажей, с шумом сновавших во все стороны, видимо пугала ее; она стала переходить улицу с боязливою осторожностью провинциалки, не привыкшей к движению большого города. Но вот она благополучно перешла улицу, и перед ней длинною полосою тянется одна из линий Васильевского острова; опасности больше никакой не представляется, и голова ее снова опускается вниз, и опять те же невеселые мысли овладевают ею.
— Ольга, куда ты? — раздался мужской голос подле нее. Она вздрогнула и подняла голову.
— Я домой, — отвечала она: — завтра поступаю на место.
— Ну, наконец-то! Поздравляю, что же ты такая невеселая?
— Нечего особенно веселиться, — со вздохом проговорила она: — это место даже не гувернантки, а просто няньки; мне придется целые дни возиться с двумя детьми 4 и 5 лет и даже спать с ними вместе. Не знаю, когда удастся заниматься…
— Да, это очень невесело.
— Что же мне делать! — вскричала она: — без диплома меня никто не берет ни в гувернантки, ни в учительницы; других занятий, ты сам видел, как я усердно искала, и не могла найти; надо же хотя чем нибудь жить, у меня денег осталось всего 5 рублей.
— Надо было просто, как я тебе советовал, вернуться домой, там приготовиться к экзамену, и тогда уже ехать в Петербург, — отвечал брат.
— Ах, Митя, — вскричала Ольга, и слезы заблистали на ее ресницах: — если бы ты знал, как мне тяжело было вырваться из дома, ты не стал бы советовать мне этого! Если я теперь уеду из Петербурга, мне уже не удастся вернуться.
Митя пожал плечами. «Беда не велика», хотел он сказать, но удержался, чтобы не рассердить сестру, которая и без того казалась расстроенною.
У ворот небольшого деревянного дома они расстались. Митя сказал, что должен идти к одному товарищу, обещавшему достать ему нужную книгу, а Ольга вошла через калитку во двор и поднялась по крутой деревянной лестнице в мезонин флигеля, расположенного в глубине двора.
Ей не пришлось ни звонить, ни стучать. Обитая прорванною клеенкою дверь квартиры была настежь открыта и из нее валил кухонный чад и густой дым жарившегося цикория. Поперхнувшись от этого дыма, Ольга прошла крошечную переднюю, отделенную неглухою перегородкою от кухни, большую, заставленную неуклюжею мебелью комнату хозяев, в которой копошилось и пищало четверо грязных ребятишек, и вошла в свое собственное помещение. Это была маленькая комнатка, — такая маленькая, что железная кровать занимала всю ее длину, а в ширину между этою же кроватью и стулом, стоявшим у противоположной стены, с трудом можно было пройти. Ольга сняла с себя ватерпруф и шляпку, и опустилась на стул у окна, — усталая, огорченная. Три месяца петербургской жизни оставили следы на ее наружности. Румянец исчез с ее щек, глаза ее глядели не так смело и бодро, как в К*. Между бровями ее залегла складка, придававшая всему лицу серьезное, озабоченное выражение.
— Можно войти? — раздался голос за дверью.
— Да, конечно, войдите, — отозвалась Ольга с видимым удовольствием: она узнала по голосу свою соседку, бедную учительницу, нанимавшую у тех же хозяев другую маленькую комнатку.
Вошла молодая женщина, лет тридцати, высокая, сухощавая, с бледным, изнуренным лицом и чахоточным румянцем на щеках, в черном шерстяном платье, которое мешком висело на ее исхудалых плечах.
— Ну что, Ольга Александровна, как дела? — участливо спросила она, сжимая в своей горячей руке холодную руку девушки.
— Да что, Софья Дмитриевна, взяла место, — отвечала Ольга. — Место, кажется, плохое, дети на вид балованные, капризные, мать ужасно важничает: заставила меня ждать с полчаса, говорит свысока, в виде особой милости объявила, что я буду обедать за одним столом с ними. По всему видно, что жить будет худо, да что же делать: все лучше, чем умирать с голоду…
— Эх, жалко, что вы поторопились, голубушка, — заговорила Софья Дмитриевна, слегка задыхающимся, как бы надтреснутым голосом. — Лучше всякую нужду перенести, да жить самостоятельно, не зависеть от людей, которые за ваши же труды, да станут презрительно относиться к вам. Я знаю, вы усердно искали себе работы, подождали бы немного, — авось, что нибудь и нашлось бы. Вы еще нетерпеливы, не привыкли. Вам кажется, если не на что купить свечку, если не каждый день обедать, так это уже и несчастие! А посмотрели бы, как живут другие! Да вот хотя я, например. Знаете, нынче летом уроков у меня не было, одной перепискою жила, 10 р. в месяц зарабатывала, так я во все лето ровно шесть раз обедала; уверяю вас, только чаем и жила, да иногда купишь себе колбасы или сваришь картошки, — вот и вся еда. А ничего себе, живу…
Сухой кашель и зловещие чахоточные пятна на щеках говорившей красноречиво показывали, к чему ведет такая жизнь. Ольга хорошо понимала это.
— Нет, нет, не могу, — вскричала она, почти с ужасом глядя на свою приятельницу.
«И она была также молода, и она также рассчитывала на свои силы, — мелькнуло в голове молодой девушки: — неужели и я дойду до того же!» Чувство страха за себя, чувство жалости к несчастной, стоявшей перед ней, охватили ее, она закрыла лицо руками и зарыдала.
Софья Дмитриевна не вполне поняла причину ее слез, она видела только, что молодая девушка упала духом, что ей нужно утешение, одобрение. Она села подле нее, ласково обняла ее и заговорила с ней тихим задушевным голосом. Она говорила о ее молодости, о том, как много хорошего может еще ожидать ее в жизни, о том, как с каждым годом увеличивается число лиц, с уважением и сочувствием относящихся к трудящимся женщинам, как многим из этих женщин уже удалось достигнуть цели, приобрести и знание, и самостоятельность, и возможность работать на пользу других… Мало-помалу слезы Ольги перестали течь, лицо ее осветилось лучом надежды. Умиравшая в тяжелой борьбе с жизнью труженица передавала свою веру, свою бодрость молодой, только что вступавшей на путь труженице; одна без сожаления вспоминала о вынесенных испытаниях, другая без страха готовилась к таким же испытаниям.
Предчувствие Ольги оправдалось. Жизнь на месте, которое она принуждена была взять, чтобы, подобно Софье Дмитриевне, не зачахнуть от голода и всяких лишений, оказалась действительно очень тяжелою. Зоя Ульяновна Сиверская, мать ее маленьких воспитанников, была женщина вовсе не злая; но она выросла и постоянно жила в богатстве, никогда не трудилась, и потому не умела уважать чужого труда. Ей казалось, что лакей, кухарка, горничная, нянька, гувернантка, получающие от нее жалованье, обязаны вполне посвящать себя той работе, за какую взялись, что все их мысли, желания, должны исключительно касаться усердного исполнения этой обязанности. Она сердилась, когда узнавала, что к кухарке приходят гости, ворчала, когда горничная отпрашивалась со Двора и была неприятно, поражена, увидев, что Ольга, уложив детей спать, взялась за книгу.
— Что это вы читаете. Ольга Александровна? — спросила она ее.
— Славянскую грамматику… Я готовлюсь к экзамену на звание учительницы, — отвечала Ольга, краснея от нелюбезного тона, каким был предложен ей вопрос.
— Как это можно! — вскричала Зоя Ульяновна:-вы взялись смотреть за детьми, а думаете о каких-то экзаменах… Это ни на что не похоже! Если бы вы предупредили меня, я не наняла бы вас.
— Книги не помешают мне смотреть за детьми, — возразила Ольга:-я буду читать по вечерам, когда они спят.
— Отлично! Будете заниматься по ночам, и потом целый день ходить сонной, раздражительной!
— Нет, уверяю вас, я постараюсь усердно смотреть за детьми, — сказала Ольга.
— Это мы увидим, — заметила Зоя Ульяновна и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.
С этой минуты у нее явилось убеждение, что новая няня не может добросовестно исполнять свои обязанности, и она стала на каждом шагу уличать ее в невнимательном отношении к детям.
— Женя, кажется, не причесан сегодня? Отчего это у Тани расстегнут сапожок? Боже мой, такой холод, а вы ведете детей гулять, не завязав им ушки! Отчего это Жени плачет? Он верно нездоров, а вы и не замечаете? Что это, как Таня дурно держит вилку. Неужели вы не видите? Верно дети скучают, оттого они и капризничают. Разве вы не можете занять их чем-нибудь?
Эти и тому подобные замечания повторялись ежедневно с утра до вечера и сопровождались колкими намеками на то, что «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», «воспитание детей вещь трудная, кто за него берется, не должен думать ни о чем другом», «нынче все хотят быть учеными, а главного не понимают», что «нужно добросовестно исполнять то, за что получаешь деньги» и т. п.
Ольга всеми силами старалась не заслуживать упреков своей хозяйки, но вскоре убедилась, что это совершенно невозможно. Зоя Ульяновна всегда находила к чему придраться и, не стесняясь, делала ей выговоры и при детях, и при гостях. Молодая девушка краснела и чуть не до крови кусала себе губы, чтобы удержаться от резкого ответа, который навлек бы на нее еще большие неприятности. Вообще — она любила детей и дома охотно возилась с младшими сестрами и братом; но Женя и Таня были далеко не привлекательные малютки. В четыре, в пять лет они уже сознавали себя маленькими господами, которым все окружающие обязаны служить и прислуживать.
— Одевайте меня, я вставать хочу! — кричала Таня, барахтаясь голыми ножками в постели.
— Нехорошо так говорить, Танечка, — замечала Ольга: — надо просить повежливее…
— Вот еще, стану я просить, — возражала девочка: — вы должны меня одевать, я пожалуюсь маме — она вам прикажет.
— Женя, — заметила Ольга: — я не буду с вами играть, если вы будете ломать Танины игрушки.
— Нет будете, — спорит мальчик: — вы не смеете не играть с нами, вам за это жалованье платят.
Поступая на место, Ольга надеялась, что в течение дня у нее найдется один, два свободных часа, чтобы почитать, пока дети займутся какой-нибудь игрой; но она скоро увидела, что это была напрасная надежда. С той минуты, как дети просыпались утром, и пока они засыпали вечером, у нее не было ни секунды покоя. Они не умели не только сами одеться, умыться, причесаться, но даже в играх им постоянно нужна была помощь старших. Женя не мог сам запрячь лошадку, Таня не могла сама одеть куклу, мало того — ни один из них никогда не мог придумать игры: они стояли беспомощно перед целым шкафом игрушек и не знали, за что взяться, чем заняться. Нужно было целый день забавлять их, играть с ними, рассказывать им что-нибудь, при этом беспрестанно следить, чтобы они не упали, не ушиблись, не укололись, не перепачкались, не поссорились и не разревелись. Никогда не воображала Ольга, чтобы обязанность няни была до такой степени трудна. Уложив вечером спать своих неугомонных воспитанников, она чувствовала себя до того утомленной, что должна была сначала отдыхать, прежде чем взяться за книгу. И как трудно было сосредоточить внимание на книге, когда беспрестанно, с мучительною ясностью, вспоминались все вынесенные в этот день неприятности, когда в будущем представлялся бесконечный ряд таких же неприятностей, таких же унижений! А между тем читать, учиться надо было много и не теряя времени. Приехав в Петербург, она узнала, что для поступления на медицинские курсы ей нужно иметь диплом на звание учительницы и выдержать еще поверочный экзамен из нескольких предметов. К этим-то экзаменам она теперь и готовилась; ей во многом приходилось дополнять свои знания, так как они не подходили к установленным программам, многое надо было прочитать, многое повторить, другое выучить вновь, но эта работа не пугала ее: не впервые было ей просиживать половины ночей за книгами и трудиться одной, без посторонней помощи. Только бы кое-как прожить до весны на этом месте, чтобы скопить немножко денег на время экзамена, когда уже нельзя будет заниматься ничем посторонним!
И она целые дни переносила грубость и капризы балованных детей, колкости и оскорбления их матери, а по ночам прилежно училась; щеки ее все бледнели, глаза тускнели, но она не теряла бодрости. Весна недалеко; она выдержит экзамен, на лето возьмет себе место полегче, осенью выдержит другой экзамен, а там, — там уже все будет отлично…

Опубликовано: 01 ноября 2019

Просмотров: 325

Глава VIII - Трудная борьба - Анненская Александра

Митя блистательно кончил курс в гимназии и готовился к отъезду в Петербург. Марья Осиповна и гордилась своим умным сыном, и плакала при мысли о разлуке с ним, и старалась, по мере возможности, снабдить его всем необходимым. Она избегала весь город, выторговывая подешевле и получше полотна и вместе с Олей целых два месяца шила белье. Все родственники также старались чем нибудь одарить будущего студента. Илья Фомич сделал ему новую пару платья; Лизавета Сергеевна подарила ему серебряные часы с цепочкой; Филипп Семенович отдал ему свою почти новую шубу. Всякий давал ему множество советов насчет жизни в шумной, многолюдной столице, но всякий притом искренно желал ему успеха, возлагал на него большие надежды.
— Вот подождите, говорили Марье Осиповне соседи:- кончит ваш Митенька университет, получит хорошее место в Петербурге, так и вас, пожалуй, со всей семьей туда перетащит…
— Ну уж, где нам, — отговаривалась Марья Осиповна: — зачем нам в Петербург ехать; хоть бы тут немножко помог, чтобы на старости лет мне покойнее прожить, и то бы хорошо… Да я на него надеюсь: он у меня всегда был добрым сыном.
И она нежно ласкала сына, и в то же время старалась в разных мелочах угождать ему: он уже был в ее глазах не мальчик, а будущая опора семьи, поддержка ее старости.
Митя знал, какие надежды возлагались на него, и был вполне уверен, что осуществит их. Его заветная мечта исполнялась: он ехал в Петербург, он поступал в университет, и он чувствовав себя счастливым, и это делало его добрее, мягче ко всем окружающим. Он без малейшего неудовольствия выслушивал советы и наставления родных и знакомых, ласкал мать, сулил детям петербургские гостинцы и относился к Оле без того высокомерия, которое возмущало ее. Видя, что брат опять, как в старые годы, дружески разговаривает с ней, что он охотнее передает ей свои предположения и планы, Оля решилась довериться ему. В один светлый летний вечер, оставшись с ним наедине, она рассказала ему свои мечты и в заключение стала со слезами на глазах упрашивать, чтобы он взял ее с собой в Петербург.
— Полно, Оля, да разве это мыслимо, — отвечал Митя:- я и сам буду там как в лесу: не знаю еще, как устроюсь, а вдруг — с тобой… Мы оба пропадем!
— Да отчего же, Митя? Я ни в чем не буду мешать тебе, напротив, — может быть, помогу.
— Ну, это сомнительно. Да и к чему же ты поедешь? Я, правда, слыхал, что есть женщины, которые учатся в медицинской академии; но я не думаю, чтобы из этого вышел какой-нибудь прок. И вообще, об этом деле надобно прежде все подробно разузнать.
— Я бы и разузнала.
— Это я могу сделать и без тебя. Подожди, я немного огляжусь в Петербурге; узнаю, каково там жить, чему и как учатся там женщины, — тогда и порассудим, можно ли тебе ехать, а то выдумала — теперь… Да тебя и маменька не отпустит…
— Ну, хорошо, я подожду, а ты мне все там в подробности разузнаешь?
— Отчего нет! Пожалуй…
Ольге пришлось удовольствоваться этим обещанием, но она и тому была рада. По крайней мере, брат не отнесся враждебно к ее плану; он даже, может быть, поможет ей осуществить его, уговорит мать, разузнает, как ей удобнее устроиться. Она подождет год; год ведь это немного. В год он, конечно, успеет и освоиться с петербургскою жизнью, и собрать все нужные для нее сведения…
И вот Митя уехал, напутствованный слезами, поцелуями, пожеланиями самого полного успеха….
«Как просто и легко устроился его отъезд! — думала Ольга, провожая глазами экипаж, который отвозил брата на ближайшую станцию железной дороги: — никто не находил, что он поступает безрассудно, никто не удерживал его, не мешал ему… Так ли будет со мной? Конечно, нет, — мысленно ответила она себе: — ведь он мужчина, а я — женщина…»
И, грустно опустив голову, вернулась она домой, к своим обычным домашним занятиям.
Рассчитывая, что подождать год недолго, Ольга и не предчувствовала, какой тяжелый год придется им пережить. Началось с того, что Марья Осиповна с первых дней осени схватила сильнейшую простуду. Долго крепилась она, не соглашалась лечь в постель, посоветоваться с доктором; но, наконец, ночью, с ней сделался сильный бред, и она потеряла сознание. Испуганная Ольга послала Петю к доктору, жившему по соседству. Доктор пришел, осмотрел внимательно больную и сомнительно покачал головой и прописал лекарство, от которого больной не стало нисколько лучше. Через несколько дней пришлось пригласить другого доктора, который жил далеко и брал за визиты очень дорого, но зато известен был своим искусством. Филипп Семенович находил, что это совершенно напрасные расходы, что кому суждено жить — тот останется жив, что никакой доктор не может спасти от смерти; но Ольга рассуждала иначе и не жалела денег для облегчения страданий матери. Наконец, благодаря искусству доктора и внимательному уходу детей, Марья Осиповна поправилась; у нее осталась только небольшая слабость. Доктор прописал ей избегать всякого утомления, вести как можно более покойную жизнь. Такого рода рецепты очень хороши и полезны для людей богатых; но каким образом исполнить их человеку бедному, который живет только своими трудами? Об этом доктора обыкновенно ничего не говорят, и бедные люди принимают их предписания за пустые слова, на которые не стоит обращать серьезного внимания. Марье Осиповне, вместо отдыха после болезни, предстояли новые, неожиданные труды. Едва она поправилась настолько, что могла опять приняться за свое вязанье шерстяных платков и шарфов, как Глаша заболела сильнейшею скарлатиной. В маленькой квартире нечего было и думать отделять больного ребенка от здоровых. Лизавета Сергеевна боялась заразительных болезней, и на просьбу Марьи Осиповны — приютить на время Васю и Машу, — отвечала решительным отказом; Анюта дрожала за своих двух маленьких сынков, и не решалась даже присылать узнавать о здоровье сестры. Не успела Глаша совершенно оправиться от болезни, как слегла Ольга, за ней Вася и Маша и, наконец, уже в начале весны, Петя. У него болезнь приняла такой опасный оборот, что несколько дней он был при смерти; затем началось медленное выздоравливание. Бедный мальчик страшно исхудал и до того ослабел, что без помощи матери или сестры не мог подниматься с постели. А тут пришла новая беда. Он уже два года сидел в третьем классе гимназии — он учился вообще плохо — и теперь не в состоянии был держать переходного экзамена в четвертый класс, а потому, по правилам заведения, должен был быть исключен из гимназии. Узнав об этом, Марья Осиповна побежала к директору гимназии и со слезами, чуть не на коленях, умоляла его не губить мальчика, не лишать его единственной возможности получить образование. Директор сжалился над ней и, в виду тяжелой болезни, вынесенной мальчиком, позволил ему держать переходный экзамен осенью. «Но предупреждаю вас, — прибавил он: — больше этого я ничего не могу сделать для вашего сына; он сидит по два года в каждом классе и вообще считается у нас одним из дурных учеников, и если он не выдержит экзамен в августе, мы должны будем исключить его».
Петя выслушал весть о своей судьбе с полным унынием.
— Где же мне приготовиться за лето, — говорил он: — не стоит и пробовать…
— Полно, Петя, — ободряла его Ольга: — ты теперь еще слаб, нездоров, а вот недели через две совсем поправишься, тогда засядь за книги, да и постарайся… Как не приготовиться! Ведь тебе все старое повторять, что ты учил еще в прошлом году.
— Я все позабыл! — безнадежно повторил мальчик.
— Я тебе помогу; вместе будем стараться, — утешала его сестра.
Известие о несчастии, грозившем Пете, огорчило и рассердило всех родственников. Особенно волновалась Лизавета Сергеевна.
— Это ни на что не похоже, — говорила она: — шесть лет платили за мальчика, и вдруг теперь его исключают! Значит, наши деньги все равно, что в огонь брошены? Это вы виноваты, Марья Осиповна, как можно не заставить мальчика учиться!
— Да он, право, учился, — со слезами оправдывалась бедная Марья Осиповна: — что делать, если это ученье трудно ему дается…
— Ну, надобно было помочь ему, взять учителя, что ли… Не надо было доводить до такого стыда, что мальчишку выгоняют из заведения…
— В самом деле, не взять ли уж Петеньке учителя, — печалилась Марья Осиповна: — дорого только это стоит, и без того за нынешнюю зиму страх сколько денег вышло, — да что уж тут жалеть денег дело-то важное!
Ольга пробовала возражать, доказывать, что она сама может помочь брату, но мать не вполне доверяла ее знаниям, а Филипп Семенович объявил, что Оля — самонадеянная девочка, и Марье Осиповне пришлось, с горем и слезами, взять на наем учителей еще сотню рублей из отложенных ею на черный день.
Петя прилежно принялся за занятия. Он был уже в таких летах, что понимал, какое несчастие подвергнуться исключению из заведения, и готов был отдать полжизни, чтобы только избегнуть этого стыда. Бедный мальчик никогда не ленился, он всегда готов был усердно приготовлять свои уроки, но память у него была слабая, соображение медленное. Ему приходилось час, два долбить то, что Митя и Оля затверживали в четверть часа; он никогда не мог скоро придумать ответ на вопрос учителя, а у учителей не хватало времени и терпения ждать, пока он сообразит, в чем дело, и они ставили ему дурные отметки. После болезни ученье давалось ему еще труднее, чем прежде. При всяком сильном умственном напряжении он начинал чувствовать боль в висках, тяжесть в голове. Но, несмотря на то, он продолжал заниматься. Часто мысли его путались, слова учебника не укладывались в мозгу, он горькими слезами плакал над книгой, проклиная и свое тупоумие, и трудность ученья… Ольга видела, как мучится брат, и всеми силами старалась помочь ему, но она не могла дать ему ни своих хороших способностей, ни своей энергии к преодолению трудностей. Несмотря на ее помощь, бедный мальчик мучился, плакал и очень, очень туго подвигался вперед.
Наконец, настал август. Петя пошел на экзамен бледный, унылый, почти без надежды на успех… Первый экзамен предстоял ему из русского языка, — единственного предмета, по которому он учился хорошо. Он начал отвечать весьма недурно, но вдруг учитель предложил ему вопрос, которого он не ожидал. «Я этого не знаю… кончено… я не выдержал!» мелькнуло в голове мальчика. Он смутился, запутался и, в конце концов, получил едва удовлетворительную отметку. На втором экзамене дело пошло еще хуже, а после третьего инспектор прямо объявил ему, чтобы он не трудился приходить больше, что учителя находят его совсем неприготовленным и никак не согласятся перевести в четвертый класс.
«Но согласятся перевести — значит, он не может больше оставаться в гимназии; значит, он исключен!»
Когда Петя вернулся домой, мать и сестра сразу поняли по выражению его лица, что все кончено. Марья Осиповна залилась горючими слезами и начала причитать, какая она несчастная мать и как ей теперь стыдно будет взглянуть в глаза родным и знакомым. Ольга видела, что Пете не под силу выносить упреки матери; она увела его в другую комнату и там старалась, как могла, утешить и ободрить его. Несчастный мальчик совсем упал духом. «Я пропащий человек, совсем пропащий!» твердил он на все утешения сестры и неподвижно сидел на месте, беспомощно опустив руки, бессмысленно глядя перед собой.
Первые дни и Ольга, и Марья Осиповна боялись, что он заболеет или сойдет с ума; но время, смягчающее всякое горе, помогло и Пете перенести свое несчастие. Мало-помалу, родным и знакомым надоело попрекать его леностью и соболезновать о его несчастном положении, да и сам он стал легче относиться к своей беде. После усиленных, напряженных трудов ему даже приятно было ничего не делать, отдохнуть. Месяца два никто не мешал ему в этом отдыхе, но затем Марья Осиповна начала все чаще и чаще обращаться к нему с вопросами:
— Что же ты думаешь теперь делать, Петенька? Чем ты хочешь заняться? Что нибудь да нужно тебе придумать: ведь ты не маленький, надобно как-нибудь пристроиться!
— Да я не знаю, маменька, куда же мне пристроиться, — уныло отвечал Петя: — я не знаю никакой работы; чем же мне заниматься.
Филипп Семенович советовал отдать Петю учиться какому-нибудь мастерству: «все хоть кусок хлеба сумеет себе заработать, — говорил он, — не будет сидеть на шее у матфри!»
Илья Фомич и Лизавета Сергеевна находили для себя унизительным, чтобы родной племянник их сделался мастеровым, да и Марье Осиповне жалко было обречь сына на тяжкую работу, тем более, что он никогда не отличался крепким здоровьем.
Учиться, как предлагала Ольга, чтобы выдержать экзамен в одном из старших классов гимназии, Петя положительно отказался; давать уроки он не мог, так как сам слишком мало знал; ни рисовать, ни чертить он не умел; даже простой переписки бумаг никто не поручил бы ему, так как у него был очень дурной почерк. И вот приходилось ему ничего не делать, — «слоняться из угла в угол», как сердито замечала Марья Осиповна, и ожидать, что счастливый случай пошлет ему занятие по вкусу и по способностям.
Зима застала всю семью Потаниных в очень печальном расположении духа. Анюта выпросила к себе Глашу, обещая обеспечить судьбу девочки, с тем, чтобы она теперь помогала ей нянчиться с ее детьми. Маленькая Маша очень грустила о сестре. Петя скучал, и потому дулся, и был всем недоволен. Марья Осиповна сердилась и на него, и на Васю, который гораздо охотнее бегал и скакал, чем готовил уроки; сердилась и на родных, которые не хотели ей помочь пристроить сына. Ольга чувствовала, что бодрость и светлые надежды оставляют ее. После Митиного отъезда давно прошел год, а она ни на шаг не подвинулась к осуществлению своего желания. Митя писал часто; он не сообщил ей об обещанном, но зато много писал о том, как дорога жизнь в Петербурге, как там трудно найти себе какое-нибудь занятие, добывать средства к жизни. Уезжая, он взял у матери денег только на дорогу и на самое первое время, «пока оглядится», но скоро оказалось что «оглядываться» пришлось дольше, чем он ожидал, и в течение года Марье Осиповне пришлось раза три посылать ему небольшие суммы из наследства, припасенного «на черный день». Наследство это сильно поубавилось, хотя мать продолжала уверять Ольгу, что ее приданое остается неприкосновенным. Ольга с улыбкой слушала эти уверения и с нетерпением ждала удобной минуты, чтобы объяснить матери, почему эти деньги радуют ее, для какой цели она хочет употребить их. Она ждала, но ждать, ничего не делая для достижения желанной цели, становилось с каждым месяцем все труднее и труднее.
«Нет, это не может так тянуться, — решила наконец молодая девушка:-подожду еще только до весны, а там — расскажу все маменьке и летом же уеду. От Мити нечего ждать никаких известий; я на месте все сама лучше разузнаю!»