Опубликовано: 03 сентября 2018

Просмотров: 627

Сестра Марина - Глава XXVI Повесть для детей Лидия Чарская

С той самой минуты, как Николай Кручинин принес из сада сведенную судорогамb Нюту и положил ее на койку в палате, все как-то сразу поняли весь ужас действительности.

Нюта заразилась от умиравшей Кононовой. Нюте грозила верная смерть.

Как менее суток тому назад вокруг постели Кононовой, так и сейчас у кровати Нюты сосредоточился весь врачебный персонал.

Как сегодня утром с замиранием сердца смотрели присутствовавшие с последним робким проблеском надежды в лицо Кононовой, так сейчас ночью глядели в лицо Нюты.

Это лицо чернело и видоизменялось с каждой секундой на виду у всех. Страшные судороги, повторявшиеся с каждым приступом боли, совершенно преображали его. Худенькое тело Нюты корчилось и извивалось в непосильных, жестоких, нечеловеческих муках.

С ужасом ждали сестры неизбежного конца...

Доктор Аврельский, бледный как смерть, с лицом, облитым потом, работал подле умирающей. Вспрыскивание за вспрыскиванием, припарки за припарками, горячие ванны, кислоты внутрь -- ничто не помогало.

-- Один Бог только может спасти ей, один только Бог! -- тяжело вздыхая, сказал Аврельский, беспомощно сжимая руки.

Николай Кручинин вышел вперед.

-- О, это будет величайшая несправедливость в мире, если она умрет! Поручите мне больную, коллега! -- тихо и скорбно сорвалось горячим протестом с его дрогнувших уст.

--Мой молодой друг! В таких острых, тяжелых случаях заболевания наука бессильна. Мы имеем дело с редким осложнением, -- Аврельский назвал латинским термином болезнь.

-- О, Боже, -- простонала возле Юматова.

-- Нет, нет! Этого не должно быть! Нюта не умрет! Не должна умереть! -- вырвалось из груди Розочки с конвульсивным, рыданием.

-- Молчать, сейчас же молчать!-- грозным шепотом произнес Аврельский багрово краснея своим желчным лицом. -- Вы можете напугать ее, и она умрет раньше времени!

И он бережно склонился над корчившейся в судорогах, ничего уже не видевшей и не слышавшей Нютой.

-- Да, надежды нет... -- глухо произнес он спустя минуту.

-- Поручите мне больную коллега!

Голос Николая Кручинина звучит скорее повелительно властно, нежели мольбою. В нем нет просьбы: здесь требование, требование --продиктованное чувством.

С той самой минуты, как ему рассказали о самоотверженном поступке этой девушки, когда, забыв себя, Нюта спасала его от катастрофы в ночь его горячечного безумия, он полюбил эту девушку, полюбил со всею силою своей честной, благородной натуры и не переставал в разлуке думать о ней. Весь мир, всю свою дальнейшую деятельность, всю свою жизнь он не мог уже представить себе без Нюты. Неотступно стоял перед ним ее светлый образ, ее кроткое, милое личико, ее серьезные, детски-вопрошающие чистые глаза.

Работать рука об руку с ней, работать для страждущих, отягощенных недугами людей, всю жизнь, -- вот о чем мечтал за последние месяцы этот смелый духом и чистый помыслами юноша-врач.

И теперь надежды его должны рухнуть! Так нелепо, так дико и ненужно, силою призрачного случая, капризом изменчивой судьбы!

Нюта умирает, он может лишиться ее с минуты на минуту! Скоро, скоро, может быть, сейчас...

-- Нет! Этого быть не может! Сестра Розанова у права! Она должна жить во что бы то ни стало, и она будет жить, будет! -- срывается с его губ властным криком, криком борца-воителя, бросающегося в последний бой.

И опустившись на колени, од склонился над больной, пощупал ее пульс, посмотрел в лицо, глаза, затем, с лихорадочной поспешностью, начал работать.

Теперь уже не он слушает приказания старшего коллеги, теперь Аврельский повинуется, как мальчик, ему. И не один Аврельский -- Ярменко, сестры, сиделки, -- все сгруппировалось вокруг него и Нюты.

Он отдает приказания коротко, резко, как власть имущий. Его слушаются безропотно. Должно быть есть в нем сейчас что-то, в этом юноше, что-то дающее право распоряжаться мудрыми, опытными людьми.

Нюта плоха. Корчи, судороги, приступы болей повторяются снова.

-- Еще усиленное вспрыскивание, -- говорит как бы сам с собою Кручинин, его глаза дико блуждают, и по его бледному, как полотно, лицу катятся градом капли холодного пота.

-- Еще удвоенная доза прививки! -- срывается с его уст, а глаза его блуждают, как у безумного.

-- Я не могу разрешить вам этого! -- неожиданно желчно закипает Аврельский. -- Ее сердце не выдержит, и так мы злоупотребляли больше, чем следует, вспрыскиваниями... Сердце не вынесет, она умрет...

-- Коллега! Она умрет и так... Вы, как опытный старый врач, видите это... Здесь риск бесспорный: или ускоренная смерть -- избавление от этих лютых страданий, или шприц с удвоенной порцией спасет ее.

-- Не выдержит сердце! Исход понятен! -- упрямо твердит старший врач.

-- Коллега! Александр Александрович! Слушайте, -- и голос Кручинина повышается до стона: --эта девушка мне дороже жизни, я не перевесу ее смерти и все же рискую сделать последний, роковой шаг...

-- Как ваш начальник, я вам эта запрещаю!-- волнуясь, говорит Аврельский. -- Стойте, стойте! Надо выслушать сердце... Безумный! Что вы?!

-- Пока будем возиться с сердцем, она умрет. И прежде нежели кто-либо успевает удержать его руку, Кручинин быстр о наполняет шприц усиленной дозой жидкости,стоявшей тут же в стеклянной колбочке, и погружает его длинную иглу в тело Нюты.

-- Готово! Теперь она будет жить! Должна жить! Его глаза горят, как свечи, ярко, нестерпимо, когда он говорит это и, скрестив руки на груди, глядит в потемневшее лицо больной. Все взоры присутствующих устремляются туда же с затаенной робкой надеждой, с невольным страхом предчувствия конца. Помимо общечеловеческой жалости к каждому страдающему человеку, всем им бесконечно дорога эта девушка сумевшая завоевать за короткое сравнительно время всеобщие симпатии, доверие и любовь. "Лишь бы выдержало сердце, лишь бы,-- проносится тревожная мысль в каждой голове...

-- Безумие, безумие! Такой дозы достаточно, чтобы убить вола, а он... да простит ему Бог! -- лепечет отрывисто и чуть внятно Аврельский.

И снова тишина, мучительная, долгая, полная ожидания, трепетного, жгучего, полная болей сердца и мук души.

Непонятно, сколько времени прошло со времени рокового вспрыскивания. Может быть час, а может и три минуты. Потеряно вполне представление о времени, месте... обо всем.

Казалось, остановилось время, исчезло место... Все поглотила всепобеждающая, всеобъемлющая пропасть бесконечности ожидания, отчаяния и слабых надежд.

И вдруг легкий сдавленный шепот Розочки прорезает безмолвие мертвой тишины:

-- Смотрите, смотрите! Она отходит...

-- Смерть!

-- Нет, жизнь, жизнь! Она оживает, наша Нюта! Она оживает!

И Николай Кручинин бросается снова к больной. Судороги прекратились, скорченное тело выпрямилось, легкая испарина показалась на лице, отражавшем в ту минуту какое-то внутреннее переживание, тревожное, по блаженное. Сгущался и таял кошмар: чьи-то наклоненные фигуры... заботливые, испуганные лица... благословляющие протянутые руки...

Постепенно лицо больной приняло более спокойное выражение, глаза открылись и мутным, но уже сознательным взором обводят всех...

Сердце выдержало страшный искус. Нюта спасена...

Доктор Аврельский протянул руку Кручинину.

-- Мой молодой коллега! Спасибо вам за дикий риск, за безумный пыл, за горячку юности, за все, за все! Я старик, признаться, не осмелился рискнуть так дерзко. Больную сестру спасли вы, исключительно вы, спасибо вам!

И он горячо обнял взволнованного, потрясенного, но безумно счастливого Николая.

***

-- Я не знаю, чем вам отплатить, Коля, чем, не знаю. Вы спасли мою жизнь!

-- Точно так же, как вы когда-то спасли мою, Нюта.

-- Нет! Это не то! Опасность вашей жизни еще вряд ли была поставлена на карту, тогда как моя... Боже мой, как подумаю, чем вы рисковали тогда! Что было бы, если бы действительно... Ах, Коля, Коля! Какая мужественная, какая сильная живет в вас душа! Никогда не смогу отблагодарить вас, Коля.

Они стоят оба у большого окна амбулатории. Прием только что кончился, и Нюха перебирает склянки и инструменты.

Николай Кручинин прошел к ней сюда из общежития, не найдя девушки дома.

Вот уже месяц, как упразднен холерный барак. Зловещая гостья ушла из города, оставив лишь незначительный хвост за собою -- единичные случай, не страшные никому.

С первыми днями нового года "холерные" сестры вернулись домой, в общину и прежняя, общинная жизнь с ее дежурствами в амбулаториях и в бараках, потекла по невозмутимо ровному руслу Нютиного пути.

Она разнообразится только в часы посещений Кручинина, забегающего теперь довольно часто в скромную келейку десятого номера.

И с каждым приходом молодого человека Нюта убеждается все больше и больше, насколько дорог ей этот милый, благородный Коля, как сильно и нежно любит она его...

И сейчас знакомое радостное чувство точно поет в ее сердце. Слушая мягкий задушевный голос молодого врача, встречая его смелые голубые глаза, Нюта испытывает несказанную тихую радость. Он стоит перед нею такой ясный, честный, открытый, такой сильный и бодрый духом и говорит, глядя ей прямо в глаза:

-- Я не смею принимать вашей благодарности, Нюта, я исполнил только мой долг.. Но если вы уж так великодушны и желаете вознаградить меня во что бы то ни стадо, то отплатите мне уж большой отплатой, Нюта. Прошу вас: вы приписываете мне спасение вас от смерти, и я широко пользуюсь этим и прошу награды: жизнь за жизнь... Отдайте мне вашу жизнь, Нюта, отдайте мне самое себя, будьте моей женой... Не на праздную, беззаботную, светскую жизнь зову я вас за собой, не на веселье и суету праздника жизни... Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы великого храма человеческого благополучия и должны приложить все наше здоровье, весь наш труд, все наши силы и самую жизнь, да, и самую жизнь для утешения стонов, воплей и мук страдающего человечества. Сплетем же ваши молодые жизни в одну, Нюта, чтобы с удвоенной силой бороться против горя человеческих мук. Да, Нюта! Ты, согласна? Согласна откликнуться на мой призыв? Скажи, ответь!

Он ждал ее ответа, впиваясь в лицо девушки загоревшимся взглядом.

-- Ну, Нюта, да? Скажите же "да", Нюта!

Его ласкающий голос вливался ей прямо в сердце. В самую душу смотрели его добрые, любящие глаза.

Вся зардевшаяся было от счастья, Нюта подняла трепещущие руки, закрыла ими лицо и тихо, жалобно заплакала совсем по-детски.

-- Родная моя! Что с вами? Я обидел вас? -- с испугом склонился над вею Кручинин.

-- Ах, Коля, Коля! -- сквозь слезы лепетала она. -- Нельзя этого, нельзя! Я сестра, крестовая сестра, поймите. Я дала обет перед алтарем, великий обет самоотречения. Вы знаете -- я посвященная, крестовая сестра, и стыд мне, стыд будет, если я брошу общину. Что скажут сестры? Как взглянут они на меня? Та же Розочка, эта маленькая волшебница, имеющая право более всех нас быть любимой и затаившая между тем здесь, в этих стенах, свою юную красоту Елена, Ольга Павловна, что скажет сестра Бельская, наш общий ангел-хранитель?.. "Вот, -- скажет она, -- прилетела, повертелась и опять улетела, вышла замуж и горя ей мало..."

-- Нет! Ты жестоко ошибаешься, дитятко, не то скажет Бельская, совсем не то, -- прозвучал неожиданно над головою Нюты знакомый голос,

Быстро отняв руки от лица, Нюта вспыхнула от смущения, увидев подле знакомую скромную фигурку, и светлые, лучистые глаза.

-- Вот что она скажет тебе, старуха Бельская, моя чистая, милая Нюта. Ступай за ним, дитя, -- скажет она, -- ступай туда, куда он поведет тебя, моя детка. Туда, откуда слышатся стоны и скорбь страждущих людей. И две свои юные силы, вы сольете в одну сильнейшую и положите ее к ногам страдающего человечества... Одна сила -- хорошо, две -- лучше... Поддерживая один другого, вы будете смело ступать по избранному вами тернистому пути, и легче вам вдвойне будет бороться, легче пробиваться по терниям вашей нелегкой дороги. Подайте же друг другу руки, дети. Протяни ему твою руку, Нюта, и помни одно: не под одним крестом милосердия, не в стенах общины только ты призвана делать добро, сеять по мощь твою людям, родная моя. И свободная, на воле, за этими белыми стенами, ты принесешь не менее необходимой людям помощи милосердием и трудом... А теперь поцелуй меня, моя Нюта. И ты, сыночек, уж не побрезгуй моим крестьянским поцелуем. По-простецки я, по-мужичьи, любя ее, и тебя полюбила... Не взыщи.

И она обняла Кручинина, прильнувшего к ее руке жарким, признательным поцелуем.

Опубликовано: 03 сентября 2018

Просмотров: 579

Сестра Марина - Глава XXIV Повесть для детей Лидия Чарская

Первая санитарная карета привезла в бараки корчившуюся в судорогах девочку из шляпочного магазина, подобранную на мостовой. Она наелась гнилых яблок, запила их сырой водою и теперь хрипло и дико вскрикивала, в приступах болей.

Никакие усилия докторов и сестер не могли спасти несчастную: болезнь была захвачена слишком поздно, и девочка умерла.

Приехали санитары с гробом, осыпанным дезинфекционной известью, и увезли маленький труп.

Эта первая смерть произвела глубокое, потрясающее впечатление на "барачных" сестер.

Напрасно доктор Аврельский, заведовавший холерным отделением, и Ярменко утешали, говоря, что они бессильны помочь тем больным, доставка которых запаздывает в сравнении с быстрым течением болезни.

В тот же вечер привезли сразу, десять человек рабочих с какого-то судна, за ними восемь женщин из цеховой прачечной мастерской -- и началась безумная, по своему спешному кипению, огневая работа.

Сестры -- одни взволнованные, трепетные в душе, по виду спокойные невозмутимые, бледные; другие -- с багровыми пятнами румянца на щеках, работали без устали. Резким голосом отрывисто бросал свои приказания доктор Аврельский, звучал мягкий бархатный баритон семинариста или громкий выкрик Клементьевой, налетавшей "слета" на ту или другую оплошавшую сестру.

И над всем этим -- мягкое, светлое сияние лучистых Ольгиных глаз.

Тут, в часы безумной работы, поняла Нюта впервые всю силу обаяния этой необыкновенной души.

Она подходила к самым опасным больным, корчившимся в предсмертных судорогах, умирающим, и с неизменным лучезарным сиянием больших светлых глаз на худом загорелом крестьянском лице, облегчала их страдания вырывая их подчас из самых объятий смерти.

Ни единого резкого слова не слыхали от нее сестры, а между тем там, где находилась она, был самый центр болей, ужаса, страданий. Но и другие сестры не отставали от нее.

Как герои-бойцы на поле битвы, отбивали они с поразительным мужеством, терпением и энергией все приступы ужасного, сильнейшего в миллион раз врага. Этот враг не дремал: страшная холера делала свое сокрушающее дело с поразительной точностью и быстротой. Каждый день появлялись санитары в бараке и увозили пропитанные обеззараживающей известью трупы умерших.

На смену им, санитарная, под красным крестом, карета доставляла десятки новых, живых, корчившихся людей, мучительно страждущих, с перекошенными от боли лицами.

Простой, темный народ, несмотря на всяческие предостережения властей города, ел сырые овощи, плоды, пил некипяченую воду, имея своим оправданием полное недоверие к холере. Но, помимо всего этого, тысячи бедняков гибли в силу ужасных условий жизни: беднота селилась в сырых, темных, грязных помещениях, не имея возможности устраиваться лучше, ела несвежие продукты, купленные за гроши, и отравлялась ими. Грязь и дурная пища создавали лучший очаг для ужасной гостьи, и она не замедляла являться в подвалы и жалкие каморки петербургской бедноты.

Неустанная, кипуче самоотверженная работа врачебного персонала была иногда бессильна бороться с проявлениями жесточайшего из недугов, но, в нередких случаях, больные выздоравливали даже после особенно сильных припадков и их отправляли в здесь же устроенный изолятор, где они отбывали установленный карантин, в то время как все их платье и белье подвергали строжайшей дезинфекции.

После жаркого, необычайно удачного лета наступила промозглая, сырая дождливая осень, ничуть не способствовавшая прекращению болезни, а, напротив того, создавшая еще более благоприятную почву для ее дальнейшего распространения, в особенности среди рабочего и бедного люда.

В барак доставляли все новых и новых больных. Часть их, более счастливая, из числа выздоравливающих, выходила в изолятор; за другою приезжали черные фургоны, которые свозили умерших в нарочно для них приготовленные холерные кладбища.

Дни и ночи работали доктора и сестры, не жалея сил и здоровья, охваченные одним горячим желанием, одной неутомимой жаждой отстоять у злостной, алчной, безобразной старухи возможно большее количество жертв.

***

-- Нюта, милая, выйди на минутку. Тебя ждет сюрприз.

-- Сюрприз?

-- Ну да, сюрприз... В коридоре.

И, бросив вскользь одну из своих лукаво-шаловливых улыбок, Катя Розанова исчезает мгновенно, словно проваливается сквозь пол.

Эта Катя Розанова настоящее сокровище для холерного барака. Это --"красное солнышко", как прозвал ее сам сумрачный Аврельский. Лучи ее милой улыбки, ее жизнерадостно улыбающееся личико не изменяют ей даже в самые трудные минуты жизни.

Глядя в это милое, свежее детское личико, легче как-то переносить мучительнейшие из человеческих страданий, легче, кажется, умирать на этих маленьких, нежных ручках, так ласково, заботливо гладящих всклокоченные волосы одичавших от болей больных.

Она кажется ангелом, слетевшим в тьму страданий, эта прелестная, розовая, белокурая девочка с блестящим взором васильковых глаз.

-- Розанова, что ж вы? Ушла и пропала. Где горячие мешки с овсом? Ах, ты, Господи, умерли вы, что ли?

Голос Клементьевой срывается от негодования, цыганские глаза готовы съесть Катю.

Руки у нее заняты, она сейчас только сделала подкожное вспрыскивание извивающемуся, как угорь, в приступах муки мальчику-разносчику и ждет припарок.

-- Сейчас, сейчас, несу!

Звонкий голосок Розочки звучит как колокольчик. Милая девочка кажется волшебной феей, слетевшей в барак. И безобразный колпак--предохранитель заразы -- и бесформенный халат, пропитанныи дезинфекцией, не безобразят ее.

-- Несу! Несу!

-- Бог знает, что такое! На целый час провалились! Давайте!

И сестра Клементьева грубо вырывает из рук смущенной Розочки припарку с овсом. Около работает Юматова. Она только что обложила горячими мешками и бутылками привезенную десять минут тому назад девушку, очевидно из прислуги, и вместе с доктором Ярменко хлопочет над нею

Девушка, полная, здоровая, с избытком сил и энергии, кричит пронзительно и громко на всю палату каждые три минуты:

-- Ой, ой, матушки, смертушка моя пришла! Доктор-батюшка, сестрица-матушка!.. Ой, не могу! Моченьки нет, помираю, батюшка, ой, помираю!

-- Тише, милая, тише; всех больных перепугаешь. Господь с тобою, не умрешь. У тебя еще слава Богу...

Она наклоняется к девушке, делает быстро вспрыскивание, приказывает подоспевшей сиделке Аннушке готовить ванну и идет дальше к Нюте.

На руках Нюты пожилая женщина, худая, изможденная, с почерневшим лицом и закатившимися от муки страданий глазами. Подле ее кровати стоит Аврельский. Лицо его хмуро, сосредоточенно, губы что-то нервно жуют. Он держит руку больной, слушает пульс. Больная не кричит, но стонет. Не то свист, не то стон срывается с ее губ, быстро холодеют конечности, холодеют, несмотря на то, что Нюта, вооруженная фланелью, обливаясь потом, оттирает их.

Еще хрип, еще стон, и все стихло...

-- Кончено, -- говорит Аврельский, -- здесь нечего больше делать! Протелефонируйте санитарам, сестра.

И выпускает похолодевшую руку умершей.

Нюта, как в полусне, повинуется ему.

-- Опять смерть, еще и еще! Господи, за что это?-- проносится в загоревшемся мозгу девушки. -- Зачем столько скорби в мире? Зачем она, Нюта, бессильна помочь так, как бы хотелось ей? Зачем она так ничтожна, так бессильна и слаба? Так ужасно слаба!

Машинально, привычными, быстрыми шагами направляется Нюта к крошечной комнатке в коридоре, где помещается телефон.

На сердце больно, тоскливо.

За сегодняшнее утро умерло уже четверо. Опять санитары, черный фургон, гробы... Ужасно, ужасно!

-- Сестрица Нюта! Вы ли это?--неожиданно раздается над уныло склоненной головой Вербиной знакомый голос.

-- Ах, Кручинин!.. Коля! Вы здесь! Каким образом?

Нюта останавливается, как вкопанная, и глядит, узнавая и не узнавая его в одно и то же время. Он, действительно изменился за лето. Возмужал, загорел, отросла бородка, в лице наметилась новая черточка--энергии, упорства, затаенной силы. Форменный докторский сюртук -- он не в халате -- тоже немало изменяет его.

-- Ах, да, с производством вас! -- вспоминает Нюта и жмет руку молодому врачу.

-- Спасибо! А я к вам... Летом на эпидемии у нас в губернии практиковался, теперь прикомандировали к вам. Будем вместе работать с нынешнего дня... Рады?

-- Ах, Господи, рада, конечно! -- помимо воли срывается с ее губ.

Действительно, она рада этой встрече, так рада, что и сама удивляется себе. Этот молодой, симпатичный доктор, с его энергичным, открытым и смелым лицом, кажется ей таким близким, родным, братом единственным и любимым. И странным кажется то, что она так мало и редко сравнительно вспоминала его за лето. А сейчас! Кажется, нет человека ближе ей этого милого, энергичного Коли, с задумчивой лаской смотрящего ей в лицо.

Сладко замирает проснувшееся сердце румянец заливает ей. щеки. Но вслед затем бледнеет Нюта, вспоминается цель прихода сюда в коридор: телефон, черный фургон смерти, санитары.

-- Ах, Коля, Коля! Зачем столько горя на земле?-- шепчет она побелевшими от волнения губами. -- Зачем?

-- Затем, что в радости и счастье люди забывают правду или угнетают друг друга. Люди враждуют между собой. Страх за жизнь -- лучшее очищение. Боязнь грядущего горя возвращает к правде и чистоте,--убежденно звучит над головой Нюты молодой голос.

-- Сестра Вербина, в барак! Новую партию больных привезли!.. Скорее!.. Самых "тяжелых" привезли, скорее, скорее!..

Запыхавшаяся Аннушка вылетает в коридор.

-- Скорее, сестрица! Вас просят...

Вот оно! Начинается опять чужая мука, бессилие помочь... Смерть и опять смерть, -- и вихрь мыслей кружится в голове Нюты.

-- Вот что, Коля! Поговорите по телефону, надо санитаров вызвать, покойницкий фургон. Поскорее, голубчик, а я бегу, простите.

И наскоро бросив эту фразу молодому врачу; Нюта исчезает за дверьми палаты.

***

--Кто, это?

Что-то знакомое и вместе с тем чужое мелькает Нюте в этом почерневшем лице с судорожно сведенными от невыразимых мук чертами, в этих маленьких глазках, теперь дико расширенных с остановившимися зрачками.

Больного крючит и подбрасывает каждую минуту в ужасных приступах недуга. Сведенные изогнутые пальцы, точно когти огромной птицы, судорожно зацепляют и царапают ногтями простыню. Дикий вой, в котором нет ничего человеческого, оглашает палату.

Это воет не живой человек, это воет сам торжествующий, расходившийся в своем рьяном веселье страшный недуг.

Жутко, страшно смотреть на этого больного, на его сведенные руки и ноги, на всклокоченную голову обезумевшего, вследствие непосильной физической муки, человека, на его блуждающие с дико вытаращенными зрачками, глаза.

Кто он? Нюта не знает, не может догадаться, припомнить. Но лицо это ей не совсем неведомо и чуждо, нет.

Подбежавшая Розочка выкрикивает неожиданно:

-- Да ведь эта Дементий Карпов! Наш служитель бывший! Помните?

Так вот это кто!..

В сердце Нюты врывается мгновенный сумбур. Какой-то вихрь, знойный и жгучий, кружит ее мысли, голову, все ее существо.

"Дементий Карпов, ее враг, заставивший пережить столько невыразимых страданий"

Что-то больно сжимает грудь, волна быстро сменяемых и самых разнородных ощущений разливается по ней, по всему духовному существу Нюты.

Она быстро обводит глазами маленькую группу сестер, окруживших только что доставленную новую дюжину больных мужчин и женщин, и останавливает их на Бельской.

-- Сестрица, голубушка, поручите этого больного мне.

-- Полно, Нюточка! Сегодня с ночи у тебя шестеро "тяжелых" перебывало! Смотри, ты едва держишься на ногах, отдохни хоть чуточку. Пусть сестра Коно...

-- Нет, нет! -- не дав договорить "старшей", прерывает ее молящим голосом Нюта. -- Позвольте мне, поручите мне.

Лучистые глаза Бельской на минуту задерживаются на побледневшем лице Нюты, таком возбужденном и просящем. Она машет рукой:

-- Бог с тобою, детка! Делай, как хочешь! Только себя-то береги, береги себя... Господ с тобою.

Нюта уже не слышит окончания фразы.

-- Аннушка, ванну, -- командует она, -- самую горячую, как только можно терпеть... 35®- 36® градусов... Поскорее...

Она сама делает ванну, сама окружает горячими припарками не перестававшего ни на минуту стонать и кричать Дементия, помогает служителям перенести его обратно в постель.

Ее движения уверенны, смелы. Несокрушимой энергией веет теперь от всей ее, словно выросшей, фигурки. Она делает вспрыскивание, вливает больному сквозь конвульсивно сжатые зубы лекарство и, машинально опустившись на колени подле его кровати, ждет действия врачебных средств.

Припадок возобновляется с прежней силой. Она с настойчивым упорством повторяет свои приемы, -- припарки, вспрыскивания, вливает насильно в рот капли.

Ярменко, заметивший издали энергичную, исступленную борьбу этой молоденькой девушки с жестоким врагом, подходит к койке Дементия и долго глядит в его почерневшее лицо.

Низко наклоняется к его искаженному лицу и Нюта.

-- Дмитрий Иванович, скажите, выживет он?-- срывающимся голосом спрашивает она.

-- Вряд ли! Разве вы не видите этого лица?

О, Нюта видит, видит отлично, лучше, нежели кто-либо другой, но смутная надежда все еще живет, в ее сердце. А может быть, а вдруг ей, Нюте Вербиной, удастся путем усиленных забот, энергии, ухаживаний и лечения воскресить Дементия, отнять его у подступающей к нему, уже дико торжествующей смерти?

Ах, если бы могло это случиться! Ей это необходимо, Нюте, как воздух, как хлеб. Если умрет Дементий, унесет с собою свою темную, нераскаявшуюся душу, она не найдет себе ни минуты покоя, она будет думать, что недостаточно энергично отстаивала его, что не сделала всего для его спасения...

Нет, нет! Она будет бороться, сколько хватит сил, с ужасной, жестокой холерой.

Быстро, как один взмах чьих-то невидимых крыльев, прошел день, наступил вечер, ночь с ее темным покровом, ночь отдыха для всего мира, ночь усиленной работы здесь, в бараке, для докторов и сестер.

Дементий затих. Его дикий стон не нарушал безмолвие ночи, но еще страшнее кажется его лицо, застывшее в своем мертвенном покое с вытаращенными глазами. Боли, судороги ног, все прекратилось вместе с другими характерными признаками жестокого недуга, но лицо его, багрово-красное, с надувшимися жилами, пугает Нюту.

-- Коля Кручинин! -- позвала она проходившего своего друга.:--Что это? Вы не видите, Коля!

-- Да, скверно, -- и молодой врач назвал мудреное латинское название болезни. -- Надо... -- он объяснил, что надо было делать. И Нюта с прежним рвением принялась за работу.

К утру багровое лицо побледнело, дыхание стало ровнее и глубже. Сведенные недугом черты больного снова выпрямились.

Дементий впервые вздохнул глубоко и, сознательно взглянув на озабоченно склоненное над ним лицо девушки, попросил пить.

-- Спасен, отходила-таки! Боже мой, какое счастье! -- и слезы обожгли загоревшиеся глаза Нюты.

-- Чудо, да и только! Да вы просто волшебница, сестра Вербина! Подняла-таки, можно смело сказать, со смертного, одра, -- услышала Нюта за своими плечами голос доктора Аврельского.

-- Или святая, -- тихо, чуть слышно, прибавил другой голос, задушевно-мягкий и такой родной Нюте.

И Николай Кручинин, знавший еще в дни его пребывания в тифозном бараке историю Дементия, восторженными глазами смотрел на милую девушку, сумевшую вырвать у смерти своего злейшего врага.

Опубликовано: 03 сентября 2018

Просмотров: 576

Сестра Марина - Глава XXV Повесть для детей Лидия Чарская

Все быстрее и быстрее проносилось время. Среди хлопот, в пылу рабочей горячки, незаметно мелькали часы, дни, целые недели. Листья в саду совсем опали, устилая пестрым ковром дорожки и куртины. Она дико вскрикнула и, упав на дорожку сада, забилась в конвульсиях, охваченная умопомрачительным приступом болей...

Осень входила все больше и больше в свои права. Студеные утренники покрывали лужи на улицах легким налетом ломкого, как бы стеклянного льда. В холерном бараке топили печи и чугунки, расставленные по коридору и в палатах.

Ждали уменьшение эпидемии с первыми холодными днями. Но пока она все еще свирепствовала, не прекращаясь. Правда, не так часто уже наезжал черный фургон за умершими, не так часто попадались больные с мучительно выраженной формой болезни; чаще уводили служителя и сиделки в дезинфекционную и карантинную палаты выздоравливавших, нежели увозились в длинных деревянных гробах-ящиках трупы погибших.

Зато новое несчастие караулило сестер -- от одного из больных заразилась Кононова.

Это был какой-то ужасный вихрь, случайный и страшный, по своей всесокрушающей силе. Еще утром гудящий, всем хорошо знакомый бас доброй толстухи гремел по палате, и она, с необыкновенным для ее тучной фигуры проворством, носилась от одной койки к другой, а в полдень она уже лежала с почерневшим, вытянувшимся лицом, сведенным судорогой. невыразимого страдания, корчась от боли и силясь удержать мучительные стоны, рвавшиеся из груди.

Запрокинув голову, стиснув зубы, осунувшаяся в какие-нибудь два-три часа до неузнаваемости, сестра "просвирня" с редким терпением переносила мучительные операции вспрыскивания в истерзанное и без того уже недугом тело.

Ее окружил почти весь имевшийся состав докторов и сестер. Были приняты все меры к ее спасению, но на этот раз обычное завидное здоровье Кононовой сыграло злую шутку над этой крепкой, сильной, словно из камня вылитой, женщиной.

Сильная натура не победила смерти.

Последние минуты ее были ужасны.

С почерневшим лицом, с подернутыми неживою пленкой глазами, закатившимися глубоко в орбитах, Кононова молила надорвано и глухо между нестерпимыми приступами страданий:

-- Помолитесь обо мне, сестрички... руку мне подайте... кому не противно... обнимите меня...

-- Кому не противно? О, Господи!--и всегда все переживающая особенно глубоко и чутко, впечатлительная Нюта рванулась к умирающей, обвила ее шею и прижалась последним поцелуем к ее губам.

-- Сестра Вербина! Что вы?!

Чьи-то сильные руки охватили Нюту и почти грубо отбросили от постели умирающей. Вокруг нее теснились побледневшие лица, побелевшие губы шептали ей:

-- Безумие какое! Вы заразиться могли!

-- Зато она счастлива, видя, что ею не брезгуют, ее любят, -- произнесла в ответ трепещущая Нюта и тихонько указала присутствующим на лицо умирающей.

По этому лицу промелькнуло что-то похожее на улыбку удовлетворения.

И запекшиеся темные губы не то прошептали, не то вздохнули:

-- Спасибо!

И с этим "спасибо" улетела из измученного тела окрыленная душа.

Кононовой, сестры-просвирни, не стало.

***

-- Ну, кому надо письма, писать, либо послушать чтение хочется, вот она -- я.

И Розочка, светлая и ясная по своем обыкновению,как майское утро, ворвалась сверкающим солнечным лучом в изолятор, где находились выздоравливающие больные.

Сейчас только эта самая Розочка рыдала до исступления на панихиде по Кононовой, совершенной в бараке в присутствии Ольги, Павловны, ее помощницы и всех сестер. Все, свободные от дежурств в амбулаториях и бараках сестры, приняв всевозможные предохранительно дезинфекционные средства, окурив себя формалином, пришли воздать последний долг умершей. Потом Кононову увезли те же санитары в их черном фургоне на заразное кладбище и от веселой доброй толстухи, кроме воспоминаний, не осталось ничего...

--Вот она -- я! Говорите, что кому, надо,

Не успела еще Розочка со свойственной ей живостью порхнуть на кресло, как ее окружили со всех сторон.

Худой, высокой девушке из мелких модисток хотелось послушать о происшествиях, описанных в "Листке", хмурому продавцу яблок Степану--написать письмо в деревню, девочке Тане остричь ногти на правой руке (левую Таня с грехом пополам обкромсала своими силами). И всех по возможности удовлетворяла девочка-сестра.

. Она писала письмо Степановой семье в деревню, стригла ногти Тане, читала газету Саше -портнихе, делала все то, что просили y нее выздоравливающие и карантинные затворники.

Но вот к ней подошел Дементий.

-- Сестра-матушка, сделайте Божескую милость, дозвольте попросить, сестрицу Вербину сюда позвать.

-- Нюточку? Зачем тебе надо ее, Дементий?

-- Да уж надо, не перечьте, соблаговолите позвать, сестрица....

Худое, ставшее неузнаваемым после болезни, лицо бывшего служителя имело теперь какое-то странное, необычайное для, него, выражение. Казалось, какое-то твердое, непоколебимое решение застыло в этом желтом, страшном от худобы, лице.

Розочка взглянула в это лицо, важное сваей значительностью, и побежала за Нютой.

--Иди скорее! Тебя Дементий в изолятор зовет!

Нюта поспешила в карантинное отделение, предварительно окурив себя струей формалинового газа, ради предостережения от заразы выздоравливавших больных.

Едва ее миниатюрная фигурка в широком длинном халате и в полотняном колпаке-шапочке, покрывавшем голову, появилась на пороге карантинной, как Дементий, пошатываясь от слабости, встал со своего места и, сделав два-три шага, тяжело рухнул к ногам Нюты, бессвязно лепеча:

-- Сестрица, родименькая, голубушка, святая! Прости ты меня, окаянного, за все давнишнее, зимнее... Христом Богом прости!.. Господь покарал меня за мой грех... Муки лютые принял за него, а ты, голубка чистая, белая, за все мое зло меня же отходила, вынянчила... Все я узнал, от больных узнал, от доктора Кручинина, его благородия... Сказал мне нынче: "Молись за сестру Вербину, Дементий, кабы не она -- лежать бы тебе на холерном кладбище..." Спасительница моя! Святая, чистая душа, чем мне отплатила? Прости ты меня, Христа ради, как Господа Бога тебя прошу, земно кланяюсь тебе, ангел чистый Господень.

И он зарыдал, обвивая цепкими, дрожащими руками ноги Нюты.

Его большое, худое тело вздрагивало и тряслось, слезы градом катились по его желтому лицу.

-- Господь с вами, Дементий, голубчик! Не плачьте, успокойтесь. Вам худо, воды хотите? Я же простила, простила давно!

Худенькая рука Нюты любовно, ласково гладила седые жидкие волосы этого, как дитя рыдавшего у ног ее, человека. Она силилась поднять его на ноги успокоить, как умела и могла.

-- Простила? -- залитое слезами, желтое, худое лицо с робкой мольбой поднялось к Нюте.

-- Ну, конечно, давно, голубчик!

-- А если так, если так, сестрица, -- стремительно поднявшись на ноги, произнес Дементий и, отыскав глазами образ, осенил себя истовым широким крестом, -- если так, Богом истинным клянусь тебе, сестрица, водки отныне в рот не брать, зарок даю и на деньги не зариться боле. Водка и деньги погубили меня было, проклятые. Пущай же отныне отгоню я их от себя; спасибо еще раз, сердечное спасибо, сестрица, Ангел Божий!

И грубая, заскорузлая, исхудалая за болезнь, рука сжала тонкие пальчики Нюты, а горячие губы Дементия стремительно прижались к этой руке...

***

-- Господи! Ноябрь на дворе снова... А как недавно еще, подумаешь, мы сидели вечером на скамье-качалке и слушали "Демона"? Горели звезды на небе, тонул в полумраке сад и неслась чудная ария певца. Господи, как давно это было, ужасно давно!

И Розочка заломила свои тоненькие ручки над головою.

Кручинин и Ярменко вышли покурить в коридор, Нюта, Катя и Елена Юматова, только что покончив с укладкою больных, на ночь (к счастью, в эти сутки не наблюдалось опасных), вышли тоже из спертой; атмосферы палат подышать свежим воздухом.

-- А теперь, сколько событий за короткое время!-- с новой силой подхватила Катя, Грустно зазвучал ее обычно звонкий голосок.

-- Горячка работы, вечное дрожание за человеческую жизнь, постоянный страх и эта смерть, сегодняшняя смерть, Кононихи нашей. Господи! Не верится как-то! Такая сильная здоровая, веселая, и умерла. Кто-нибудь другой -- не так странно, но она, она...

Катя замолкла на минуту и снова заговорила тем же грустным голосом,

-- Опять придет зима, утихнет эпидемия, и мы вернемся туда, -- мотнула она головкой по направлению большого белого здания общины по ту сторону сада. -- Господи! Как подумаешь только, я три-четыре месяца не слышала музыки. А Кононова ваша, помните, как любила ее! Леля Юматова сядет за рояль бывало, а Кононова...

Она не договорила и тихо, жалобно заплакала, прильнув к плечу Елены.

-- Розочка, сестрица Розанова! Ну, уж это не зачем плакать, не зачем, голубушка! Ну, хотите я спою вам, так и быть, Тореадора ! Хотите, спою?

И доброе, растерянное лицо Ярменко склонилось над Катей.

-- А Клементьихи не боитесь? Она нам пропишет за пение-то, а? -- и лукаво улыбнулись сквозь слезы влажные васильковые глаза.

-- Ни-ни, я шепотком! Или вот что. На крыльцо выйдем, еще лучше в сад. Только накиньте платки и марш-маршем. Уж потешу вас нынче, так и быть.

-- Чудесно!

И через две минуты крошечная группа молодежи выбежала в сад.

Прохлада и тишь студеной осенней ночи, ласковый свет млечно-серебряной луны и золотые звезды на дальнем небе сразу "настроили" Ярменко на его "певчий" лад, как он тут же с улыбкой заявил сестрам.

И полилась могучая волна захватывающих звуков. Они вырывались горячо и победно из сильной молодой груди и неслись навстречу ночи, навстречу новым пробуждающимся, радостным дням и робким тихим надеждам.

Заунывные, печальные песни пел в эту ночь Дмитрий Иванович.

-- Мы точно Кононову отпеваем, -- шепнула Елена Нюте.

А Нюта!

Она стояла, вся затихшая, странно взволнованная и, не отрываясь, смотрела в пару устремленных на нее, казавшихся загадочными и необычайно красивыми при свете месяца, глаз Кручинина.

Странное ощущение пробуждалось в душе Нюты. Было сладко, грустно на сердце, а все тело горело как в огне, звон в ушах, шум в голове, и что-то болезненно-тяжелое, придавившее точно камнем все хрупкое существо Нюты.

-- Что это, кажется, я больна! Не может быть... -- вихрем пронеслось в ее мыслях, и вдруг острый, режущий приступ боли охватил ее.

Опубликовано: 03 сентября 2018

Просмотров: 548

Сестра Марина - Глава XXIII Повесть для детей Лидия Чарская

Как-то странно было видеть жизнерадостный праздничный расцвет природы и рядом тут же участвовать в приготовлении к встрече ужаснейшей и страшнейшей из заразных болезней.

Полное презрение к опасности и смерти было написано на нем.

Праздник жизни, весны, солнца и счастья сочетался с темным призраком кошмарных несчастий, мучительных страданий и ужаснейшей из смертей.

"Азиатская гостья", о которой говорил доктор Аврельский, это одна из тех слепых, роковых, по своей случайности, жестоких болезней, которая уносит несчастную жертву с сокрушающей силой, среди нечеловеческих страданий, в наикратчайший срок.

Она чудовищно безжалостна, эта болезнь. Как злая ведьма из детской сказки, появляется она, неистово ли безобразно корчится, кривляется, дразнит своим уродливо-гадким лицом и убивает, насмеявшись и натешившись вволю, убивает немилосердно, не считаясь с возрастом и здоровьем намеченных жертв.

От нее одно спасение -- осторожность. Осторожность, доходящая до педантизма, в пище, в образе жизни, в способах оградить себя от заразы. Осторожность и чистота.

Смерть -- почти единственный конец жестокой по своей силе азиатской холеры. Наука борется с нею, наука находит силы противостоять ужасной болезни, изобретая прививки, уменьшив процент смертности до пределов возможного. И все же она мучительна и ужасна по своей всесокрушающей, жестокой, роковой силе. Ужасна, как смерть, сплетенная с нею цепким, братским объятием на ужас и гибель людей.

***

В конце больничного сада спешно достраивают помещение, изолированное от других жилых построек общины и бараков.

Это новое жилище для "нее", для страшной гостьи, такой нежеланной, презираемой всеми, угнетающей всех одним уже слухом о ней, неумолимым и грозным, несущей мучение, гибель и смерть.

Это страшное, изолированное от всех помещение выросло быстро, в несколько недель.

Черный крест на стене, запах дезинфекционных средств, надпись над дверьми "ХОЛЕРНЫЙ БАРАК" и это, большое, длинное, казарменного типа, здание уже при одном взгляде невольно заставляли вздрагивать людей. :

К июлю месяцу здание было уже вполне готово.

А страшная гостья уже шла. С убийственной скоростью подвигалась она по Волжским губерниям. С часу на час ожидали ее в Петербурге. Она шла, сокрушая и кося немилосердно на своем пути.

Знойное, жгучее, как нарочно, в этом году лето способствовало успеху жуткой гостьи. Ее серп собирал обильную жатву, ее коса косила с поражающей быстротою.

Она приходила, нагромождала ряды крестов и могил и уходила, сопровождаемая стонами, слезами и проклятиями осиротевших по ее милости людей.

Она приближалась. "Ее ждали с трепетом, с холодным ужасом, со страхом, леденящим души. Ждали жестокую, неумолимую, безрассудную, уродливую гостью.

***

Уже закраснелись деревья дубов и лип в небольшом общинном саду, и часть листвы упала с них на прямые желтые дорожки, а знойное, совсем точно южное, лето и не думало покидать, северных краев.

Страшная гостья замедлила свой шаг и бушевала на Волге.

Ее появления ждали в середине августа когда назрели первые, нежные, молодые плоды.

Всем сестрам в общине сделали прививки. Всюду вывесили белые доска с резкими черными на них надписями о запрещении пить сырую воду. В бараке шли последние заготовки. "Гостью" ждали с часу на час.

***

Снова вечер.

Но не весенний, медвяный вечер только что пробудившегося мая, а прохладный, мягкий августовский, предвестник холодной уже по-осеннему ночи.

Но пока еще ясно и тепло.

Так ясно и тепло, что сестры сидят в одних платьях на знакомой качалке притихшие, молчаливые, в сгустившихся сумерках наступающей осенней ночи.

Там, за высокой белой оградой, горят на набережной фонари, горят мертвенно и неясно, Здесь кусты и деревья как таинственные призраки, тонут в темноте. Сейчас на качалке-скамье только трое -- "Троица нераздельная", как называют сестры Нюту, Катю Розанову и Елену Юматову. Сидят, тесно прижавшись друг к другу, и изредка перекидываются фразами между собой...

-- Вот и лето прошло, и "ее", слава Богу нет, -- говорит Катя. -- Может быть, "она" и не дойдет до нас.

-- Ах, милые, сегодня я работала на приеме, в амбулаторном. Мужичек пришел и яблоко ест гнилое. Я ему говорю: -- Бога ты побойся, холера, говорю, не за горами, а ты гниль этакую ешь. Ты, я говорю, и воду пьешь, может быть, сырую? Пью, говорит, а сам смеется. "Глупый, ты, говорю, глупый, смерти ты не боишься, холера ведь тебя может схватить". -- Ладно, говорит, не схватит! Кому на роду написано, тот и без нее, матушка, помрет, а кому нет судьбы такой, значит, тот и жить будет до самой смерти". Этакие глупыши! Этакая логика! И не переспорите их!

-- Леля, сестра Юматова, -- неожиданно обращается Нюта к своей соседке. -- Вы давно обещали рассказать мне о Бельской. Расскажете сейчас? Да?

-- Кто это "вы"? -- роняет Елена, и черные глаза ее странно мерцают в полутьме.

-- Ты... Никак не привыкну, прости Леля, -- вспыхнув, поправляется Вербина. -- Не сердись!

Они давно пили "брудершафт" клюквенным квасом (других напитков в общине не полагается иметь) с Розановой и Юматовой. Но она, Нюта, до сих пор не может привыкнуть говорить "ты" этой высокой, серьезной, всегда грустно-замкнутой женщине, пережившей такую ужасную драму в жизни. С Розочкой совсем другое дело. Они почти однолетки с веселой Катей, и отношения их так же просты, несложны, как у двух юных институтских подруг.

Юматова кладет на плечо Нюты свою худую, тонкую руку, ярким пятном белеющую в темноте, и говорит своим, чуть надорванным, бархатистым голосом:

-- Видишь ли, Нюта, Ольга Бельская, простая крестьянка. Дочь бедного, почти нищего мужичка. Волжанка родом. Давно, лет семнадцать-восемнадцать тому назад, такая же жестокая холерная эпидемия свирепствовала на Волге, и всю семью Ольги унесло, стерло с лица земли в три-четыре дня. Девушка осталась круглой сиротой. Приехала сюда в Петербург на заработки, поступила простой служанкой в больницу. Тут-то и начинается ряд подвигов этой избранной души. Безграмотная, простая крестьянка, она силою своего большого прекрасного сердца сумела завоевать всеобщие симпатии ласковым обхождением с больными и неустанным сверхчеловеческим каким-то самоотвержением и усердием в труде. Ее повысили рангом, сделали сиделкой. Приходилось теперь дни и ночи проводить у постели больных, умирающих. И тут еще более раскрылась чистая, великая душа Бельской. Случилось, что в больницу привезли медленно умирающего какою-то затяжною болезнью богатого старика. Его сдали на руки Бельской. Она более года ухаживала за ним, дни и ночи, дни и ночи. Ни одного слова упрека, ни одной жалобы, ни малейшего ропота не срывалось с ее губ у постели этого тяжело больного, капризничавшего, как ребенок, требовавшего ее неустанного присутствия при нем. Он умер, а после его смерти узнали, что все свое крупное состояние этот одинокий старик оставил своей сиделке. И что? Она широко воспользовалась богатством, внезапно, точно с неба, упавшим на ее голову. Она раздала его в один месяц нуждающимся беднякам, оставив себе несколько сот рублей для безбедного существования в продолжение года. А в этот год. Нюта, родная моя, она села за книжку, как девочка-малолетка, пригласила учительницу и под ее руководством прошла курс начальной городской школы. Потом поступила в нашу общину сиделкой, непрестанно учась, занимаясь в свободные дни. Ей предложили в скором времени поступить в ряды испытуемых, затем курсисток. Наконец, ее посвятили, и простая приволжская крестьянка стала сестрой. Что было потом -- ты уже слышала здесь, в общине, конечно. Где только вспыхивала эпидемия, где разражалась какая-либо жестокая болезнь, сестра Ольга неслась туда, ангелом кротости и милосердия являлась она там, где стонали, терзались страдали люди. Забывая себя, не покладая рук, работала она для страдающих ближних. Я встретилась с нею на войне. Ах, Нюта! Не хватает слов описать тебе то светлое, чарующее впечатление, которое она произвела на меня. Ты видела ее глаза? В них какая-то неземная сила. А ее улыбка!.. Я видела ее у операционного стола, у постели умирающего, на поле сражения, когда, во главе санитарного своего отряда, она подбирала раненых под градом шрапнелей и бомб. Знаешь ли, она первая пристыдила меня, когда я искала смерти. "Стыдись своего желанья, -- говорила она, -- с окончанием войны не окончится возможность труда и работы на пользу людям. Есть другой путь, ступай к нам..." и привела меня сюда с собой, за эту ограду, в эту обитель труда и мира, где я в усиленном труде забываю горе потери дорогих сердцу. Вот она какая, наша Бельская, наша святая сестра.

Юматова кончила. Рука ее, лежавшая на плече Нюты, тихо, дрогнула, по белевшемуся в полумраке лицу скользила неясная улыбка. И все трое замолчали снова, думая об одном и том же, о светлом облике сильной, мощной и самоотверженной девушки, сумевшей найти полную радость в совершаемом ею подвиге на земле...

-- Слушайте, слушайте! Ах, Боже мой! Как это красиво!..

И, затихшая была, Розочка стиснула изо всех сил руки своих соседок по скамейке.

-- Вы слышите? Это ведь ария из "Демона"! Какая прелесть!

В дальнем углу сада вспыхнул огонек. Кто-то сидел на скамье за кустами.

И мощный, мягкий бархатный баритон разливался, будя тишину молодой осенней ночи.

Голос пел арию Демона, и красивая волна звуков неслась за ограду.

-- Боже мой, Боже мой! -- повторяла восхищенная Розочка.

Голос невидимого певца креп с каждой минутой, царствуя над этой ночью, над позлащенной листвою августовской природы, над блестящими огнями звезд на далеких бархатных небесах.

-- "Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем...",

звучал голос из чащи, наполняя неясной, сладкой радостью сердца трех слушательниц, притихших на скамье.

-- Это Ярменко! Ах, как хорошо, божественно! Эта ночь, эти золотые звезды, тишина и один этот голос, красивый! О, пойте же, пойте еще и еще, милый, милый семинарист, -- шептала, как в забытье, Розочка, запрокидывая головку и вперив в небо восторгом светившиеся глаза.

-- Кто знает, может быть, мы все умрем скоро, через неделю! Придет "она", ужасная, роковая старуха-смерть и убьет нас всех. Но сегодня, сегодня праздник золотых звезд, этой теплой, царственной ночи и твоих песен, милый семинарист.

Но голос оборвался сразу, точно кто-то вспугнул невидимого певца.

-- Сестры, вы здесь? К Ольге Павловне, скорее. Она ждет, и все уж собрались в столовой. Сейчас будут выборы и назначения в холерный барак. Сегодня первые тридцать заболеваний, -- разорвал тишину внезапно громкий бас Кононовой.

И очарование грезы, рожденное песнью, ночью, полной красоты и звезд, заменилось кошмаром ужасного, надвигающегося призрака несчастия.

***

В столовой были уже собраны все сестры, имевшиеся налицо в стенах общежития. Среди них мелькали темные сюртуки докторов, военная тужурка доктора Аврельского еле виднелась в густой толпе сестер, что-то усиленно кричавших, что-то доказывавших старшему врачу.

Другие наседали на Козлова, шумя, волнуясь, не слушая на этот раз призывов к спокойствию со стороны Ольги Павловны и Марии Викторовны, выбившихся из сил в неустанном старании призвать к порядку расшумевшуюся паству.

-- Меня, Валентин Петрович, меня! -- звучало настойчиво в одной группе.

-- Нет, меня! Вы же обещали, в первую же эпидемию обещали! -- прерываясь, напоминал чей-то молодой голос.

-- Доктор Аврельский, Александр Александрович, ради Бога, зачислите меня -- Двоепольскую! Я умру, Александр Александрович, если вы меня не назначите... Умру...

-- Тогда и меня, и меня, пожалуйста, доктор Козлов. Миленький, хороший, добрый...

-- Постойте! Дайте сообразить, сестрицы... Эх, вы, суета какая. Ей Богу же, сосредоточиться нет возможности никакой... Вас всех имеется налицо целая сотня, а надо шестерых сестер, всего только шесть... Поймите!

-- Голубчик, миленький, меня, меня!!!

Молодежь из себя выходила, позабыв в эту минуту все, кроме своего. безумно-острого стихийного желания попасть на эпидемию, в холерный барак.

Пожилые, заразившиеся энтузиазмом молодых, застенчиво вначале предлагали было свои услуги, а потом, разойдясь, тоже все более и более настойчиво упрашивали докторов.

-- Нет, это из рук вон, что такое! Шут знает... Толкучка какая-то, рынок... Я так не могу-с, -- неожиданно вышел из себя Аврельский, и его желчное лицо, по которому бежали крупные градины пота, багрово покраснело от негодования. -- Я так не могу-с... Да что же это такое! Вон Розанова, в великом усердии своем, мне пуговицу, извините за выражение, на сюртуке оторвала. Чем пуговица провинилась, что ей, сестре Розановой, желательно попасть в холерный барак, скажите вы мне на милость?

Но никто не мог сказать "на милость" в эту минуту доктору Аврельскому ничего, кроме того, что всей этой сотне самоотверженных женщин и девушек, ничуть не думая об опасности, хотелось попасть во что бы то ни стало в заразный барак и отдать себя целиком уходу за холерными, все свои силы, здоровье и самую жизнь.

Розочка, красная, как, пион, с дико вытаращенными глазами, вертевшая в забывчивости, в пылу просьбы, серебряную пуговицу докторской форменной тужурки, теперь смотрела на оторванную пуговицу дикими глазами и, стараясь перекричать всех и все, охрипшим голосом твердила:

-- Меня, . меня, голубчик, родненький, миленький Александр Александрович, меня, меня зачислите... Мне бы ужасно хотелось поработать в холерном бараке... Непременно меня зачислите...

-- Ну, вот! Не угодно ли? Ну, не одержимая ли это, скажите мне, тьфу! -- окончательно вышел из себя доктор Аврельский.

Над шумевшей, волнующейся толпой сначала робко и несмело, потом громче и слышней прозвучал нежный, но сильный голос:

-- Сестры! Сестры, успокойтесь! Надо же решить, наконец! Тише, сестры! Я должна сделать вам одно предложение от имени Ольги Павловны. Тише, сестры! Прошу слова! -- и Бельская замахала носовым платком над головою.

-- Тише, тише! Слушайте! Сестра Бельская говорить хочет, сестра Бельская! -- послышались призывающие к порядку голоса.

И толпа разомкнулась, приняв Бельскую в свой круг.

Ольга Павловна хорошо придумала, выпустив общую любимицу в виде как бы парламентера в это бушующее море расходившихся страстей.

В большой столовой при первых же звуках голоса сестры Ольги, как по мановению волшебного жезла, все смолкло.

-- Сестры, -- снова зазвучал нежный, сильный голос Бельской, -- кто хочет идти в барак, встаньте по правую сторону от входа у обеденного стола, кто не хочет -- по левую.

Едва только успели смолкнуть звуки последней фразы, как мгновенно толпа сестер бросилась на правую половину комнаты.

-- Все, все желаем, все до единой! -- раздались взволнованные голоса.

-- А кто же останется у нас, в амбулаторных и своих бараках? Скажите мне, кто?

Голос Ольги звучит теперь сурово, строго, но глаза лучистые, светлые, как два солнца, изливающие огонь, полны ласкового укора.

Да! Кто останется на прежнем посту?

Она права, эта светлая, святая Бельская. Права и сейчас, как всегда.

Кто же останется в амбулаториях и бараках?

Тишина воцарилась на минуту в большой столовой, тишина, наполненная смущением и раскаянием.

И среди нее, непоколебимый и твердый, прозвучал снова голос:

-- Пусть доктор Аврельский сам назначит, кого надо, в холерный барак. Мы доверяем ему.

-- Мы доверяем ему, -- эхом отозвалось в толпе сестер.

-- Спасибо, сестра Бельская. Выручили, голубушка,-- и обычно желчный, раздражительный, но неописуемой доброты, Аврельский выступил вперед.

О, как сильно забились и застучали сердца присутствующих! Сколько пар глаз молодых и старых впились в Аврельского, словно гипнотизируя его волю, без слов силясь внушить ему, назвать себя, каждая себя.

-- Сестра Бельская, -- раздается в наступившей тишине голос старшего доктора, -- прошу вас принять на себя в начальство над бараком. Вы ничего не имеете против этого назначения, Ольга Павловна?

-- Разумеется! Я могу только благодарить вас за выбор, -- получился со стороны сестры-начальницы твердый ответ.

-- Спасибо, что не забыли, Александр Александрович, -- и Бельская крупными шагами подошла к Аврельскому и стала подле него.

-- Сестра Клементьева! Могу я вас просить в помощницы сестре Бельской?

Смуглое лицо и цыганские глаза Клементьевой вспыхнули, как порох.

-- Благодарю!

-- Сестра Юматова, вы ничего не имеете?

-- О!

Это "о" срывается так искренно и сильно, что невольно вызывает светлую улыбку на лица присутствующих.

-- Сестра Кононова, вы?

-- Ах, ты, Господи! Да я душой и телом... Чем отблагодарить не знаю... Ей Богу, одолжили, доктор!

-- Сестра Вербина!

Нюта вспыхивает, потом бледнеет и опять, вспыхнув, заливается густым алым румянцем, румянцем нежданной и огромной радости. Полно, не ослышалась ли она? Возможно ли такое счастье, ей, молодой, "вчерашней" еще сестре, такой неопытной, еще незакаленной, как они все, в жестокой жизненной битве!

Глаза всех присутствующих обращены на нее.

-- Счастливица, счастливица! -- слышится вокруг нее придушенный шепот.

Она идет, не слыша ног под собою, сияя счастливой улыбкой, огнем детски-ясных ликующих глаз.

-- Я постараюсь оправдать ваше доверие, доктор; возьмите мои силы, жизнь... Я так счастлива... -- беззвучно произносят ее губы, а сердце то бьется, то замирает в груди. Нюта до боли сжимает руку Юматовой, рванувшейся к пей навстречу.

-- Сестра...

Доктор Аврельский останавливается на минуту, обегает взором толпу сестер, с мучительным ожиданием вперивших в него взоры.

-- Меня! Меня! Назовите меня! Во имя Бога, меня!-- казалось, говорит каждая из них.

Из толпы выбегает Розочка.

Лицо ее красно, как кумач, глаза полны мольбы, губы дрожат, трепещут, и вся она трепещет, исполненная неудержимого стремления идти на подвиг, роковой, страшный, жуткий.

-- Доктор, -- вне себя лепечет она,, с мольбою простирая к нему руки, --назначьте меня, умоляю... Если я плохая работница на ваш взгляд, я всегда сильна, весела, вынослива, жизнерадостна, я буду подкреплять всех шутками и веселым своим видом и утешать и поддерживать в тяжелые минуты. Я буду нечто вроде эфира, морфия, камфары для вашего барака... Голубчик, миленький, ради Бога!.. Или я умру, как Бог свят, умру с тоски и горя!

На минуту легкое колебание отразилось на лице старшего врача.

Он сурово-строго взглянул на Катю.

-- А суетиться не будете?

-- Нет...

-- А шалить?

-- Нет... Ей Богу же нет... Голубчик...

-- А слушаться меня и доктора Ярменко будете?

-- Нет! Не буду! Ей Богу же нет! Честное слово, нет.

-- Что-о-о-о?!!

Ha желчном, нервном лице Аврельского отразился ужас.

Сестры прыснули от смеха, несмотря на торжественность минуты.

-- Розочка, Катя! Что ты говоришь?

Тут только Розанова сообразила, что она ответила невпопад.

-- Ах, ну вот! Теперь все пропало! -- с искренним отчаянием вырвалось у девочки-сестры, понявшей свою ошибку.

Неуловимая улыбка пробежала по губам Аврельского и утонула в глазах его за стеклами очков.

Он ласково взглянул на смущенно поникшую перед ним худенькую фигурку.

-- Ну, Бог с вами! Ступайте и вы! -- тихо проронил он, окинув глазами Катю.

Ta, с трудом сдерживая радостный крик, рванулась ,к группе, из которой ей улыбались радостные лица Нюты, Бельской, Кононовой и печально кроткое личико ее Лели.

***

-- Счастливицы, избранные! Счастливицы! -- неслось следом за ними, когда они выходили все шестеро, спеша по своим уголкам сделать последние распоряжения, собрать белье, самые необходимые вещи и написать письма родным на всякий случай.

Ради этого "случая", то есть смерти, могущей унести их каждую минуту из зараженного барака, они и отговели наскоро, в общинной церкви, исповедавшись и приобщившись за ранней обедней, и нежно простились с общиной, с сестрами и начальством. Потом, забрав свои немудреные пожитки, прошли в барак, где им предстояло пробыть долгое время, а может быть, и не выйти оттуда живыми никогда...

И когда тяжелая дверь холерного помещения, выходящая в сад, захлопнулась за ними, Розочка конвульсивно сжала руку Нюты и шепнула ей дрогнувшим голоском:

-- Точно могила, правда?

-- Могила... да... но за нею с завтрашнего дня открывается новая жизнь, еще полнее и ярче своим трудом для тех, кому мы будем необходимы, как воздух, Катя!

Розанова с удивлением взглянула на свою приятельницу. В застенчивом обычно тихом личике Нюты теперь было что-то новое, твердое, как бы состарившее окончательно преобразившее это, еще недавно такое юное детское лицо.