Опубликовано: 18 марта 2021

Просмотров: 231

Глава 7 Приключения знаменитых первопроходцев. Северный полюс — Луи Буссенар

Лейтенант Грили. — Две зимовки в бухте «Дискавери». — Самая северная точка на пути к полюсу. — Бедствие.

Американцы решились на еще одну арктическую экспедицию. Она также оказалась несчастливой, хотя и принесла определенный успех, поскольку прошла дальше англичан по пути к полюсу.

Первой отличительной чертой этой кампании являлся тот факт, что ее инициаторы не были моряками. Ни один из тех, кто вместе с лейтенантом Грили решил сорвать завесу с ревностной Полярной Исиды, не числился в морском флоте. Почти все, кроме двоих или троих, принадлежали к войскам связи (Signal-Corps), знаменитому подразделению американской армии, основная задача которого — изучение метеорологии, геодезии и географии; его отборные солдаты проходят великолепную школу.

Причиной этой несчастной и славной экспедиции стало одно событие, которое и оказало влияние на решение составить ее из солдат и офицеров Сигнального корпуса, привычных к научным наблюдениям. В апреле 1879 года в Риме состоялась весьма представительная конференция по геодезии, во время которой Карл Вайпрехт, капитан-лейтенант австрийских военно-морских сил, один из героев экспедиции «Тегеттхофа», представил отменный план исследования Заполярья. Этот мужественный и в то же время образованный офицер предложил, кроме всего прочего, окружить неприступный полюс поясом из тридцати научных станций для кропотливого изучения климата региона и подготовить таким образом наилучшие условия для полярных путешественников. Генерал Майерс, основатель и главнокомандующий Сигнального корпуса, был на конгрессе одним из самых горячих сторонников проведения крестового похода на полюс. После внезапной смерти генерала его последователь, разделявший его точку зрения, с помощью сенатора Конджера чуть ли не силой вырвал у правительства кредит в двадцать пять тысяч долларов (сто двадцать пять тысяч франков) на экспедиционные расходы.

Командование исследовательским отрядом доверили лейтенанту Грили из Сигнального корпуса; ему помогали офицеры того же подразделения Кислингбэри и Локвуд и подчинялись восемнадцать унтер-офицеров и солдат. Американских добровольцев сопровождал также доктор Пави, француз по национальности, бывший лейтенант Гюстава Ламбера.

Приготовления быстро закончились; зафрахтованное китобойное судно «Протеус» («Протей»)[122] отвезло путешественников сначала в Годхавн, а затем и к месту зимовки «Дискавери». Операция была, конечно, непростой, но абсолютно несопоставимой с суммой, которую запросил за нее владелец «Протеуса», проделавшей огромную дыру в тощем кошельке лейтенанта Грили. Этот спекулянт, имени которого мы, к сожалению, не знаем — иначе представили бы его здесь во всей «красе», — потребовал ни больше ни меньше как девятнадцать тысяч долларов, оставив, таким образом, путешественникам на всю экипировку и провиант ничтожно мало — шесть тысяч.

В Годхавне путешественники приобрели зимние меховые одежды, сани, собак, наняли проводников: метиса Кристиансена и эскимоса Йенса Эдвардса. На борт «Протеуса» погрузили также пронумерованные бревна, привезенные ранее на другом судне, для постройки обширной избушки.

Пятого августа 1881 года «Протеус» встал на рейде в бухте Дискавери; 18 числа, выгрузив людей, имущество, сто сорок тонн угля, оставив несколько шлюпок и паровой катер, корабль отправился в обратный путь.

Лейтенант Грили передал с капитаном судна детальный меморандум, который содержал его соображения по организации взаимодействия со спасательными экспедициями; он объявил, что 9 августа 1883 года — дата безоговорочная и безвариантная — он покинет место зимовки, если до того какой-нибудь корабль не привезет новостей из Америки и запасов провианта. В случае если спасательные суда не пробьются через льды, то Грили будет зимовать на острове Литлтон, внимательно следя за мысом Сабин, с которого можно будет подать ему сигналы.

Это условие сыграло определяющую роль, так как именно его точное выполнение со стороны Грили стало причиной катастрофы, по меньшей мере равной бедствиям экипажа «Жаннетты». Виной тому — легкомыслие, если не сказать больше, с которым соотечественники отнеслись к своим обязательствам.

Шикарный бревенчатый дом, длиной двадцать метров, шириной — шесть и высотой — четыре, поднялся как в сказке — многочисленные помещения со столами и печками, просторные прихожие из парусины, своего рода шлюзы, где входившие и выходившие постепенно привыкали к резкой и гибельной смене температур.

Грили назвал дом в честь сенатора, добившегося от правительства необходимого кредита, фортом Конгер.

Пусть читателя не страшит сама идея зимовки в простой избе. Многие суда были менее приспособлены к жутким морозам, чем это жилище с двойными стенами толщиной по двенадцать сантиметров каждая, разделенными пустым тридцатисантиметровым пространством, покрытыми внутри и снаружи толстым слоем гудронированной бумаги. Кроме того, дом вскоре замело снегом, что в еще большей степени препятствовало потере тепла.

Уже 29 августа ударил жестокий мороз, который продержался девять месяцев.

Полярная ночь вскоре прервала экскурсии по ближайшим окрестностям форта, приучавшие людей и собак к походам по льдам. Солнечный свет исчез с удручающей быстротой. 21 сентября день сравнялся с ночью; 8 октября полярники тушили лампы только с одиннадцати тридцати до половины первого дня, а неделю спустя на небосклоне воцарились величественные сумерки. Все это время, несмотря на мороз, кусавший все сильнее и сильнее, метеорологические наблюдения не прекращались, так же как и изучение земного магнетизма. Кроме того, разгоняя тоску и скуку, которые навевала бесконечная темень, зимовщики развлекались от души: учение, чтение, лекции, песни, розыгрыши, драматические сценки, выпуск газет…

Двенадцатое декабря было самым темным днем, а самым холодным — 3 февраля, когда термометр показал 52° ниже нуля! Вполне возможно, по словам лейтенанта Грили, температура падала еще ниже — ртуть замерзла на шестнадцать дней. Ром превращался в субстанцию, похожую на сироп, азотная кислота — в нечто похожее на сало, а из обычной водки менее чем через час на открытом воздухе получался кусок льда.

Первые походы с возвращением солнечного света организовали доктор Пави и лейтенант Локвуд. Пави с сержантом Райсом и эскимосом Йенсом отправился на север на санях 19 марта. В то же время еще двое участников экспедиции вышли на санях, нагруженных провиантом, чтобы пополнить склад, оставленный английской экспедицией в заливе Линкольн. Переждав жуткую метель, которая продолжалась два дня при минус 38° по Цельсию, доктор Пави исследовал сухопутный маршрут, который показался ему куда более удобным, чем кошмарная дорога по льдам. 11 апреля он вышел к месту зимовки «Алерта», вскарабкался на высокий утес и застыл в изумлении. Никаких следов палеокристического пакового льда! За исключением полосы в двух-трех километрах от берега, в море — ни малейшего осколка тех поразительных ледовых образований, которые сэр Джордж Нэрс счел вечными! Доктор Пави сделал естественный вывод, что английский капитан ошибся, объявив плавание по заполярным морям невозможным.

Семнадцатого и восемнадцатого числа, когда доктор и его товарищи исследовали угольный пласт на Земле Гранта, их вновь застигла пурга. Непогода продержала их в снежных берлогах, вырытых второпях; как только снежная буря стихла, Пави решил, что вполне может, подражая Маркему, попробовать дойти до полюса прямо через паковый лед. И вот трое людей с санями спустились на лед и пошли как ни в чем ни бывало! За два дня они продвинулись на десятую долю градуса. Ночью вся троица помешалась в одном просторном спальном мешке из меха; подобные мешки принесли огромную пользу всей экспедиции Грили. Затем с новой силой поднялся ураганный ветер, скорость которого доктор оценил в шестьдесят километров в час!

Как только ветер утих, неустрашимый француз вновь взял курс на полюс. Увидев, что лед в направлении на мыс Хекла поровнее, он решил добраться до высокого утеса, чтобы оставить там склад с провиантом. Но едва они прошли полмили к северо-западу, как Йенс закричал: «Море! Море!»

И в самом деле! Там, где когда-то простирался океан вечных льдов сэра Джорджа Нэрса, сломивший мужество лейтенанта Маркема, до северного горизонта пролегла полоса воды шириной в добрых пол-лье. В то же время на севере и востоке виднелись характерной формы кучевые облака, которые, по мнению эскимосов, знавших в этом деле толк, неминуемо свидетельствовали об обширных просторах Свободного моря.

Итак, путь на север был перекрыт. Пави решил вернуться к мысу Джозеф-Генри, что удалось ему с огромным трудом после передвижения по громадным плавучим льдинам, угрожавшим увезти его в увлекательный дрейф к полюсу без всякой надежды на обратный билет. Льдина, на которой они находились, коснулась берегового обрыва; им посчастливилось выбраться самим и спасти собак, но сани остались на оторвавшейся льдине и отправились дрейфовать. Со всех сторон простиралось море.

Так самым безоговорочным образом была доказана ошибка капитана Нэрса и лейтенанта Маркема. Понятия «свободного моря» Кейна и «скованного моря» сэра Джорджа обязаны теоретическим построениям, опиравшимся на неполные наблюдения. Истина лежит между двумя крайностями. И если бы прекрасно оснащенные исследователи подождали несколько лет на месте зимовки «Алерта», то, вполне вероятно, стали бы свидетелями таяния великих паковых льдов и очутились бы в условиях, когда завоевание вершины планеты уже не являлось бы делом безнадежным.

Двадцать шестого апреля Пави вернулся к мысу Блэк. К этому моменту море Нэрса полностью освободилось ото льдов. В отвратительных условиях доктору удалось достигнуть 80°51′ северной широты, и, возможно, он зашел бы намного дальше, если бы неожиданное таяние льдов не преградило ему путь.

…В свою очередь, лейтенант Локвуд собирался в поход к полюсу. Совершив несколько тренировочных вылазок по окрестностям форта Конгер, офицер объявил о готовности. Грили приказал ему продолжить исследования лейтенанта Бомона с «Дискавери» на северо-западе от Гренландии. Бомон, вынужденный остановиться, вроде бы разглядел вдалеке неизвестные земли. Ему казалось, что эти земли вполне достижимы.

«Наверняка, — сказал Локвуду Грили, — этот путь позволит вам зайти гораздо дальше, чем лейтенант Маркем прошел по паковым льдам. Идите вперед смело и решительно, как подобает офицеру Сигнального корпуса! Не забывайте, генерал Хейзен рассчитывает на ваше мужество; звездно-полосатый стяг должен развеваться за широтами, завоеванными британским львом!»

После неудачной попытки, только распалившей его отвагу, 16 апреля лейтенант отправился в путь в сопровождении одного эскимоса и сержанта Брейнарда, чье имя, несомненно, заслуживает упоминания вместе с его собственным славным именем. Поклажа на санях состояла из провианта на двадцать пять дней для трех человек и восьми собак, одежды, палатки и инструментов для расчистки дороги. Несмотря на усердие четвероногих помощников, к привалу люди полностью выбивались из сил; приходилось не только тянуть сани, но еще то и дело разгружать их, чтобы пройти трудные места, разбивать лед, раскапывать снег…

Уже в виду земель, обнаруженных когда-то лейтенантом Бомоном, Локвуд заметил, что лед во многих местах рассечен паутиной трещин, где бурлила чистая вода. У Локвуда возникла вполне естественная мысль измерить глубину, но, даже вытравив на всю длину трехсотметровый лот, он не достал дна. Эти трещины, как решил Локвуд, обязаны своим происхождением мощным течениям, которые начинаются у берега и загибаются затем к югу. Происхождение же самих течений американский офицер объяснил сильными приливами, которые порождаются только обширными водными пространствами. Отсюда Локвуд сделал вывод о весьма скромных размерах земель к северу от Гренландии, а также предположил, что полюс расположен посреди океана.

Третьего мая трое людей остановились у мыса Британниа, а 5 числа они продвинулись уже гораздо дальше лейтенанта Бомона. На краю обрыва Локвуд построил пирамиду из камней, оставив часть провианта и лишние вещи; затем он продолжал свой путь то по льду, то по суше. Он первым из европейцев побывал у берегов двух заливов, которым дал имена Чиппа и Норденшёльда; 10 мая после ошеломляющего двадцатидвухмильного перехода он открыл фьорд, названный им в честь капитана Де-Лонга, и вышел к острову Марри. Здесь он также возвел керн, подтверждающий его открытие, и 14 числа отправился дальше. Локвуд, Брейнард и эскимос отважно шли вперед, как вдруг соплеменник спутника доктора Пави воскликнул: «Море! Море!» И в самом деле, перед путешественниками разверзлась широкая протока, преградившая им путь точно так же, как и доктору Пави. Вынужденные отступить, Локвуд и Брейнард высадились на остров, которому Грили позднее дал имя Локвуда. Они построили еще одну каменную пирамидку, а затем лейтенант по звездам и солнцу определил широту: 83°23′. Итак, американцы на три минуты превзошли результат английской экспедиции!

Возвращение прошло без особых происшествий и трудностей, и можно представить, какой теплый прием оказали победителям товарищи, остававшиеся в форте Конгер.

…Тем временем лето катилось к концу, а новостей из Америки все не было. Пришла зима, из осторожности пришлось урезать рацион. Среди зимовщиков, особенно среди простых солдат, появились симптомы не то чтобы неподчинения, а скорее упадка сил. Грили пришлось строго наказать двоих-троих провинившихся, чтобы поднять боевой дух остальных.

С другой стороны, не было никакой возможности подготовить склады с провиантом для походов будущей весны, поскольку «палеокристический» океан капитана Нэрса упорно не желал замерзать вплоть до октября.

Зимовка 1882 / 83 годов оказалась более трудной, чем первая, в том смысле, что американская экспедиция уже лишилась энергии и духа самоотверженности; Локвуд, достойный помощник своего командира, хотел было возобновить исследования, но ему это не удалось. В пресловутом океане вечных льдов там и тут плескались волны.

Паутина водных улиц и авеню, преградившая в прошлом году дорогу к полюсу отважному лейтенанту Сигнального корпуса, разрослась еще больше, протянув отдельные ниточки даже к мысу Вашингтона! Этого препятствия оказалось вполне достаточно, чтобы остановить бесстрашного человека, поначалу зашедшего дальше англичан на пути к вершине планеты! Какое невезение, что в свое время неутомимые британские моряки, прекрасно оснащенные шлюпками и средствами передвижения, столь полные отваги и благородного энтузиазма, не встретили вместо непроходимых нагромождений палеокристических торосов эту сеть проток, этот полусвободный океан, с которым они могли легко справиться!

Наступило короткое заполярное лето; лейтенант Грили, не желая сидеть третью зиму в форте Конгер, решил оставить бревенчатый дом и любой ценой добраться до места, где он назначил рандеву тем, кто отправится на поиски экспедиции. Как вы помните, речь идет об острове Литлтон, расположенном чуть южнее 79-й параллели, тогда как форт Конгер находился чуть южнее 82-й; итого отряду Грили предстояло пройти около трех градусов[123].

Девятого августа 1883 года, когда льды еще продолжали таять, Грили, располагавший только тремя лодками и катером с паровым двигателем «Леди Грили», дал сигнал к отправлению. Из-за недостатка места с собой взяли только провиант и самое необходимое; пришлось оставить даже ценные вещи. 26 августа, когда отряд находился на траверсе мыса Хоукис, льды сковали катер, тянувший на буксире маленькую флотилию. Исследователям пришлось тащить лодки и катер по льду. С 29 августа по 10 сентября отряд медленно продвигался на юг по бассейну Кейна. 10 числа, неподалеку от острова Бейч, Грили решил бросить катер и шлюпки, оставив при себе только одну маленькую лодку. 29 сентября Грили добрался наконец до мыса Сабин, расположенного напротив острова Литлтон, в точке рандеву. Но провианта осталось всего на тридцать пять дней!

Без промедления Грили отправил на оконечность мыса сержанта Райса и одного эскимоса, дабы они осмотрели керн, где вспомогательная экспедиция согласно договору должна была оставить весточку и провиант. Через неделю двое людей вернулись с письмом, написанным 24 июня предыдущего года офицером «от кавалерии» Гарлингтоном, командовавшим экспедицией. Письмо информировало Грили, что «Протеус», раздавленный льдами, пошел ко дну со всем грузом между мысом Альберт и мысом Сабин. Дальше Гарлингтон сообщал, что тем не менее ему удалось оставить пятьсот дневных рационов в трех милях от мыса Сабин; там же следует искать еще двести пятьдесят рационов с корабля, заходившего в эти воды в 1882 году. Гарлингтон с любезной непринужденностью закончил свое послание банальными заявлениями о безграничной преданности, добавив, что, дождавшись американского парохода «Янтик», он отбывает в Америку.

Локвуд принялся искать обещанные пятьсот рационов, но нашел только сотню. Еще один склад содержал всего шестьдесят три килограмма мяса! И все! Больше ничего, кроме наилучших пожеланий доблестного кавалериста.

После столь благородного поступка посланца родины пришлось еще больше урезать пайки, что было очень нелегко из-за ужесточившихся морозов, и приступить к постройке зимнего убежища. Убежище соорудили из одной четырехугольной стены и парусиновой кровли, опиравшейся на каркас из весел, поставленных параллельно и перевязанных веревками; крышей служила последняя лодка, повернутая килем в небо. Все это засыпали толстым слоем снега, весьма сомнительной защитой от кусачего мороза. К 23 ноября стройка закончилась.

Беда стояла на пороге жилища. Несмотря на жесткую экономию, уголь быстро подошел к концу. Тогда постепенно сожгли две лодки, найденные неподалеку от места зимовки, и отказались от ламп, чтобы сберечь топливо. Бедные солдаты проводили почти все время в темноте; скорчившись в меховых спальных мешках, они, как изголодавшиеся псы, мучительно поджидали часа кормежки. Еще недавно столь мужественно переносившие все тяготы, зимовщики вскоре начали подозревать друг друга в нечестной дележке, ревновать к каждому куску, а то и красть с убогого стола жалкие крохи, которые никак не могли насытить их стонавшие желудки.

«Жир для ламп вызывал поистине непреодолимое вожделение. Помешать кому-либо съесть украдкой ложку масла становилось все труднее и труднее. Словно в результате колдовского превращения, человек доходит до такой степени измождения, что эта мерзкая субстанция кажется невообразимым лакомством».

Вскоре пища становится всепоглощающей навязчивой идеей. Разговоры неизбежно сводились к будущему пиру. Кто-то воображал жирный кусок тюленьего мяса, другой мечтал о бараньей вырезке! По мере того как голод усиливался, скудные трапезы становились предметом зависти, а затем и ссор, подобно тому как звери дерутся из-за каждой косточки или сухожилия.

Поначалу повар, запускавший руку в котелок, не утруждал себя задачей донести до каждого его пайку и ее передавали друг другу сами солдаты. Но после резкого уменьшения рациона пришлось отказаться от этого процесса распределения, так как каждый кусок вызывал слишком сильный соблазн у того, через чьи руки он проходил.

Двоих зимовщиков, один из которых, Генри, впоследствии трагически умер, заподозренных и почти уличенных в краже продуктов, подвергли строгому карантину.

Но рядом с позорными поступками, опускавшими род человеческий до уровня изголодавшейся скотины, находились достойные восхищения самоотверженность и самопожертвование. Примером тому служит сержант Райс, посланный с одним из коллег, Элисоном, на поиски провизии, оставленной у мыса Изабелла англичанами. Беднягу Элисона терзали голод и жар, мучила невыносимая жажда, и, несмотря на предупреждения товарища, он съел несколько пригоршней снега. Вскоре его рот и горло пылали, в то время как конечности парализовало холодом. Он упал, оцепенев от мороза. Райс привел его в чувство, растерев чуть не до крови, закутал в меха и, слишком слабый, чтобы нести или тащить Элисона, сделал двадцатикилометровый переход до лагеря за помощью.

Элисона спасли, но его могучее здоровье было безвозвратно подорвано, и вскоре он умер. К тому же, несмотря на все старания Райса, он все-таки обморозился, и доктору пришлось ампутировать ему пальцы на ногах.

В довершение всех бед обнаружилась цинга. Сначала она набросилась на одного из солдат, Кросса, и молниеносно, за несколько дней, довела его до могилы. В то время, когда умирала эта первая жертва цинги, топливо подходило к концу. Лейтенанту Грили пришла в голову мысль сжигать вместе с деревом старую кожу. Но доктор Пави возразил, заметив, что кожа, если ее хорошенько вымочить, затем прокипятить и поджарить, становится вполне съедобной. И кожу оставили про запас! Огонь теперь зажигали раз в сутки, во время вечерней трапезы. Все остальное время люди проводили, закутавшись в меха, как дикие звери.

Семнадцатого февраля выглянуло солнце, но зимовщики по-прежнему опустошали последние запасы замороженного тюленьего мяса, солонины, луковичного порошка и овощных консервов. Охота не приносила ни крошки! 21 марта Локвуд приступил к математически точной дележке последнего куска окорока. И вдруг лампа, смутно освещавшая берлогу зимовщиков, почему-то погасла! Окорок моментально исчез, украденный кем-то из доходяг! Последовала жуткая сцена; все обличали Генри, уже замеченного ранее в подобного рода проделках грубого геркулеса, чье исполинское телосложение почти не изменилось к худшему. Генри яростно протестовал; отступая и ругаясь на чем свет стоит, он забился в угол, и улику обнаружили в плевательнице! Товарищи потребовали немедленно линчевать виновного, особенно после того как следственная комиссия, назначенная лейтенантом Грили, установила, что этот прощелыга сохранил цветущий вид только благодаря неоднократным и дерзким кражам.

Грили ограничился только предупреждением; в третий раз, сказал он, прощения не будет, и вор подвергнется серьезному и неотвратимому наказанию.

В конце марта Кристиансен, один из эскимосов, умер, как раз в тот момент, когда все рассчитывали на его искусство охотника. Тогда же Грили отправил сержантов Райса и Фредерика на мыс Изабелла — забрать полторы сотни фунтов мяса, которые остались там из-за болезни Элисона. Два героя не согласились, чтобы им увеличили рацион, несмотря на трудную дорогу. Через четыре дня Фредерик вернулся в лагерь еле живой. Один! Его верный друг, сержант Райс, умер от кровоизлияния, вызванного переохлаждением. Фредерик сбросил тело в трещину во льдах, чтобы спасти его от посягательств белых медведей, и принес документы и фотографии товарища, чтобы передать их впоследствии семье усопшего. И поистине поразительный, среди взаимных притязаний, которые скоро станут невыносимыми, факт: Фредерик, чья самоотверженность растрогала до слез его командира, не дотронулся до пайка погибшего, чтобы живые справедливо разделили его между собой.

Меж тем за три дня скончались еще трое: один солдат, сержант Джевелл и мужественный лейтенант Локвуд, побивший рекорд англичан… Голодная смерть!

Одиннадцатого апреля сержант Брейнард еле дотащился до двери и, выглянув наружу, пробормотал, запинаясь: «Медведь!» Трое самых крепких похватали ружья и погнались за зверем, чья туша обещала спасение или, по меньшей мере, успокоение голодных спазмов в желудке. Один из них быстро обессилел и упал по дороге; но эскимос Йенс и сержант Лонг упрямо шли по следу. Наконец Йенс выстрелил и серьезно ранил косолапого. И все-таки тот ушел бы от смерти, если бы не Лонг; чтобы лучше прицелиться, сержант снял перчатку, невзирая на обжигающий на морозе металл, и, оставив на стволе полоску кожи, метким выстрелом добил зверя. Впрочем, не в первый раз уже отважный солдат спасал экспедицию своими дерзкими действиями, во время которых он не жалел жизни для общего блага. Медведь дал двести килограммов чистого мяса, не считая потрохов, сохраненных зимовщиками целиком до последнего атома.

На следующий день Лонг подстрелил тридцатикилограммового тюленя, а Йенс погнался за шестью другими ластоногими на каяке и, слишком ослабевший для того, чтобы удержать против волны хрупкую лодчонку, перевернулся и утонул в открытом море. Сержант, к сожалению, не мог что-либо предпринять для его спасения.

С того момента как погиб Йенс — последний добытчик-эскимос, мучения зимовщиков стали столь жестокими, что они дошли до такого, что невозможно извинить даже голодным безумием. Впоследствии утверждали, что выжившие растягивали свою агонию, пожирая тела умерших товарищей…

Меж тем неисправимый ворюга Генри украл спирт, предназначенный для лампы. Два следующих дня он пьянствовал, не в силах даже держаться на ногах.

Умирающий Грили едва уговорил остальных помиловать беднягу. Чувствуя, что у него больше нет сил на выполнение командирских обязанностей, он назначил своим преемником сержанта Брейнарда. Затем он приказал, как бы объявив последнюю волю, сержантам Брейнарду, Лонгу и Фредерику следить за Генри и в случае поимки при еще одной попытке кражи расстрелять.

И уже на следующее утро Генри уличили в хищении «штанов из тюленьей кожи», которые должны были кормить экспедицию целые сутки!..

Приговор привели в исполнение.

В этот день угас доктор Пави, затем умерли рядовые Бендер и Гардинер…

После смерти доктора умерших уже не хоронили; вернее, люди настолько ослабели, что только имитировали погребение, оттащив умерших на несколько шагов и сбросив в трещину…

Вскоре в живых осталось семеро. Семеро из двадцати четырех человек, считая двух погибших эскимосов. Они дышали с трудом, не могли снова поднять палатку, опрокинутую ураганом; умирающие проводили все время в неподвижности, закутавшись по двое в один меховой спальный мешок, утоляя пожиравшую их жажду только льдом, растопленным в маленьком каучуковом мешочке, который они держали под мышкой.

Двадцать второго июня все они пребывали уже неподалеку от врат вечности, но вдруг совсем рядом раздался свисток парохода. В то же время послышались голоса друзей, с тревогой выкрикивавшие имя Грили. Уцелевших в жуткой арктической трагедии спас отважный американский капитан Шли, посланный на помощь — увы! — слишком поздно.

Вот имена тех, кто выжил: Грили, начальник экспедиции, сержанты Лонг, Брейнард и Фредерик, повар Бидербик и рядовой Коннелл.

Еще несколько дней, и ни один из них не ускользнул бы от лап смерти.

Капитан Шли приказал извлечь все четырнадцать трупов, так как тело Райса покоилось где-то в ледяной пустыне, а тело казненного Генри решили оставить на месте. Всех усопших положили в гробы и вместе с оставшимися в живых увезли в Америку.

В примечательном произведении под названием «Голодная смерть на Северном полюсе» господин В. де Фонвьей как всегда талантливо рассказывает о несчастьях, постигших экспедицию Грили, и описывает величественный прием, оказанный героям и жертвам… Что особенно важно, а главное — очень грустно, там же приведено ужасное откровение одной американской газеты относительно жуткой подробности, о которой до сих пор хранилось молчание.

Газета поведала широкой общественности, что гробы якобы оказались наполовину пустыми и что все тела, которым отдавали последние почести, были частично обглоданы…[124]

Опубликовано: 18 марта 2021

Просмотров: 292

Глава 5 Приключения знаменитых первопроходцев. Северный полюс — Луи Буссенар

Лейтенант Пайер. — «Тегеттхоф» во льдах. — Английская экспедиция капитана Нэрса. — «Алерт» и «Дискавери». — Что стало со Свободным морем доктора Хейса.

Бравые офицеры австрийских военно-морских сил, господа Юлиус Пайер[90] и Карл Вайпрехт[91], уже попытавшие счастья в северных водах, предложили новый проект большой полярной экспедиции. Случилось это в 1872 году. В идеале они хотели открыть путь к полюсу, но более практической целью путешествия являлось исследование морей и земель к северо-востоку от Новой Земли, при случае они рассчитывали пройти этим путем к Берингову проливу. Правительство предоставило им «Тегеттхоф»[92], прекрасный корабль водоизмещением в двести двадцать тонн с паровой машиной мощностью в сто лошадиных сил, великолепно приспособленный к плаванию, которое ему предстояло. Сначала он должен был идти под парусами, дабы поберечь уголь, необходимый для преодоления сопротивления паковых льдов. На борт поднялись двадцать человек, не считая восьми собак, предназначенных для санной упряжки.

К сожалению, корабль ожидала плачевная участь. Он вышел из Бремерхафена и уже 20 августа к северо-востоку от Новой Земли попал в ледовый плен, из которого ему не суждено было вырваться!

Итак, экспедиция застряла в точке с координатами: 76°22′ северной широты и 62°3′ восточной долготы. Вскоре огромный ледовый массив, сковавший корабль и его команду, под давлением льдов и воздействием течений начал медленный дрейф на север, что стало характерной чертой этого тяжелого и неудачного похода. 2 октября «Тегеттхоф» вместе с окружавшими его ледяными глыбами пересек 77-ю параллель.

Для зимовщиков началась жизнь, полная страхов, которые удваивали усталость и тревогу и удесятеряли безжалостность стихии. По меньшей мере один раз в день, а вернее — каждые двенадцать часов, поскольку полярная ночь окутывает мраком эти края, сжатие льдов, такое же мощное и неожиданное, как землетрясение, приводило в движение поверхность паковых льдов. Лед грохотал, гремел, лопался и трещал с диким и чудовищным шумом. Бывали моменты, когда торосы, сдавленные со всех сторон, громоздились друг на друга, угрожая раздавить корабль то справа, то слева, то спереди, то сзади; порой образовывались огромные трещины, где плескались волны, готовые поглотить все и вся. Когда наконец судороги ледяного поля стихали, наступал более или менее продолжительный период затишья, после которого стихия разыгрывалась с новой силой. Людям грозила опасность оказаться раздавленными вместе с судном или утонуть в случае эвакуации, поэтому они построили просторный снежный дом и постепенно приспособились к своему двойственному положению, полному непрерывных тревог. Они установили в нескольких местах склады с провиантом, тщательно упаковали инвентарь и держали сани наготове; день за днем протекал в напряжении и ожидании — моряки переходили то с корабля в дом, то обратно, а иногда покидали и тот и другой, чтобы спасти свое имущество; в любую минуту они могли бы отправиться по арктической пустыне в путь, конец которого никто не смог бы предсказать.

И сверх всего — жестокий мороз. Разница температур между внутренними помещениями корабля, где постоянно горела печка, набитая углем, и наружным воздухом достигала порой 80°. Стоило только открыть дверь, и в каюты врывался вихрь белесого пара; вошедшего окружало настоящее облако, и если падала хоть капля воды, она моментально превращалась в лед даже около печки. Если вошедший приносил книгу и тут же открывал ее, то со страниц валил дым, словно они горели. Иногда верхний слой воздуха в отсеках разогревался сверх меры; тогда моряки, если позволяла погода, раздраивали люк, который вел на верхнюю палубу, и воздух устремлялся в небо, словно столб дыма из печной трубы, постепенно растворяясь в холодной атмосфере.

Двадцать второго января судороги прошли по ледяному полю, вся его масса настолько резко раскололась, и притом по всем направлениям, что путешественники уже решили: настал их последний час. Но вот вернулись тишина и спокойствие; а несколько часов спустя все вокруг опять грохотало и гремело, отдаваясь в корпусе корабля, как в деке музыкального инструмента. Снова вахтенный офицер поднял тревогу: «Свистать всех наверх!», и снова все вскочили, похватали рюкзаки и ружья и без оглядки высыпали на палубу.

Девятнадцатого февраля на минутку выглянуло растерянно-бледное солнышко. Корабль, по-прежнему дрейфуя, находился уже на семьдесят восьмом с четвертью градусе северной широты. Солнце только наполовину показалось из-за горизонта, но тем не менее его ласковые лучи наполнили надеждой исстрадавшиеся сердца несчастных зимовщиков. Немного света — то было возвращение к жизни! Еще чуть-чуть, и наступило, принеся свои «прелести», лето — самая неправдоподобная изнанка заполярной зимы. Во-первых — всепроникающая, вездесущая сырость, которая портит все ржавчиной и плесенью; во-вторых — невероятный избыток такого долгожданного света, вызывающего опасные воспаления глаз. Лето напролет моряки прилагали титанические усилия, чтобы освободить судно. Они пустили в ход все, что только могли: кирки, топоры, пилы, слабые человеческие руки, неотразимую силу пороха… Но увы! Их усилия были тщетны.

Тем временем ослабевший в феврале дрейф снова набрал силу. 19 августа «Тегеттхоф» находился в точке с координатами 79°29′ северной широты и 61°31′ восточной долготы. Вскоре продвижение на север еще ускорилось.

Тридцатого августа раздался вдруг крик марсового: «Земля!» В мгновение ока все оказались на палубе, даже больные вскочили, словно подстегнутые этим криком. То был день важнейшего открытия в Арктике. Суша, так неожиданно появившаяся перед изумленными путешественниками, тут же получила от главы экспедиции имя его государя и стала называться Землей Франца-Иосифа.

В конце сентября «Тегеттхоф» оказался на широте в 79°58′ — самой северной, что ему удалось достигнуть вместе с льдиной. И австро-венгерская экспедиция во второй раз зазимовала во мраке полярной ночи. Стояли жестокие холода. Порой температура опускалась ниже 38° по Реомюру (минус 47,5° по Цельсию). Но постоянные подвижки льдов на этот раз уже меньше тревожили моряков. К несчастью, в зиму 1873 / 74 годов вовсю разыгралась цинга.

В 1874 году солнце появилось 24 февраля. К сожалению, возвращение света омрачилось глубоким трауром. Механик Криш, стоически переносивший ужасные страдания, умирал от цинги.

Десятого марта лейтенант Пайер отправился на санях по вновь открытым землям в сопровождении шести человек и трех собак. Трескучий мороз достигал минус 40° по Реомюру, или минус 50° по Цельсию.

«Наш великолепный ром, — вспоминает лейтенант Пайер, — потерял свое сногсшибательное действие; на наши глотки он производил теперь не большее впечатление, чем молочная сыворотка.

Хлеб стал твердым как кирпич, а потому десны и язык начинали кровоточить вскоре после начала еды. Если кто-нибудь решался закурить сигару, то она быстро гасла от соприкосновения с ледяными иголками длиной в дюйм, что покрывали наши бороды; что касается трубок, то даже самые маленькие промерзли до самой сердцевины… Принято считать, что тепло делает человека вялым и ленивым, в то время как холод закаляет и возбуждает. Но это утверждение никак не относится к полярному морозу. Если он что и возбуждает, то только пассивность. Человек словно пьянеет; челюсти немеют, будто их сводит, и каждое слово дается ценой большого усилия. Движения становятся неуверенными, ощущения притупляются, как у сомнамбул.

Даже полярные животные большей частью стараются избежать, насколько возможно, самой жестокой стужи, они или мигрируют, или зарываются в хорошо защищенные берлоги, где погружаются в зимнюю спячку. Даже рыбы, которых можно встретить в маленьких пресноводных озерцах у побережья, полностью промерзают вместе с водой и отходят от оцепенения только во время оттепели. При всем при том воздух приобретает необыкновенную сухость; табак сам по себе крошится на мелкие частички; все это не мешает непередаваемому ощущению постоянной сырости, происходящему от тончайшей снежной пыли, с тихим своеобразным шумом наводняющей светящийся воздух… Дерево становится столь плотным, что строгать его так же трудно, как кость. Масло, стремящееся растаять в тропиках, становится твердым, как кремень. Мясо не режется, только рубится, а его волокна смахивают на деревянные; ртуть же хоть в ружье заряжай вместо пули… Даже веки покрываются во время сна ледяной корочкой, и приходится долго растирать глаза, прежде чем их открыть. При 30° по Реомюру (минус 37,5° по Цельсию) испарений от глаз вполне достаточно, чтобы защитные очки помутнели и покрылись инеем, словно окошки в домах… Европейцы плохо переносят полярные морозы. Нос, губы и руки в конце концов распухают и покрываются как бы еще одним кожным покровом, который трескается и при малейшем ветерке нестерпимо болит. Иногда, стоит только не уследить, как нос и руки после обморожения приобретают фиолетовый оттенок, от которого не избавляют самые усиленные растирания; необычайная чувствительность пораженных частей тела даже через многие годы дает о себе знать во время изменений погоды.

Самая невыносимая пытка Арктики — жажда. Многие пытаются ее облегчить с помощью снега; но это плохой способ, так как в результате воспаляется язык, гортань, болят зубы, начинается понос. Лекарство оказывается мнимым. При температуре от 30° до 40° по Реомюру (от минус 37° до 50° по Цельсию) снег производит во рту эффект расплавленного металла и увеличивает жажду за счет воспаления затронутых им слизистых оболочек. Даже эскимосы предпочитают переносить самую жестокую жажду, чем утолять ее снегом».

Не успев вернуться из первой санной вылазки, лейтенант Пайер уже задумал новый поход, на этот раз — на север. 25 марта экспедиция из семи человек и трех собак вышла в дорогу. Сначала путешественники обследовали остров Вильчека, затем крупный массив, самый восточный из видимых островов, которому они дали название Земли Вильчека. Они открыли остров Колдвей, мыс Франкфурт, остров Хэлл, возвышенность Вуллерсторф, до того безымянные, затем мыс Ганза и пролив Маркем; они дошли до широты 80°42′. Утром 10 апреля чуть не произошло несчастье, которое могло стоить жизни некоторым участникам экспедиции: сани провалились в трещину. По небывалой, но счастливой случайности сани зацепились на глубине в сорок футов за карниз; собаки повисли на постромках, матрос, управлявший санями, чудом остался цел и невредим. Лейтенант Пайер и его спутники бросились на помощь; все были спасены, но ценой тяжелейшего труда и острой тревоги.

Двенадцатого апреля отряд вышел к самой северной точке суши. Согласно обычаю, моряки составили меморандум, запечатали его в бутылку и спрятали в скальной расселине. Этот документ должен был подтвердить, что лейтенант Пайер и его товарищи вышли на мыс Флигели, находящийся на восемьдесят втором градусе и пяти минутах северной широты.

Возвращение оказалось нелегким. Людям, изнуренным семнадцатидневным маршем и перенесшим две арктические зимовки, предстояло найти «Тегеттхоф», пребывавший в постоянном дрейфе вместе со льдом.

«…Еще несколько сотен шагов, и дорога вдруг исчезла! Перед нами, на сколько хватало глаз, плескались волны свободного ото льдов моря. Удручающий пейзаж! Айсберги и торосы, через которые мы с таким трудом пробирались всего месяц назад, удалились неизвестно куда, повинуясь течениям и дрейфу. Кто знает, нет ли среди них той льдины, где мы оставили склад с провиантом? Что делать? Мы оказались без лодки, без продуктов, в пятидесяти пяти милях от “Тегеттхофа”. Даже если мы съедим собак, наш последний запас на самый крайний случай, то все равно не продержимся больше недели. Как спастись? В какую сторону двигаться? Направо — никакого смысла. Морская гладь протянулась от оголенных рифов острова Хейса до входа в пролив Маркем. Осталось только искать счастья на ледниках Земли Вильчека, простиравшихся слева по курсу. Нас страшно занимал вопрос: что за ними? Крепок ли лед к югу от этой земли? В довершение всех бед на нас обрушилась снежная буря, и поход продолжался в ослепляющем метельном вихре, затруднявшем видимость и дыхание, под зловещий шум моря, кипевшего рядом. Наконец, умирая от голода, холода и усталости, мы добрались до первых отлогих склонов ледника, где и поставили палатку.

Все так вымотались, что повалились спать на голодный желудок».

Двадцать второго апреля после десятидневного марша лейтенант Пайер вышел в одиночку на поиски «Тегеттхофа», находившегося еще в двадцати пяти милях. К счастью, корабль остался на прежнем месте. Иначе не миновать бы ему и его спутникам смерти! И какой ужасной смерти!

Не желая подвергаться опасностям третьей зимовки, лейтенант Пайер решил покинуть судно и, как только начнется вскрытие льдов, отправиться на поиски чистой воды, погрузив шлюпки на сани. Оружие, провиант, медикаменты и одежду тщательно упаковали и закрепили; судовые документы и бортовые журналы, как драгоценные сокровища, укрыли в жестяном ящике; 15 мая путешественники почтили память механика Кирша, навестив его могилу на берегу.

Двадцатого мая моряки накрепко прибили флаги к мачтам «Тегеттхофа», последний раз отобедали на палубе и со слезами на глазах попрощались с кораблем.

Дорога не предвещала ничего хорошего. В первый день отряд прошел одну милю! Паковый лед под совместным действием первого тепла и последних холодов стал малопригодным для передвижения как саней, так и лодок. Приходилось то и дело возвращаться, искать новые пути, лавировать, превращать сани в шлюпки, чтобы пересечь полынью, затем опять ставить лодки на полозья и, если позволяло состояние льда, тянуть, тянуть из последних сил…

Третьего июня прошел слабый дождик, что было признаком близкого вскрытия льдов.

Наконец 17 июня моряки спустили лодки на воду и, взяв сани на буксир, медленно то под парусами, то на веслах двинулись к югу. 20 июня — мертвый штиль. 25-го — смешанный путь, то есть наполовину по воде, наполовину по льду. 27-го — определение широты показало: 79°41′! За двадцать три дня экспедиция сместилась к югу всего на пять минут![93] 1 июля целый день ушел на переправу через трещину. За три дня пути они преодолели всего минуту! 3 и 4 числа путешественники окончательно поняли, что встречный дрейф отнес их к тому месту, где они находились три недели назад!

После двух месяцев тяжелого труда отряд оказался всего в тридцати километрах от корабля! Стойкий южный ветер и течения сводили к нулю самые самоотверженные усилия.

Восемнадцатого июля дождь снова подал надежду на полное разрушение льда. Ветер, переменившись на северо-восточный, оказал морякам мощную поддержку. Полыньи расширялись. Дожди продолжались, и движение вперед изнуряло все больше. Несмотря ни на что, проклятый пак все еще держался! К 13 августа экспедиция все еще находилась на широте 77°58′. По утрам сильно подмораживало. Если лед окончательно не растает, путешественникам придется опять зимовать и на этот раз в еще более суровых и ужасающих условиях.

К счастью, 14 августа потеплело. Вечером 15-го, в день Успения Богоматери, зловредные льды разошлись и маленькую флотилию окончательно спустили на воду, а сани за ненадобностью бросили.

Утром 16 числа поднялся свежий северный бриз, который настолько ускорил плавание, что уже к полудню завиднелись острова Новой Земли. Не осталось ни льдинки вокруг; 1874 год ознаменовался невиданным отходом многолетних льдов к северу, что, по всей видимости, и спасло экспедицию лейтенанта Пайера.

Восемнадцатого августа, в полночь, при свете солнца, первый раз после короткого лета коснувшегося горизонта, моряки высадились на берег к югу от Черного мыса. Они упивались зрелищем цветов и зелени тундры, которых не видали два с половиной года. На следующий день они добрались до мыса Черницкого (74°21′ северной широты) — излюбленного места зимовки русских судов, частенько подходивших к берегам Новой Земли. 21 августа налетела буря, грозившая потопить шлюпки вместе с неустрашимыми экипажами. Войдя в пролив Маточкин Шар, моряки возвели на откосе у входа в залив Ортодокс пирамиду из стволов деревьев и камней, куда поместили меморандум об экспедиции на случай своей гибели — чтобы остался хоть какой-то след.

Шансы на спасение и в самом деле значительно уменьшились. Не оставалось сомнений, что европейские рыболовные суда уже покинули высокие широты из-за наступавшей осенней непогоды.

Двадцать четвертого разразился страшный шторм; шлюпки вынесло далеко в открытое море. Моряки решили, что пробил их час! Буря разметала скорлупки в разные стороны, и когда они сошлись вновь, то вдруг оказалось, что их не четыре, а… пять! К ним добавилась еще одна, совсем небольшая, с двумя гребцами на борту.

То были бравые русские матросы, гостеприимные и приветливые, с рыболовецкого судна «Николай», что стояло на якоре за мысом Бритвина.

Так к команде «Тегеттхофа» пришло спасение.

Капитан «Николая» Федор Воронин тепло принял австро-венгерских моряков и отвез их в небольшой порт на северном берегу Лапландии Вардё. 5 сентября Пайер, Вейпрехт и их бесстрашные товарищи поднялись на борт почтового пакетбота, шедшего курсом на Гамбург, откуда по железной дороге они вернулись в Вену.

КАПИТАН НЭРС [94]

После открытия Мак-Клуром непрактичного северо-западного прохода, а особенно после того как Мак-Клинток разыскал останки экспедиции Франклина, англичане, казалось, потеряли всякий интерес к полярным путешествиям. Однако пример немцев, австрийцев, а главное — американцев, пославших в Арктику одного за другим «Германию», «Ганзу», «Тегеттхоф», «Юнайтед Стейтс» и «Поларис», расшевелил в конце концов и британцев.

Инициатива исходила от Лондонского географического общества, которое сочло своевременным начать новую полярную кампанию, создав для нее самые благоприятные условия, на отличных кораблях с отменными экипажами и санями и сверх того — под командованием достойнейших капитанов.

Вняв голосу почтенного ученого сообщества, лорд Биконсфилд[95] охотно уступил и организовал экспедицию из двух кораблей, которым поставил задачу продвинуться как можно дальше к полюсу.

Адмиралтейство остановило свой выбор на двух великолепных военных кораблях: «Алерте» («Тревога») и «Дискавери» («Открытие»), а командование доверило капитану Нэрсу — одному из тех настоящих профессионалов, которые составляют гордость нации. На мостик «Дискавери» поднялся капитан Стефенсон, достойный коллега главнокомандующего экспедицией.

Корабли вышли из Портсмута 29 мая 1875 года и, несмотря на противодействие трех свирепых штормов, подошли 25 июня к мысу Фарвель. 4 июля они пересекли Полярный круг, а 6-го встали на якорь в заливе Ливли, вблизи Годхавна. Как видите, путем к полюсу снова был избран пролив Смит, который и раньше предпочитался англичанами и американцами. 15 июля экспедиция покинула Годхавн с трехгодичным запасом провианта, а также двадцатью четырьмя собаками и одним проводником-эскимосом.

Двадцать второго июля 1875 года после недолгой задержки сначала в Прёвене, где капитан Нэрс взял в проводники эскимоса Ханса, бывшего спутника доктора Кейна, и сэра Мак-Клинтока, затем в Упернавике корабли вошли в Баффинов залив. 25 июля оба судна уже были в северных водах — им неслыханно повезло, когда всего за четырнадцать часов они преодолели барьер Срединных льдов. 28-го экспедиция устроила небольшой привал в Порт-Фулке, то есть там, где зимовал и куда с таким трудом добрался на маленькой шхуне доктор Хейс. Капитан Стефенсон провел рекогносцировку фьорда, а капитан Нэрс со своим помощником лейтенантом Маркемом обследовал остров Литлтон, возле которого погиб «Поларис», корабль несчастного капитана Холла[96].

Утром 29 июля «Алерт» и «Дискавери» вышли из Порт-Фулке с целью пересечь пролив и выйти к его западному побережью. Внезапная снежная буря раскидала корабли в разные стороны уже на расстоянии пятнадцати миль от мыса Изабелла; но появившиеся тут же льды не смогли воспрепятствовать им вновь соединиться и встать на якорь в бухточке у мыса Сабин, которой капитан Нэрс дал имя Пайера, мужественного командира «Тегеттхофа». Переждав три штормовых дня на этом безопасном рейде, экспедиция обогнула мыс Сабин, продвинулась еще немного вперед и укрылась в небольшом порту. Здесь перед путешественниками раскинулась цветущая долина, в которой изобиловала самая различная дичь, особенно мускусные быки. Затем они продолжили путь на север, но уже с опаской и большим трудом. 8 августа они оказались в свободных ото льда водах напротив мыса Виктория. Переход проливом Кеннеди был мучителен.

Коренастый «Дискавери» на всех парах устремился вперед и обрушился мощным вертикальным водорезом на молодой лед, не устоявший перед неотразимыми ударами судна. На выходе из пролива — мыс Мортон; капитан Нэрс не преминул взобраться на него в ясную погоду и с шестисотметровой высоты внимательно осмотрел всю округу: земли, горы, протоки и судоходные фарватеры. Вскоре корабли отправились дальше, прошли в пролив Франклин и у его северной оконечности обнаружили просторную гавань, хорошо защищенную от вторжения льдов. Берег порадовал куда более богатой растительностью, чем район Порт-Фулке. Здесь водилось множество самых разных диких животных, в том числе и крупных. Удалось подстрелить девять овцебыков, что надолго обеспечило команды кораблей свежим мясом. Место сочли благоприятным во всех отношениях для зимовки «Дискавери». «Алерт» же направили на поиски убежища дальше на север. Командир экспедиции принял очень мудрое решение, обеспечивавшее в случае непоправимой аварии или невозможности освободить из ледового плена «Алерт» отступление к кораблю, оставшемуся южнее.

Двадцать пятого августа «Алерт» расстался со своим другом «Дискавери», взяв курс на север. Корабль вошел в пролив Робсон, окаймленный с обеих сторон десятиметровыми ледовыми стенами, прорезанными тут и там отвесными скалами. 31 числа «Алерт» миновал мыс Шеридан, но вскоре льды сомкнулись и взяли его в плен на одиннадцать месяцев. Моряки измерили широту, которая оказалась равной 80°24′, то есть «Алерт» вышел на самую высокую широту, когда-либо достигнутую мореплавателями. По этому поводу моряки подняли национальный флаг и троекратным «ура» приветствовали еще одну победу древнего английского королевства.

С 5 сентября начались в общем-то классические приготовления к зимовке, которые несравненно облегчались благодаря комфортабельным условиям военного судна.

В первые дни октября глава экспедиции отправил в трех разных направлениях своих лейтенантов — Олдрича, Роусона и Маркема[97], с тем чтобы они оборудовали продуктовые склады, которые облегчили бы дальнейшие исследования. Первые морозы жестоко обошлись с теми, кто не привык к походам в Арктике и пренебрег необходимыми мерами предосторожности. В отряде лейтенанта Маркема троим матросам пришлось ампутировать отмороженные конечности.

Вскоре прервалось всякое сообщение с «Дискавери». Солнышко распрощалось с отважной командой «Алерта»; началась беспросветная полярная ночь.

С отцовской предупредительностью и заботой капитан Нэрс и доктор Колан строго следили за любой мелочью, касающейся гигиены, питания и одежды людей. Одежда заслуживает отдельного описания. Она состояла из следующего комплекта (перечисляю носильные вещи в том порядке, в каком они были надеты): толстая фланелевая фуфайка, кальсоны и шерстяные носки, рубашка из мольтона[98] с отложным воротником, широкий галстук из черного шелка, вязаный жилет, а поверх всего — куртка из грубого вяленого сукна, штаны из тюленьих шкур и войлочные башмаки. Кроме того, выходя на лед или на палубу, моряки надевали куртки из тюленьей шкуры или парусиновый плащ. Синий шарф укутывал шею; теплые рыбацкие чулки, валенки на толстой подошве, шерстяной шлем с кожаным верхом и подбитыми мехом ягненка наушниками, к которым легко прилаживалась накидка, — все это составляло обязательную форму одежды. А если температура опускалась ниже 35° по Цельсию, то моряки надевали на голову еще валлийский капюшон из шерсти или нерпичьего меха и накидку. И наконец, вахтенные наблюдатели, чтобы не окоченеть на посту, надевали поверх всех этих громоздких облачений еще и полный комплект одежды из замши.

Часы и дни проходили в обычных для зимовщиков делах и заботах, перемежаемых ради поднятия боевого духа всевозможными развлечениями и забавами.

«Тридцать первого декабря, — вспоминает глава экспедиции, — тихо скончался старый год. По своей воле мы забрались в эти края, но, да простит нас Бог, нам хотелось, чтобы время проходило быстрее… Я заявляю со всей ответственностью, что никогда еще коллектив офицеров и матросов не переносил с такой стойкостью и бесстрашием тяготы долгой полярной ночи».

И все-таки жуткая стужа наводила тоску. 24 января моряки зафиксировали показания термометра — минус пятьдесят с половиной градусов по Цельсию! Но, несмотря на то что мороз немилосердно драл за нос, экипаж, хорошенько смазав маслом лица, ежедневно совершал короткую прогулку по «авеню прекрасных дам», наблюдая за разраставшимся заревом на юге. 29 февраля показалось солнце, а 3 марта холод достиг небывалой силы — 58° ниже нуля!

Капитан Нэрс имел приказ достичь наивысшей северной широты, и, как только погода несколько смилостивилась, он организовал небольшие экспедиции, дабы изучить будущий маршрут и облегчить, получив предварительный опыт, путь тем, кто вскоре отправится к полюсу.

И вот 3 апреля, после возвращения отрядов, лейтенант Маркем отважился на труднейший прорыв через ужасающее скопище льдов по прямой линии от «Алерта» к полюсу.

Так как эта дерзкая вылазка на север явилась высшим достижением полярной экспедиции под командованием капитана Нэрса, мы последуем сначала за лейтенантом Маркемом, а чуть позже вспомним об исследованиях, выполненных в то же время его товарищами с «Алерта», которые обошли на санях районы, прилегавшие к неподвижному судну.

Заботясь о снаряжении, приспособленном к движению в конкретных погодных условиях, лейтенант Маркем придумал оригинальное решение проблемы усталости глаз от ослепляющего сверкания снежного покрова, не отказываясь, естественно, от защитных очков. Все члены отряда лейтенанта надевали во время переходов парусиновые плащи, предназначенные для защиты от снега, то есть препятствующие его скапливанию и таянию на одежде. Лейтенант приказал разрисовать все эти парусиновые полотна различными жанровыми картинками, которые веселили глаз, давали ему отдохнуть от снежного блеска, если человек сосредоточивал взгляд на спине идущего впереди. Каждый был волен украшать свой горб, как ему заблагорассудится, и экипаж вдоволь повеселился над элегантным стилем и богатым воображением авторов эпохальных композиций. Особенное воодушевление вызывали сюжеты о полярных медведях и ослах, изображенных в самых экстравагантных позах. Каждая сценка сопровождалась шутливой подписью на латинском или французском языке.

Упомянем еще одну трогательную деталь, делающую честь тем, на чью долю выпала почетная и опасная обязанность водрузить английский флаг в глубине неведомого края земли. Никто и ни в чем не проводил никаких различий между офицерами и простыми матросами: все несли одинаковую нагрузку и питались одной и той же едой. Как те, так и другие спали под одним парусиновым слоем палатки; командиры и подчиненные одинаково стремились честно выполнить свой долг, твердо надеясь на успех своей миссии.

Лейтенант Маркем и его первый помощник — лейтенант Парр с пятнадцатью товарищами отправились в путь на двух лодках-санях с запасом продовольствия на семьдесят два дня. Первый переход был непродолжительным — несколько человек, никогда ранее не впрягавшихся в тяжеленные сани, вскоре уже падали от изнеможения. А кроме того — тридцатишестиградусный мороз, скверная дорога, метель! В пять часов путешественники стали лагерем, преодолев всего шесть миль по прямой.

Ночью — тоже не позавидуешь. Внутри палатки температура опускалась до 26° ниже нуля, и люди, зарывшись по уши в меховые спальные мешки, подвергались жестоким страданиям. «Сложнейшая операция по одеванию и раздеванию являлась одной из главных неприятностей нашего путешествия, — писал лейтенант Маркем в своем докладе. — Мы предпочитали всю ночь держать свои вещи в спальных мешках, но тщетно: к утру они промерзали так, что только с огромным трудом удавалось влезть в них обратно. Тяжелейшим делом оказалось также завязывать и развязывать шнурки на наших мокасинах, пальцы замерзали настолько, что почти потеряли чувствительность. Термометр то и дело зашкаливал за сорокаградусную отметку. Мы могли бы повторить слова адмирала Ричардса, который сказал, что его вещи стали словно жестяными, а наш повар то и дело жаловался, что соус карри похож на латунный брусок.

За день мы с трудом преодолевали от шести до десяти миль. Ноги коченели и отваливались от холода. Люди жаловались на ночные боли в различных частях тела, а также на жажду, которую приходилось утолять только во время ужина; у всех имелась фляга из жести в чехле из шерсти, но напрасно мы держали ее на поясе, прижимая к телу, — вода все равно замерзала. В то же время строжайше запрещалось пытаться унять жажду снегом, что крайне небезопасно для здоровья.

Прежде чем углубиться дальше на север, мы попытаемся рассказать без особых длиннот, как проходит день полярного путешественника, который тащит сани. Поскольку обязанности кока очень утомительны, то все выполняют их по очереди в течение суток. В конце дня почетная должность передается вместе с передником следующему дежурному, который с рассветом приступает к дополнительному нелегкому труду. Поднявшись раньше всех, он зажигает лампу, растапливает лед или снег для завтрака; затем он возвращается в палатку и не стесняясь вышагивает прямо по телам спящих товарищей, чтобы собрать с внутренней поверхности вышеназванной палатки влагу, которая сконцентрировалась за ночь и время от времени падает небольшими льдинками на специальное покрывало. Окончив эту операцию, к безмерному облегчению коллег, которых он топчет без всякой жалости, кок вытаскивает покрывало наружу, чистит его, встряхивает и укладывает на сани. После чего, собственно, и начинается приготовление завтрака: обычно повар приносит нам утреннее какао два часа спустя после своего подъема, то есть немного погодя после нашего вынужденного пробуждения.

В сильный мороз мы завтракаем сидя, но не вылезая из спальных мешков; должно быть, со стороны это весьма забавное зрелище — пиршество фигур в серых капюшонах и шерстяных одеяниях. По центру палатки ставится мешок с сухарями; затем все вынимают ложки (единственное, что является здесь частной собственностью) и бросаются в атаку на какао. Ложки — этот драгоценнейший инструмент — мы, как правило, бережно носим в кармане или на шее.

В это время повар режет пеммикан на кусочки; пока он варится в котле, мы молимся, а затем решительно одеваемся, обуваемся и скатываем спальные мешки. Наконец пеммикан готов и в одно мгновение исчезает в наших глотках; затем моряки скатывают палатку, впрягаются в сани и по команде: “рраз! два! трри! па-ашел!” экипаж трогается с места. И вот, плохо ли, хорошо ли, а скорее плохо, чем хорошо, мы идем вперед в нетерпеливом ожидании часа перекуса, состоящего из четырех унций сала, мизерного кусочка галеты и чашки горячего чая. После перекуса мы бы с удовольствием отдохнули, если бы холод не препятствовал дреме; к тому же вода никак не хочет закипать. Наконец чай подан, и мы делаем из него, так сказать, суп, и вот почему: сало разгрызть не легче, чем кусок гранита, и мы вынуждены размачивать его в чае! Оцените — каков коктейль!

Вечером мы останавливались в разное время, но не раньше чем через десять — двенадцать часов пути. Выбрав более или менее удобное место, мы ставим палатку, а затем окружаем ее снежной стенкой высотой в три фута. И вот дом из парусины возведен; мы можем переобуться и внимательно осмотреть ноги — не отморожены ли они; в этом случае кровообращение немедленно восстанавливается, а к больным местам прикладывается корпия, смоченная глицерином. Как правило, мокасины и шерстяные носки смерзаются, и вынуть ноги из сапог стоит огромных усилий. Но настоящий водевиль начинается при надевании шерстяного нижнего белья — сколько отчаянных попыток делают матросы, чтобы влезть в обледеневшую и негнущуюся ткань, что удается только после долгих конвульсий и не без помощи товарищей! Упаковавшись наконец, приходится терпеливо ждать, пока тепло тела немного размягчит это одеяние, которое по праву заслужило у нас название “смирительного камзола”.

Когда все эти мужественные люди комфортабельно устраиваются в спальных мешках (за исключением кока), начинается ужин, который состоит из пеммикана и чая. Затем моряки раскуривают трубки, начинается болтовня за предписанной уставом порцией грога. Это самое счастливое время суток, и я проклял бы всякого, кто попробовал бы отнять у человека, тянувшего целый день сани, его законную чашку разбавленного водой рома! В течение утомительной дневной работы алкоголь только повредил бы, но после ужина и в небольшом количестве — это великое благо! И вот, пока все прикладываются к грогу, покуривая, один из нас громко читает вслух, или же начинается всеобщая оживленная беседа, а то и пение; но пока мы болтаем, поем или слушаем чтеца, мы счастливы — нет ничего более радостного, чем этот короткий момент отдохновения перед сном. Частенько мы вспоминаем родину, добрую старую Англию, и мечтаем о том, что будем делать, когда судьба дозволит нам вернуться домой.

И вот кок (опять этот несчастный дежурный!) приносит совершенно неописуемое покрывало: оно похоже на кусок дерева или, скорее, на железную глыбу, чем на “изделие" из овечьей шерсти. С превеликим трудом удается его развернуть, но растянуть — это совсем другое дело! Оно высится посередине, как палатка в палатке, и отказывается разравниваться, хоть убей. Наконец, к великому наслаждению путешественников, покрывало несколько смягчается…

Вот так наше маленькое войско выступает по дороге к полюсу, ощетинившейся суровыми преградами в виде нагромождений торосов. Торосы — страшный враг. Чтобы пройти через них со скоростью улитки, приходилось использовать лопаты, кирки, мотыги, прогрызая узкие ущелья в ледовой каше. Враг номер два — снег, в который можно провалиться даже по грудь. В таких местах мы работали лопатами, освобождая путь для саней.

Как говорит с поистине героическим весельем лейтенант Маркем, мы превратились в дорожных рабочих. Тем не менее мы относимся к копательным инструментам с настоящей нежностью. Не дай Бог потерять их — тогда мы не сможем идти ни вперед, ни назад. Наша жизнь зависит от нескольких кусков железа, насаженных на деревянные ручки!»

Проходили дни, утомление и слабость все увеличивались; болезни набросились на маленький отряд. Двоих матросов одолела цинга. Они не только не могли тянуть сани, но и им самим приходилось помогать перебираться через невообразимые нагромождения льдин. Ужасная дорога! Как правило, переход в восемь — девять миль означал, что экспедиция продвинулась на полторы-две мили по прямой.

Двадцать второго апреля лейтенант Маркем пересек 83-ю параллель, что не удавалось до него ни одному человеку. 27 числа занемогли еще двое людей. Мужественные матросы, несмотря на полумертвое состояние, все-таки тащились из последних сил, стараясь не быть обузой для товарищей. 28 числа отряд прошел всего полмили, и ценой каких усилий! К тому же вызывало тревогу резкое сокращение провианта. По всей видимости, экспедиция не выйдет на 85-ю параллель… и даже на 84-ю! 4 мая уже большая часть людей жалуется на боли в суставах. 6 мая на обоих санях уже по трое больных. Удается пройти всего четверть мили… Армия торосов сплотила свои бесчисленные ряды, превратившись в настоящую непроходимую возвышенность, пустыню из ледовых обломков, от маленьких до гигантских, величиной в пятьдесят футов. 9 числа всем стало ясно, что нужно отступать, — цинга затронула в той или иной степени всех членов отряда, а продуктов осталось меньше половины. 10 мая моряки находились на восемьдесят третьем градусе, двадцатой минуте и двадцатой секунде северной широты.

«Итак, — пишет Маркем, — мы возвращаемся! Бог свидетель, мы выполнили свой долг. Поэт сказал: “Дерзнув, я сделал все, что в силах человеческих. Кто сможет больше?”»

Возвращение было страшным, и все-таки, несмотря на все несчастья, настроение людей оставалось превосходным. А между тем «из тридцати четырех ног только одиннадцать были работоспособными, и еще несколько едва ковыляли». 26 числа, на тринадцатый день отступления, разразилась метель, еще уменьшив скорость передвижения измученных людей. Каждый день, каждый час дорогого стоил — рацион таял; потеплело, и передвижение саней стало еще более трудным. Под мягким пористым снегом пряталась вода; как-то раз почти все люди промокли и простудились, не пострадали только двое. Все эти причины вынудили Маркема бросить одни сани, облегчив работу изнуренным матросам. В самом деле, важно было как можно быстрее вернуться на «Алерт», поскольку речь шла уже о жизни тех больных, которым с каждым днем становилось все хуже и хуже.

Двадцать восьмого мая, то есть через пятнадцать дней после выступления в обратный путь и сорок три дня после отправления с «Алерта», путешественники увидели пуночку;[99] птичка весело порхала по торосам и заливалась радостными трелями — сладкая музыка для людей, так долго не слышавших ничего, кроме завываний арктических ветров! Даже больные высунулись из-под покрывал, наслаждаясь песенкой маленького друга, прилетевшего из такого далека, чтобы подбодрить бедных моряков. 30 числа они заблудились и только через сутки выбрались на старую дорогу. Но снежные сугробы завалили путь, снова сделав его малопроходимым. Сани с больными матросами провалились в трещину; людей едва удалось спасти. 5 июня — чудесная погода; яркое солнце вселяло надежду в сердца, придавало новые силы ногам и рукам. Но ночью морякам не удалось отдохнуть — налетел шторм, наполовину сорвавший палатку. 7 числа силы путешественников подошли к концу. Маркем подсчитал, что в таком темпе только за три недели они доберутся до «Алерта», расположенного всего в тридцати милях, то есть в пятидесяти пяти километрах. Оставался единственный шанс на спасение больных — идти как можно быстрее за помощью. Вызвался лейтенант Парр. Спотыкаясь и чуть не падая на каждом шагу, он отправился в одиночку через груды торосов и ледяные поля, заваленные сугробами. Доберется ли он до корабля? Как для него, так и для всего отряда то был вопрос жизни и смерти.

Восьмого июня настал скорбный день. Один из матросов, Портер, в полдень испустил последний вздох. Состоялась грустная церемония почестей, оказанных несчастному товарищу. На невысокой мачте лодки, закрепленной на санях, наполовину приспустили флаг; британский стяг прикрыл тело бедняги, и похоронная процессия моряков, за исключением четверых самых больных, покинула палатку в девять часов; прочитали заупокойную молитву и закопали бренные останки в лед арктической пустыни. На могилу водрузили сделанный из весел большой крест с табличкой, напоминавшей имя, возраст и дату смерти бедняги.

Девятого июня поднялся сильный северный ветер; больные, угнетенные смертью и похоронами Портера, впали в прострацию. Предстояла новая, куда более страшная катастрофа; Маркем не находит себе места. И вдруг появляются сани с упряжкой собак, прибывшие с «Алерта», нагруженные всем необходимым для помощи! Лейтенант Парр благополучно добрался до корабля! Отряд Маркема спасен!

Пять дней спустя он ступил на борт корабля.

Вот заключение бесстрашного офицера относительно своей экспедиции:

«…По этому поводу у меня сложилось окончательное мнение. Я считаю невозможным дойти до Северного полюса через паковые льды в этом регионе; лейтенант Парр абсолютно согласен со мной. Даже сконцентрировав все силы и средства экспедиции на одном направлении, используя легкие сани без лодок и предположив, что все участники будут в добром здравии, я уверен, ни одна экспедиция не сможет превзойти ни на градус широты, достигнутой людьми, которыми я имел честь командовать».

Никто не стал бы подвергать сомнению эти убедительные доводы, опиравшиеся на достоверные данные. Но как примирить абсолютно бесспорное резкое суждение лейтенанта со взглядами доктора Хейса, обнаружившего бескрайнее Свободное море несколькими минутами южнее места зимовки «Алерта»?

К тому же мнение капитана Нэрса совпадает по всем пунктам с мнением лейтенанта Маркема. В своем донесении он отмечает, что, проводя наблюдения с вершины мыса Джозеф-Генри, пользуясь прекрасной видимостью и самыми совершенными оптическими приборами, он ни разу не обнаружил ничего похожего на сушу на расстоянии в сто сорок километров. А также ни одной полыньи, ни малейшего признака воды на всем этом огромном пространстве. Только чудовищный хаос льдин и огромных ледовых гор, возраст которых невозможно определить точно, но наверняка он исчисляется не одной сотней лет. Итак, полярное море, недвусмысленно заявляет капитан Нэрс, полностью закрыто слоем льдин неслыханной толщины. Чтобы лучше изучить этот своеобразный вопрос, он назвал северный океан Палеокристическим, то есть морем Старых Льдов. Движение льдов на юг приостанавливается, но они никогда не растапливаются полностью, и каждый год новые пласты намерзают поверх старых. Он подводит итог следующими словами: «Мы считаем несомненным тот факт, что у берегов земли Гриннела, от восемьдесят третьей до восемьдесят четвертой параллели, простирается громадный массив паковых льдов, на приступ которого отважился Маркем и его товарищи. Существуют или не существуют земли к северу от исследованного нами пространства — не имеет никакого отношения к вопросу о путешествиях на санях. Шестьдесят морских миль (сто десять километров) льдов, которые, как мы теперь знаем, расположены к северу от мыса Джозеф-Генри, представляют собой преграду, непроходимую современными методами, а потому я без всяких сомнений могу заявить, что никто никогда не сможет пройти к Северному полюсу через пролив Смит».

Невозможно сказать более определенно и категорично. Тем не менее между гипотезами о совершенно свободном море доктора Хейса и абсолютно ледовитом океане капитана Нэрса осталось место для третьей концепции. Пройдет несколько лет, и лейтенант Локвуд[100] из американской экспедиции Грили[101] превзойдет на треть градуса достижение Маркема; он становится перед Свободным морем почти там, откуда начал отступление Маркем, и именно там, где, по представлениям капитана Нэрса, должно простираться скованное льдами полярное море.

…Пока Маркем штурмовал полюс, лейтенант Олдрич продолжил исследования Земли Гранта. Самая отдаленная точка, достигнутая им, находится на широте в восемьдесят градусов шестнадцать минут и в восьмидесяти пяти градусах тридцати трех минутах к западу от Гринвича, напротив мыса, который он назвал по имени «Алерта», в заливе, нареченном также им заливом Йелвертона.

В то же время состоялась еще одна экспедиция, но отправленная не с «Алерта», а с «Дискавери», под командованием лейтенанта Бомона. Она оказалась самой несчастливой. Цинга застигла и этот отряд. Двое моряков умерли. Из одиннадцати остальных только четверо сохраняли какие-то силы, а семеро были бы уже на грани смерти, если бы не заботы доктора и, самое главное, не свежее мясо, добытое Хансом, эскимосом, охотником на тюленей…

«Участники экспедиций с “Алерта”, — говорит капитан Кэрс, — вернулись совершенно “убитыми”. Я был в большом замешательстве. Из пятидесяти трех человек команды двадцать семь жестоко страдали от цинги, и еще четверо затронуты болезнью слегка; еще пятеро плохо себя чувствовали, а восемь едва выздоровели. В сущности, не считая офицеров, я располагал только восемью здоровыми людьми.

Конечно, с возвращением в нормальную обстановку, к питанию свежими продуктами и с приходом лета команда постепенно должна прийти в себя. Но учитывая, с какой силой обрушилась на нас эта беда, я понимал, что мой первейший долг — избежать повторной атаки. Поэтому я решил взять курс на юг, как только льды соблаговолят освободить нас от своих тяжелых объятий. Результаты наших санных экспедиций только укрепляли меня в этом решении — никаких земель дальше на север, только непроходимый полярный паковый лед! Мне казалось очевидным, что “Алерт” даже в наилучших погодных условиях пройдет только крайне незначительное расстояние и такой маленький выигрыш никак не поможет саням достигнуть полюса.

Какую пользу принес бы нам еще один год, проведенный в этих краях? Ну, еще несколько, от силы — пятьдесят миль (меньше ста километров), к востоку или западу от уже достигнутых пунктов, и то при условии, что новый год все мои люди встретят в добром здравии! Северный полюс недосягаем по льдам, что лежат перед нами, и я не хотел испытывать милости еще одной зимы ценой не знаю скольких человеческих жизней. Но когда ледяные тиски разожмутся и позволят нам уйти?»

Первого июля по оврагам и ложбинкам зажурчали ручьи. Какое счастье слышать их ласковый шепот после морозного безмолвия и страшного грохота зимних льдов! А мелодии весенних птиц! Больные потихоньку приходили в себя. 18 числа доктор насчитывал только двадцать два нетрудоспособных, из которых восемь — на постельном режиме. Зимовщики на глазах возвращались к жизни. Зимняя бледность лиц сменилась легким загаром, который приписывался действию «тропического» солнца. Яркое дневное светило слепяще отражалось во льдах. Температура поднялась до плюс четырех с половиной градусов в тени. Лед непрерывно таял. Но через две недели теплая пора закончилась. Пурпурный ковер камнеломок уступил место сверкающей желтизне лютиков и драб, нежным тонам цветущего полярного мака, трав Святого Бенуа[102] и маленьких желтых камнеломок. Среди трав и мхов появился очаровательный белый цветок — cerastium alpinum[103].

Тридцать первого июля «Алерт» снялся с якоря и взял курс на гавань, в которой уже целый год томился «Дискавери». «Алерту» потребовалось двенадцать дней на преодоление относительно небольшого расстояния; пришлось пробиваться через тесные льды с помощью волнореза и динамита.

На борту «Дискавери» все обстояло благополучно; его экипаж также провел несколько интереснейших экспедиций. Капитан Стефенсон и лейтенант Фалфорд пересекли бассейн Холла[104] и углубились в бухту, где погиб капитан несчастного «Полариса». Обнаружив место зимовки отважного американца, они подправили его могилу и прикрепили дощечку со следующей надписью: «Светлой памяти капитана корабля военно-морских сил Соединенных Штатов Холла, отдавшего свою жизнь за процветание науки 8 ноября 1871 года. Это надгробие возведено в 1875 году английской экспедицией, которая прошла по пути усопшего, воспользовавшись его опытом».

Двенадцатого августа «Алерт» прорвался наконец к «Дискавери»; восемь дней спустя, после того как моряки возвели оригинальную пирамиду из консервных банок, набитых песком и галькой, корабли снялись с якоря. В пирамиде оставили коробочку с письмами и подробным изложением истории всего путешествия. Суда вышли в море, обогнули мыс Либер, вошли в пролив Кеннеди, соединяющий бассейны Холла и Кейна[105]. 21 числа они прошли мимо величественных шестисотметровых откосов мыса Лоуренс. В следующие два дня они удачно миновали один за другим залив Ричардсон, мыс Мак-Клинток, залив Скорсби, мыс Нортон-Шоу, мыс Джона Барроу и мыс Фрейзер, у подножия которого высилась мощная стена льдов.

После разного рода неприятностей, задержек и трудностей корабли оказались в виду мыса Хоукс, за которым начинается залив Эллман, куда сползает огромный ледник Эванса. Затем суда прошли мимо хорошо знакомых берегов и мысов Виктория, Альберт, Сабин, Изабелла и через пролив Смит вошли в Баффинов залив. Мало-помалу они выбрались из «северных» в такие же студеные «южные» воды; моряки снова увидели крутые берега, острова, ледники и фьорды Гренландии. 25 числа они прибыли на остров Диско, где расстались с верными помощниками — Хансом и «кинологом»[106] Фредериком. 27-го корабли навестили датский городок Эгедесминне, пораженный цингой. 4 октября «Алерт» и «Дискавери» пересекли Полярный круг, проведя пятнадцать месяцев в полярных водах.

Двадцать седьмого октября «Алерт» прибыл на остров Валеншия[107], а «Дискавери» 29-го — в Рингстон, где моряки немного передохнули; 2 ноября корабли вместе пришли в Портсмут.

Это преждевременное в сравнении с двух-, а то и трехлетними экспедициями прошлых лет возвращение вызвало в Англии некоторое недоумение. Поначалу все подумали о полной неудаче, но вскоре общественное мнение, порой довольно справедливое, но иногда склонное к скоропалительным суждениям, оценило по достоинству достижения отважных мореплавателей.

Стало ясно, что, хотя Северный полюс опять избежал вторжения любопытной европейской науки, исследователи сделали огромный шаг вперед. Теперь общепризнано, что в благоприятные по ледовой обстановке годы вполне возможно подойти к полюсу по воде на дистанцию менее четырехсот миль; меньшее расстояние разделяет Париж и Марсель. Можно ли преодолеть его, используя динамит, электричество и транспорт помощнее, чем сани и собаки, этот вопрос не решен к тому моменту, когда пишутся эти строки, то есть к 15 августа 1892 года.

Однако смею надеяться, что в конце этого века, столь плодотворного на открытия, мы еще станем свидетелями великих событий и освоение Африки не заставит нас забыть о Северном полюсе.

В отношении английской экспедиции, со времени которой прошло уже семнадцать лет, можно смело сказать, что она принесла большую пользу различным отраслям науки.

Прежде всего, географы получили многочисленные карты, вычерченные с точностью, присущей военным морякам. Тщательно исследовались также различные метеорологические феномены и магнитные аномалии. Последние наблюдались в самых благоприятных условиях, поскольку действие магнитных явлений становится ощутимее при приближении к полюсу. Путешественники добыли образцы различных приполярных почв. Ботаника обогатилась на сто пятьдесят видов растений, цветущих в этих пустынных широтах. Зоология также получила несколько неизвестных ранее видов, попавшихся в тралы и сети. Естественно, среди них оказалось маловато птиц и рыб; зато — обилие насекомых. Тем не менее морякам удалось выловить небольшого лосося, мирно плескавшегося в пресноводном озере на широте 82°40′… Млекопитающую живность Заполярья представляли лисы, полярные зайцы, горностаи, волки и овцебыки.

В общем и целом, экспедиция добилась отменных результатов; ничего подобного не достигал еще ни один путешественник, пересекший Полярный круг. Хотя экипажи «Алерта» и «Дискавери» не осуществили своего главного намерения, их предприятие несомненно явилось одним из самых выдающихся в новейшие времена.

Возможно, кто-то упрекнет капитана Нэрса и лейтенанта Маркема за безапелляционность в отношении Палеокристического моря; по их словам, этот пресловутый океан вечно неподвижных льдов простирается от пролива Робсон до самого полюса.

И все-таки, несмотря на исследования американского лейтенанта, ныне уже генерала Грили, сильно поколебавшие выводы мужественных англичан, никто не осмелится обвинить их в недобросовестности, так как они высказывали свое мнение от чистого сердца.

Опубликовано: 18 марта 2021

Просмотров: 249

Глава 6 Приключения знаменитых первопроходцев. Северный полюс — Луи Буссенар

Капитан американского военно-морского флота Де-Лонг. — «Жаннетта». — Ледяная пучина. — К сибирскому берегу. — Агония. — Голодная смерть.

Весьма достойное применение своему огромному состоянию нашел господин Гордон Беннет, богатейший владелец «Нью-Йорк геральд», король американских газет. В один прекрасный день он снарядил экспедицию на поиски Ливингстона, затерявшегося в центре Африки. Во главе ее встал тогда еще никому не известный Стенли. И Стенли, отправившись в отважное путешествие, обнаружил старого исследователя на берегах озера Танганьика.

Блестящий журналист, окрыленный успехом, услышав о неудаче экспедиции, предпринятой английским правительством, решился на дерзкий поход к Северному полюсу. Как человек, для которого не существует трудностей, сэр Гордон Беннет приобрел вскоре «Пандору» — увеселительную яхту сэра Аллена Янга, старого полярного волка, спутника Мак-Клинтока во время поисков экспедиции Франклина. «Пандору» переименовали в «Жаннетту», поручив командование капитану Де-Лонгу[108], потомку старинной французской фамилии, родившемуся в 1844 году в Нью-Йорке. Это был мягкий, доброжелательный человек, справедливый, но непреклонный в вопросах соблюдения дисциплины, и к тому же первоклассный моряк. Де-Лонг в чине капитан-лейтенанта военно-морских сил США приобрел немалый опыт борьбы со льдами во время поисков потерпевшего бедствие «Полариса».

Первым помощником на «Жаннетте» стал господин Чипп, друг капитана Де-Лонга, невозмутимый, серьезный и деятельный. Он спокойно и тщательно выполнял все ему порученное. Человек слова, надежный, всегда готовый прийти на помощь и непоколебимый в своих суждениях. Второй помощник, господин Дейнинховер, по словам капитана, являлся незаменимым и аккуратнейшим штурманом. Главный механик, Джордж У. Мелвилл, также был старым товарищем капитана, который отзывался о нем в таких словах: «Неутомим, несравненно находчив, блестящ и проворен, при необходимости способен изготовить котел из бочоночных обручей, он всегда радостно напевал что-то задорное; ничто, казалось, не могло расстроить второго помощника, и одно его присутствие вселяло в людей надежду на самый лучший исход. Наш врач, господин Амблер, — добавлял капитан, — весьма похож на него. При любых обстоятельствах он весел и оживлен». Ледовый лоцман, господин У. Данбер, «всегда серьезный и степенный, настоящий профессионал». Метеорологом подвизался журналист Джером Дж. Коллинз, жизнерадостный «магистр каламбурологии». Кроме того, в экспедиции принимали участие: господин Реймонд Л. Ньюкомб, небольшого роста энергичный человек, не воротивший носа от самой черной работы; старший матрос Джон Кул и старший матрос по борьбе со льдами Уильям Ниндеманн. Таким был командный состав экспедиции; стюардами наняли двух китайцев — A-Сама и его помощника, «редкой наивности» юношу.

Матросов с особой тщательностью подбирали в Сан-Франциско. Они должны были отвечать следующим требованиям Де-Лонга: «Отменного здоровья, холостяки, непоколебимые трезвенники, веселого нрава. Умеющие читать и писать по-английски. Естественно — отличные моряки, желательно — музыканты». Всего на борт поднялись тридцать два человека.

С таким отборным экипажем, с запасом великолепного провианта «Жаннетта», имея в своем распоряжении неиссякаемую кассу «Нью-Йорк геральд», лучше многих других судов была снабжена всем необходимым для успеха.

Но увы! Экспедиция закончилась катастрофой, принесшей неслыханные страдания ее участникам и погубившей почти всех отважных моряков.

Доверившись немецкому географу Петерманну, безоговорочному, но вовсе не непогрешимому авторитету, Де-Лонг избрал путь через Берингов пролив. Впрочем, он обладал полной свободой действий и лишь стремился сделать как лучше. И потому «Жаннетта» вышла в море из Сан-Франциско 3 июля 1879 года и стала на якорь у острова Святого Михаила[109] возле побережья Аляски. Здесь исследователи взяли на борт недостающие предметы для зимовки, сорок эскимосских лаек, переводчика Алексея и погонщика собак Анегина.

Покинув 20 августа Сен-Мишель, «Жаннетта», едва успев пройти Беринговым проливом, встретила паковый лед и оказалась у него в плену на широте 71°! Случилось это 5 сентября. Льды толщиной в три метра и более взяли яхту в вечный плен. Вначале она стояла на месте почти пять месяцев в виду первой открытой земли, названной Де-Лонгом островом Геральд. 10 ноября наступила полярная ночь, которая продолжалась до 25 января. Понемногу «Жаннетта» начала дрейфовать на северо-восток вместе со своим ледовым паромом, который, как когда-то и тот, что увлекал в неизвестное «Тегеттхоф», наполнял атмосферу ужасным грохотом. Первая зимовка прошла в беспрерывных тревогах и опасениях, что льды вот-вот раздавят корабль, как скорлупу. Экипаж мужественно сносил все испытания, с восхитительной стойкостью ожидая лета и таяния льдов. Лето 1880 года наконец наступило, не принеся с собой тепла. В июне средняя температура едва ли подошла к нулевой отметке! Холодные туманы июля и августа ничего не изменили. Лед и не думал таять; наоборот, он нарастал с каждым днем и все больше вздувался вследствие сжатий, так что в сентябре, спустя год, проведенный в ледовых застенках, несчастной «Жаннетте» угрожали со всех сторон огромные глыбы льда, нависавшие уже над палубой. Пришлось начинать вторую зимовку на по-прежнему дрейфовавшем судне, которое в январе продвинулось почти на четыре градуса.

В эту вторую зиму общее состояние здоровья экипажа ухудшилось; в мае 1881 года на борту появилась цинга. Свежие продукты были редкостью, поскольку охота чаще всего не приносила результатов, и пришлось даже, заглядывая в будущее, уменьшить ежедневный рацион.

Шестнадцатого и девятнадцатого мая исследователи открыли два острова, получившие имена Жаннетты и Генриетты.

Тем временем приближалось еще одно лето, и многочисленные трещины раскололи паковый лед. 10 июня «Жаннетта» на какой-то момент оказалась даже на плаву; двадцать один месяц пробыла она в ледовых оковах! У моряков пробудилась надежда, все мысленно уже представляли, как льды окончательно разойдутся и яхта пойдет своим ходом.

Увы, надежды быстро испарились. Снова начались сжатия, чередовавшиеся с разломами; появлялись многочисленные полыньи, которые вскоре опять затягивались льдом. Ночами корабль сотрясался от страшных ударов. 11 числа в полночь льды вновь разошлись вдоль всего корпуса судна. «Жаннетта» выпрямилась, вернувшись к былому равновесию. Ожидая, что корабль вырвется в свободное море, моряки подняли на борт снаряжение, оставленное на льду…

«Двенадцатого июня в семь часов, — говорится в донесении, — лед пришел в движение, скапливаясь вокруг корабля, но затем резко остановился. В восемь часов — еще один приступ. Затрещали и застонали внутренние переборки. Обшивка правого борта начала ломаться, швы разошлись на один, а то и на три сантиметра… Но то была лишь разведка боем. В пять часов лед пошел в решительную яростную атаку, спардек[110] прогнулся. Я отдал приказ спускать на лед провизию, одежду, одеяла, судовые документы, переместить больных в безопасное место… В шесть часов корпус яхты на глазах погрузился в воду, а затем волны залили и спардек… Не видать бедной “Жаннетте” свободного моря, еще чуть-чуть, и она пойдет ко дну! Мы подняли флаг на фок-мачте[111] и ровно в восемь часов покинули корабль. Затем мы оттащили снаряжение и лодки как можно дальше от опасных трещин.

Тринадцатого июня в час ночи фок-мачта бедной “Жаннетты” обрушилась; в три часа исчезла верхушка трубы. В четыре часа корабль вдруг резко выпрямился, продолжая медленное погружение… Конец! “Жаннетта” погибла!»

Восемнадцатого июня тридцать три потерпевших бедствие отправились к сибирскому побережью по паковым льдам. Двадцать три собаки тянули пять лодок на салазках и трое саней с провиантом на шестьдесят дней.

Устье Лены находилось на расстоянии пятисот миль от места катастрофы. Моряки разделились на три небольших отряда в четырнадцать, восемь и одиннадцать человек, соответственно под командованием капитана Де-Лонга, лейтенанта Чиппа и механика Мелвилла. Было решено идти по ночам, чтобы избежать отражения солнечных лучей ото льда, слишком утомительного для зрения в течение дня[112].

Уже в первый день сломались трое саней. Два дня ушло на перевалку грузов. Вскоре стало невозможно тянуть более одних саней сразу по ужасному крошеву на поверхности пакового льда. Приходилось впрягаться всей команде в одну упряжку. Оставалось семь саней. Поэтому матросы семь раз шли вперед и шесть раз возвращались порожняком, тринадцать раз повторяя один и тот же путь, проходя тринадцать миль, чтобы продвинуться на одну. Поэтому за день они с трудом уходили на расстояние ружейного выстрела от вчерашней стоянки, в то время как лед дрейфовал в обратном направлении и порой сводил на нет все титанические усилия моряков.

Девятнадцатого июля потерпевшие бедствие высадились на остров, расположенный на семьдесят седьмом с четвертью градусе широты и названный ими островом Беннетта[113]. Моряки провели здесь около десяти дней и немного подкрепились мясом морских птиц, которые буквально заполонили остров.

Вскоре пришлось бросить еще пять саней, окончательно вышедших из строя на ледовых ухабах. В распоряжении Де-Лонга остались только большой и малый тендер[114], вельбот[115] и маленький ялик[116].

Экипаж большого тендера под командованием Де-Донга составляли Коллинз, Ниндеманн, Эриксен, Каак, Бойд, индеец Алексей, Ли, Норос, Дресслер, Гортц, Иверсен. На борт погрузили триста фунтов пеммикана, сто шестьдесят фунтов спирта, суп Либиха[117] и четыре больших ящика консервов.

Малый тендер тянули лейтенант Чипп, а также Данбер, Свитманн, Шарвелл, Кюне, Стар, Маусон, Уоррен, Джонсон; в их распоряжении было двести сорок пять килограммов пеммикана, два килограмма супа Либиха и чуть больше сорока пяти фунтов лимонного сока.

Вельботом, также нагруженным пеммиканом, спиртом и супом Либиха, командовал Мелвилл; его команду составляли Дейнинховер, Ньюкомб, Кул, Бартлет, индеец Анегин, китаец A-Сам, Вильсон, Лаутербах и Лич.

Весь август прошел в изнурительном и неблагодарном труде — волоке по льду. 29 числа экспедиция высадилась на Фаддеевский остров, одну из земель Новосибирских островов. «В первый раз за два года мы ощутили под ногами настоящую твердую землю», — говорится в донесении.

Шестого сентября, шесть недель спустя после гибели «Жаннетты», провианта оставалось уже катастрофически мало, поскольку пришлось многое бросить, лишь бы иметь возможность продвигаться вперед. 10 числа не осталось ни крошки сахара, ни капли супа Либиха. 12 числа осталось продуктов на семь дней. Но море освободилось, тендера и вельбот наконец-то спущены на воду!

Путь к сибирскому берегу, лежавшему на расстоянии в восемьдесят миль, открыт!

Но едва маленькая флотилия подняла паруса, как грянула ужасная буря. Суденышки разбросало по морю. Шторм продолжался до вечера 14 сентября; капитан Де-Лонг так и не увидел больше две пропавшие шлюпки. 17 числа его тендер пристал к берегу, и экипаж вброд выбрался на сушу, проваливаясь по колени в ил, покрытый осколками льда.

«Одежду, рюкзаки и нас самих можно было отжимать, — пишет Де-Лонг. — Пришлось тем не менее в таком виде заночевать на сырой земле. 19 сентября мы прикончили последнюю банку консервов. Пеммикана осталось на три с половиной дня, зато чая у нас вволю. Мы на земле, но она абсолютно пустынна. Ближайшее русское поселение находится, я думаю, в девяноста пяти милях. Индеец Алексей подстрелил большую чайку, и она тут же угодила в котел. Но мы вынуждены опять бросить часть снаряжения, ибо оно может замедлить наше продвижение. Мы возьмем только Библию, судовые документы, одеяла, палатки, немного медикаментов и жалкие остатки провизии.

Двадцатое сентября. По-прежнему мы идем очень медленно. Дорогу преграждают торфяные болота и многочисленные озерца, покрытые корочкой льда. Бедняга Эриксен заболел, выбился из сил и сильно задерживает нас. Он ковыляет практически на одной ноге, впрочем, и все остальные давно не чувствуют ног. Открываем последний ящик с пеммиканом — двадцать с половиной килограммов. Двумя взмахами ножа я делю его на четыре части. Это — на четыре дня, а затем наша верная собачка Снуза сослужит нам последнюю службу. Эриксен падает, умоляя товарищей бросить его. Он не может идти, а мы не можем его нести. Как за четыре дня добраться до какого-нибудь обитаемого места? Мы с доктором остаемся в арьергарде, подбадривая и поддерживая товарища, который все-таки поднимается и проходит за час милю.

Двадцать первое сентября. Эриксен, поспав, чувствует себя лучше. Поэтому нам удается пройти четыре мили за четыре часа. После полудня мы натыкаемся на две хижины; одна из них совсем новая. Что это — Чолбогое?[118] Если да, то наши шансы на спасение весьма призрачны, так как в этом случае мы находимся в пятидесяти шести километрах от следующего пункта, нанесенного на картах, и в ста сорока километрах от наверняка населенного места. Однако после завтрака у нас останется провианта на два дня, а наши трое калек не могут делать больше пяти-шести миль в день; но я не могу и не хочу бросать их.

Двадцать второе сентября. Браво, Алексей! Индеец завалил двух оленей! Теперь мы можем задержаться на пару дней в этих хижинах, чтобы немного восстановить силы. Я спрятал драгоценный пеммикан, ведь завтра он будет единственным нашим спасением. Обед великолепен, а ужин даже, я бы сказал, изыскан. Отдых под крышей и здоровая пища позволят вскоре нашим доходягам продолжить путь, а оставшиеся пятьдесят килограммов мяса препятствуют жестокому решению разбиться на две группы. Мы пойдем дальше послезавтра с утра.

Двадцать четвертое сентября. Пройдя мимо трех разрушенных хижин, мы вышли к реке, еще свободной ото льда. Естественно, возникла здоровая идея построить плот, чтобы подняться по водному потоку. Пусть мы и не выиграем в скорости, зато мы будем меньше уставать. Я выбрал несколько стволов; всю вторую половину дня мы трудились как проклятые, и в пять сорок плот был готов. Из-за недостатка веревок стволы соединили кое-как. И вот парус поднят, и нас выносит на середину реки. Мы рискуем потерять остатки снаряжения. К несчастью, началось мощное течение, вызванное отливом, а ветер ослаб. Неудача! Хватит экспериментов! Мы взвалили груз на плечи и отправились дальше по земной тверди. Больные и доктор шли впереди к хижинам, которые надеялся обнаружить Алексей. Но и здесь неудача! Мы останавливаемся на ночлег у хиленького костерка из хвороста, который удалось наломать вручную на речном откосе.

Двадцать пятое сентября. Жуткая холодная ночь, заснуть не удалось. К одиннадцати часам мы прошли шесть миль. Три килограмма мяса и два оленьих языка — вот вся наша сегодняшняя еда. А что ждет нас дальше?

Двадцать шестое сентября. У Эриксена гноится подошва ноги. Он сможет идти дальше, но недолго. Наш обед — чай и сто тридцать граммов пеммикана, которого хватит еще на три подобные трапезы, после чего придется прибегнуть к крайнему средству — собаке! До наступления темноты мы успеваем переправиться через протоку на импровизированном пароме и проковылять четыре мили. Холод и слякоть; опять не спать всю ночь!

Двадцать седьмое сентября. Бесконечная, бессонная ночь; холод собачий. Ниндеманн и Алексей ушли на рассвете. В восемь часов — отдаленный радостный крик. Охотники подстрелили здоровенного оленя. Опять спасены! Когда они уходили, наш последний пеммикан варился в котле. Он пошел на обед, во время которого четырнадцать изголодавшихся душ поглотили двадцать килограммов пищи, и это после трехдневного рациона по четыреста пятьдесят граммов! Мы отправляемся дальше счастливые от сытости, за исключением Эриксена, которого все больше мучает язва на ноге.

Двадцать восьмое сентября. Мы выходим при пронзительном ветре и на первом же привале засыпаем. Отныне мы идем двадцать минут, а отдыхаем десять. Мы обнаружили на снегу следы двух людей, прошедших в противоположном нашему направлении, а затем — хижину, где еще теплые угли и объедки не оставили сомнений, что кто-то провел здесь предыдущую ночь. Если Чиппу или Мелвиллу удалось добраться до обитаемых мест, то, возможно, эти двое разыскивают нас?

Двадцать девятое сентября. Мы перед протокой; Ниндеманн уже выбрал, из чего сделать плот. Алексей ушел на охоту. Эриксену стало хуже, его ноги гноятся, и доктор опасается столбняка. Вести его дальше на гангренозных ногах — это смерть. Оставаться здесь рядом с ним — риск потерять остальных. Какой ужасный выбор! Алексей приносит рыбу и сбивает чайку, которая заинтересовалась нашим флагом над хижиной.

Тридцатое сентября. Мы несем Эриксена на себе. Доктор только что ампутировал ему четыре пальца на правой ноге и один на левой. На обед — по триста граммов рагу. Маловато! А охотники вернулись несолоно хлебавши…

Первое октября. На завтрак — двести двадцать пять граммов мяса и жиденький чаек. Это сто одиннадцатый день нашего пребывания во льдах. Доктор опять оперирует Эриксена, оставив ему только один палец. Дальше мы будем тянуть беднягу на санках, изготовленных Ниндеманном.

Второе октября. Всю ночь Эриксен бредил. Завтрак состоял из двухсот двадцати пяти граммов оленины и чая… На ужин — те же блюда. Пищи едва хватает… Одной бессонной ночи достаточно, чтобы лишиться последних сил. Наши промерзшие сапоги представляют из себя весьма жалкое зрелище. На холоде они сжимают ноги, как тиски. Мы спотыкаемся, скользим и падаем. В четыре часа, после дневного перехода, больше похожего на пытку, мы разбиваем лагерь. “Разбиваем лагерь” — это я говорю скорее по привычке: надо всего-навсего развести костер, поесть, а затем отдаться во власть жуткой и студеной ночи…

Третье октября. К полуночи мы совершенно промерзли, и я решил вскипятить чай; затем мы кое-как убили время до пяти часов, когда решили съесть последний кусок оленины. Эриксен быстро слабеет. Как только его глаза закрываются, он начинает что-то бормотать на датском, английском и немецком языках…

Едва мы вышли, следуя по замерзшему руслу реки, как я провалился под лед по плечи, а вслед за мной сначала Гортц, а затем и Коллинз. Когда мы наконец выбрались из воды, то мигом превратились в ходячие сосульки, подвергаясь неминуемой опасности обморожения… К четырем часам Алексей обнаружил лачугу. И вовремя!

Но теперь пора ужинать… Да, мой бедный песик! Увы! Настал твой час! Одним выстрелом я убиваю несчастную собаку. Иверсен разделывает бедное животное, и те части, что тяжело нести, быстро превращаются в рагу. Все едят с аппетитом, кроме меня и доктора — мы сыты одной только силой духа. Остаток мяса равен двенадцати килограммам. Трое “утопленников” — Коллинз, Гортц и я сушились и парились у огня. Гортц и Коллинз глотнули спирту, но мне он не лез в горло. Опять бесконечная холодная и промозглая ночь на сквозняке, от которого нет никакого спасения; бред Эриксена, словно заунывный оркестр, подчеркивал незавидность нашей судьбы. Несмотря на обжигающий огонь, никак не удается согреться. Похоже, нам просто не суждено высохнуть. Ну и холодрыга! Невозможно даже измерить силу мороза — последний термометр разбился во время одного из моих многочисленных падений. Мы съежились вокруг костра, в который беспрерывно подкидываем хворост. Если бы Алексей не закутал меня в тюленью шкуру и не прижался ко мне, согревая, я замерз бы насмерть.

Четвертое октября. Сто четырнадцатый день похода. Мы пьем кипяток прямо с огня. Эриксен, без сознания, скорчился на санках. Форсированным маршем мы добрались за два часа до хижины, достаточно просторной, чтобы вместить весь отряд, и разжигаем огромный огонь. Эриксену совсем плохо. Он так и не пришел в себя, а последняя ночь нанесла ему сокрушительный удар. Он угасает на глазах, и едва ли ему придется еще долго мучиться. Поэтому я попросил товарищей присоединиться к моей отходной молитве, прежде чем отдыхать самим. Алексей возвращается с охоты в полдень пустой и продрогший: он тоже умудрился провалиться под лед.

В шесть часов вечера мы просыпаемся, так как давно настала пора ужинать: четыреста пятьдесят граммов собачатины и чай — вот все наше подкрепление на сутки. Но мы еще возблагодарили судьбу за укрытие, которое защищает нас от ревущего юго-западного ветра!

Пятое октября. Сто пятнадцатый день. Завариваем второй раз вчерашний чай. Единственную серьезную еду — половину собачьей тушки оставляем на вечер. Бесстрашный Алексей берет ружье и скрывается в метели. Я занимаю людей сбором мелких веток, чтобы застелить пол в хижине; это защитит нас от холода и сырости, которые исходят от ледяной земли, выстуживают наши продрогшие кости и сокращают недолгие часы сна. Пурга свирепеет. Антонов огонь пожирает ноги Эриксена; операция невозможна, к тому же бедняга навряд ли ее перенесет. Порой бред оставляет его. В полдень с пустыми руками возвращается Алексей, он устал бороться с разыгравшейся непогодой. Если я не ошибаюсь, мы находимся на восточном берегу острова Тит-Ары[119], в двадцати пяти милях от Кан-Марк-Сурка[120] — ближайшего, судя по карте, населенного пункта и последней нашей надежды, так как Сагастырь упорно от нас ускользает. Наша избушка совсем новенькая, а потому не отмечена на моей карте; она даже не достроена, без двери и крыльца. Безусловно, это летний охотничий домик, хотя множество расставленных отличных лисьих капканов наводит на мысль, что время от времени кто-то сюда наведывается. Я не вижу другого выхода, кроме как послать Ниндеманна, как только метель утихомирится, за помощью в Кан-Марк-Сурку. На ужин — вторично заваренный чай и четыреста пятьдесят граммов собачатины на каждого.

Шестое октября. Сто шестнадцатый день. Подъем в семь тридцать. Чашка чая, заваренного по третьему разу, разбавленного пятнадцатью граммами спирта. Ветер немного стих. Алексей уходит на охоту. В восемь сорок пять бедняга Эриксен ушел из жизни. Пришлось обратиться к товарищам со словами, внушающими надежду и отвагу. Алексей возвращается ни с чем — идет слишком густой снег. Великий Боже! Что будет с нами? Шесть килограммов и триста пятьдесят граммов собачьего мяса — вот весь наш провиант, а до ближайшего возможного поселения — сорок шесть километров. У нас нет инструментов, чтобы вскрыть окаменевшую от мороза почву, поэтому река станет могилой Эриксена! Мы зашиваем усопшего в ламбрекены палатки; я накрываю его английским флагом. Мы пытаемся при помощи пол-унции спирта обрести какие-то силы, чтобы выполнить последний долг. Но сможем ли мы хотя бы донести тело до реки? В двенадцать сорок я прочитал заупокойную молитву. Затем процессия добралась-таки до берега; мы сделали прорубь и спустили под лед тело товарища; троекратный залп наших ремингтонов почтил его память. Напротив места, где волны скрыли Эриксена, мы поставили крест, на котором вырезали следующую надпись:

ПАМЯТИ X. X. ЭРИКСЕНА

6 ОКТЯБРЯ 1881 ГОДА

«ЖАННЕТТА»

ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ

Ужин в пять часов вечера — четыреста пятьдесят граммов собачатины и чай.

Седьмое октября. Сто семнадцатый день. На завтрак остатки бедной собачки и последние крошки чая. Мы выходим в путь, имея в запасе только два литра и двести семьдесят пять граммов спирта и пустой чайник! Бог, столько раз помогавший нам до сих пор, не оставит нас в беде! Мы несем с собой два ремингтона и двести сорок три заряда, а винчестер, превратившийся в лишний груз, и сто шестьдесят один патрон к нему я оставляю в избушке вместе со следующим документом:

“Пятница, 7 октября 1881 года.

Мы, офицеры и матросы с “Жаннетты”, корабля военно-морского флота Соединенных Штатов Америки, выходим сегодня утром с целью достигнуть форсированным маршем Кан-Марк-Сурки или любого другого поселения на берегах Лены. Мы добрались сюда во вторник 4 октября с товарищем, который был уже очень плох; вчера он скончался от обморожения и крайнего утомления, а в полдень мы похоронили его в реке. Остальные чувствуют себя хорошо, но у нас совсем не осталось провианта: остатки съедены сегодня утром”.

Мы вышли в восемь тридцать и к одиннадцати двадцати прошли три мили. После обеда (тридцать граммов спирта с кипятком) Алексей уходит в тундру с ремингтоном на плече. В пять часов он приносит чайку, которая тут же угодила в котел и приготовлена на ужин с половиной унции спирта. Легкий ветерок; полнолуние; ясное звездное небо; мороз вроде ослаб.

Восьмое октября. Сто восемнадцатый день. Подъем в пять тридцать, завтрак — унция спирта и пинта кипятка. Как говорит доктор, спирт спасает нас от многих напастей: глушит голодные спазмы в желудке, препятствует скоплению газов после трапезы, а в количестве трех унций на одну глотку поддерживает силу духа. До обеда (по унции “огненной воды” на человека), который состоялся в половине одиннадцатого на берегу реки, проходим пять миль. После привала удается пройти только милю — тяжелая дорога по почти лишенной растительности тундре и жуткий холод. На ужин опять только пол-унции спирта.

Девятое октября, воскресенье. Сто девятнадцатый день. Подъем в полпятого, утренняя молитва. Унция спирта. В семь часов Ниндеманн и Норос отправились за помощью. Они взяли с собой свои одеяла, карабин, сорок зарядов и две унции спирта. Я советую им держаться западного берега реки, чтобы добраться к ближайшему населенному пункту. Мы тепло проводили товарищей. Ужин — пол-унции спирта.

Десятое октября. Сто двадцатый день. В пять тридцать — последняя доза спирта. В полседьмого Алексей опять уходит на охоту. Тем временем мы варим остатки оленьих шкур. Вчера утром я с удовольствием позавтракал своими кожаными гетрами. Легкий ветерок с юго-юго-востока. Прохладно. Привал в одиннадцать. Мы едва не падаем от изнеможения. Разжигаем добрый костер. Чаем, заваренным по десятому разу, промываем бутылку из-под спирта, затем выпиваем всю эту бурду. Выходим в полдень. Метель. Тяжелый переход; Ли не выдерживает и умоляет, чтобы его бросили. Мы идем по следам Ниндеманна и Нороса. В три часа останавливаемся — сил нет никаких. Только Алексей уходит опять с ружьем, но впустую. Отужинали: каждый проглотил по ложке глицерина. Мы очень ослабели, но не теряем чувства юмора. Бог нам поможет!

Одиннадцатое октября. Сто двадцать первый день. Снежные шквалы с юго-запада. Идти не можем. Дичь исчезла. Ложка глицерина, разведенная в кипятке. Дров в округе мало.

Двенадцатое октября. Сто двадцать второй день. На завтрак последний глицерин. Настаиваем в котелке листья арктической ивы. Все слабеют на глазах. Сил едва хватает на вылазки за дровами.

Тринадцатое октября. Сто двадцать третий день. Чай из листочков ивы. От Ниндеманна никаких новостей! Только Бог может спасти нас!

Четырнадцатое октября. Сто двадцать четвертый день. Утром — чаек из ивы. На обед — то же самое плюс пол кофейной ложки сладкого миндального масла. К ужину удалось подстрелить чайку.

Пятнадцатое октября. Сто двадцать пятый день. Завтрак: чай из ивы и два старых сапога. Алексей совсем плох, так же как и Ли.

Шестнадцатое октября, воскресенье. Сто двадцать шестой день. Молитва. Алексею все хуже.

Семнадцатое октября. Сто двадцать седьмой день. Доктор крестит умирающего Алексея. Отходная молитва. Сегодня день рождения Коллинза, сорок лет. Перед заходом солнца Алексей испускает последний вздох — голодная смерть. Я накрываю его флагом.

Восемнадцатое октября. Сто двадцать восьмой день. Спокойно и тихо падает снег. После полудня мы несем Алексея на замерзшую реку и накрываем толстыми ледяными глыбами.

Девятнадцатое октября. Сто двадцать девятый день. Разрезали полотно палатки, чтобы лучше укутать ноги. Доктор ушел вперед на поиски лучшего пристанища. Мы нагнали его только глубокой ночью.

Двадцатое октября. Сто тридцатый день. Яркое солнце, жуткий мороз. Ли и Каак при смерти.

Двадцать первое октября. Сто тридцать первый день. Около полуночи мы с доктором обнаружили, что Каак, лежавший между нами, умер. Ли скончался в полдень. Когда он понял, что конец близок, я прочитал отходную молитву.

Двадцать второе октября. Сто тридцать второй день. Мы слишком слабы, чтобы вынести тела Ли и Каака на лед. Оставляем их за поворотом, подальше от глаз.

Двадцать третье октября, воскресенье. Сто тридцать третий день. Все очень слабы. Отдыхаем и спим весь день. Вечером выходим все же за дровами. Прочитали часть воскресной молитвы. Ноги болят и не влезают в сапоги.

Двадцать четвертое октября. Сто тридцать четвертый день. Очень трудная ночь.

Двадцать пятое октября. Сто тридцать пятый день.

Двадцать шестое октября. Сто тридцать шестой день.

Двадцать седьмое октября. Сто тридцать седьмой день. Иверсен при смерти.

Двадцать восьмое октября. Сто тридцать восьмой день. Иверсен ушел в мир иной.

Двадцать девятое октября. Сто тридцать девятый день. Ночью умер Дресслер.

Тридцатое октября. Сто сороковой день. Бойд и Гортц не проснулись утром. Коллинз при смерти».

Здесь резко обрывается душераздирающий дневник, который до последнего вздоха вел несчастный капитан Де-Лонг. Мы привели в несколько переработанном виде часть этого скорбного документа по журналу «Тур де монд» («Вокруг света»), чтобы дать читателю представление об ужасе, который пережил мужественный экипаж «Жаннетты».

Все кончилось! Любая помощь после 30 октября прибыла бы слишком поздно!

Как вы помните, 9 октября Ниндеманн и Норос без всяких запасов отправились за помощью. Они шли сквозь ураганные метели, спали в снежных ямах, ели вареные или печеные на углях сапоги, тухлую рыбу, найденную на песчаных откосах, и кусок за куском — штаны из тюленьих шкур. Нороса два раза рвало кровью. Обоих мучила дизентерия… Через двенадцать дней они вышли к обитаемой избушке. Никто из несчастных дикарей на зимних стоянках, куда перевезли еле живых моряков, не понял, что они так хотели сказать… А тем временем голодная смерть уносила одного за другим Де-Лонга и его товарищей.

Между тем вельбот механика Мелвилла с командой из одиннадцати человек благополучно перенес все наскоки штормов. В течение ста восьми часов волны яростно перекидывали лодку друг другу, но в конце концов 17 сентября экипаж оказался в одной из многочисленных устьевых проток Лены. Моряки умирали от голода и усталости, но им здорово повезло: неподалеку от побережья они встретили троих полудиких, но очень милых якутов; эти Богом забытые люди радушно приняли потерпевших бедствие, но так и не смогли понять, о чем просили их европейцы — помочь в поисках товарищей. Мелвилл и его спутники, невзирая ни на что, все-таки собрались в дорогу. Но их силы оказались не равны их отваге, и вскоре они заблудились. Тем не менее в конце октября Мелвиллу посчастливилось встретить русского промышленника, который разобрался, что от него хотят иностранцы, и отправился за помощью в Булун. Затем до механика дошел слух, что в одном из поселений на Лене находятся двое белых людей. Он помчался туда сломя голову и нашел Ниндеманна и Нороса, рассказавших все, что произошло после бури, разлучившей его с капитаном. Неутомимый Мелвилл на быстроходных санях пробежал тысячу километров сквозь вставшие дыбом ветра и арктический холод; он следовал указаниям Ниндеманна, но так и не смог разыскать в хаосе снега и льда других следов капитана, кроме нескольких записок Де-Лонга, оставленных в пирамидах из камней. По ним он установил удручающую деталь — капитан и его люди прошли, без всяких сомнений, совсем рядом с тунгусскими[121] поселениями.

Суровая сибирская зима помешала Мелвиллу продолжить поиски. В марте он вернулся вместе с Ниндеманном и множеством туземцев. 23 числа того же месяца он вышел к старому костровищу, у которого грелись, видимо, умирающие… Он хотел уже подобрать чайник, наполовину занесенный снегом… и вдруг споткнулся о какой-то предмет, выступавший из сугроба — скрюченная рука! Они!

Вот капитан, вот доктор Амблер, а вот и китаец А-Сам; Де-Лонг и Амблер вытянулись рядышком головой к северу, лицом на запад. A-Сам лежал перпендикулярно к товарищам; его голова касалась спины доктора, а ноги находились в центре погасшего костра. Здесь же валялся и чайник, наполненный кусками льда и листьями арктической ивы.

Де-Лонг и его товарищи безусловно понимали, что, если они умрут прямо на берегу большой реки, дикие весенние воды смоют в океан всякую память о них, а потому подняли дневники и судовые документы на вершину песчаного обрыва. Здесь Мелвилл и обнаружил ящик с картами; тяжелый подъем, должно быть, не дал изможденным морякам убрать в безопасное место остальное.

«Я собрал, — вспоминает главный механик, — предметы, разбросанные вокруг столь дорогих нашему сердцу останков. Последний дневник лежал в трех или четырех футах от капитана. Похоже, перед смертью Де-Лонг последним усилием перебросил его через плечо. Туземцы привели Ниндеманна; мы прикрыли тела старым палаточным полотном и начали раскопки в снегу; вскоре показались ноги одного человека и голова другого, затем шкатулка с бумагами. Два дня спустя мы раскопали тела всех несчастных, кроме Алексея, которого Де-Лонг похоронил подо льдом.

Где предать земле десять тел? Эти места весна накрывает пяти-, шестиметровым слоем воды. Зимой вся местность исчезает подо льдом и снегом, которые, в свою очередь, сметаются половодьем в океан…

Чтобы найти надежный участок земли, нужно пройти к подножию отрогов горных хребтов, сдавливающих долину Лены. В десяти верстах к югу от Мон-Ваи мы заметили удобную сопку высотой в сто двадцать метров, напоминавшую формой спину кита. Я послал туда туземцев выкопать могилу и поставить крест, сделанный в Мон-Ваи из елового плавника. Наиболее сохранившиеся части разбившегося неподалеку старого судна послужили Ниндеманну и Норосу материалом для просторного гроба…

После того как Мелвилл собрал личные вещи усопших, чтобы передать их семьям, тела уложили в гроб, как следует заколотили крышку; крест мы поставили на высоком могильном холме из камней и дерева».

…Итак, десять человек, находившиеся на вельботе Мелвилла, избежали гибели, но лейтенант Дейнинховер почти потерял зрение, а старший матрос Джон Кул сошел с ума. Из тринадцати человек команды большого тендера под командованием Де-Лонга одиннадцать погибли и только двое чудом спаслись — Ниндеманн и Норос. Десять человек экипажа малого тендера лейтенанта Чиппа бесследно пропали в бушующем море.

Крушение «Жаннетты» привело к гибели двадцати двух человек.

Опубликовано: 18 марта 2021

Просмотров: 213

Глава 4 Приключения знаменитых первопроходцев. Северный полюс — Луи Буссенар

Доктор Кейн. — Бриг «Эдванс». — Капитан Мак-Клинток. — Следы экспедиции Франклина. — Доктор Хейс. — Чистое море.

«Весной 1853 года, — пишет доктор Кейн в интереснейшем отчете, из которого мы приведем довольно обширную выдержку, — я получил от американского адмиралтейства почетное задание — командовать второй экспедицией, снаряженной нашим (то есть американским) правительством на поиски сэра Джона Франклина. Господин Гриннел, так щедро оплативший расходы первого похода, в котором я принимал участие, предоставил в мое распоряжение бриг “Эдванс”. На борт корабля поднялись семнадцать отборнейших добровольцев — лучшего экипажа нельзя и вообразить. Энергичные, решительные люди, ясно сознававшие опасность и готовые противопоставить ей неустрашимое хладнокровие. Все соблюдали непреложные законы, действовавшие на протяжении всего нашего долгого и трудного путешествия: беспрекословное подчинение приказам капитана или его заместителя, полный отказ от употребления крепких напитков и непристойных выражений.

Через восемнадцать дней после выхода из Нью-Йорка, 30 мая 1853 года, мы были на траверсе Ньюфаундленда. 1 июля под аплодисменты местного датско-гренландского населения мы вышли на рейд Фискенеса. Благодаря предупредительности управляющего колонией к нашей экспедиции присоединился юный охотник-эскимос восемнадцати лет от роду по имени Ханс Кристиан. Это было настоящей удачей для нас: ловко маневрируя на каяке[73] и искусно орудуя копьем, невозмутимый, как индеец Дальнего Запада, он принес нам огромную пользу. 16 июля мы проскочили мимо отрогов Свартенхука и 27-го были уже в заливе Мелвилл в окружении ледяных гор — “айсбергов”, заполонивших это море, которое по праву заслужило у китобоев прозвище “ямы с обрывистыми краями”. Густые туманы, обычные для этих мест, окутали нас со всех сторон. Положение становилось угрожающим; я приказал зацепить якорь за ледяную гору, чтобы прекратить непредсказуемый дрейф; после тяжелой восьмичасовой работы нам наконец это удалось, как вдруг с вершины нашего укрытия на нас посыпалась ледяная крошка, словно град во время весенней грозы. После такого ясного предупреждения не оставалось ни минуты на сомнения и промедление. Едва мы отцепились и отошли от айсберга, как он опрокинулся со страшным грохотом…

Шестого августа после утомительного плавания мы обогнули мыс Хаклуйт, затем мыс Александер, образующий с мысом Изабеллы Геркулесовы Столбы Ледовитого океана. Вплоть до 22 августа нас преследовала ужасная погода; бури и ураганы то и дело угрожали разбить судно о скалы или льды. Но наш доблестный бриг удачно избежал всех неприятностей, и 23 числа мы весь день тащились вдоль длинного ледового барьера на семьдесят восьмом с сорока одной минутой градусе северной широты. 28 августа, оказавшись в окружении льдов, я решил провести некоторые исследования, чтобы найти наилучшую зимнюю квартиру на берегу. Вылазки не дали сколько-нибудь обнадеживающего результата, и пришлось оборудовать зимовку непосредственно в том месте, где застрял корабль, правда, нам все-таки удалось ввести его в узкую протоку между двумя островками, чтобы не подвергать сильному давлению льдов.

Едва мы обосновались, как исчезновение дневного света оповестило нас о начале зимовки. 7 сентября окрестности погрузились во мрак. Солнце скрылось на сто сорок дней, и сто сорок дней на твиндеке[74] непрерывно горели лампы. Звезды шестой величины[75] ясно различались даже в полдень.

Вот обычный распорядок наших будней.

В шесть часов утра поднимался мой первый помощник господин Гари, и вахтенные, которые отдраивали палубу от снега и льда, пробивали прорубь, проверяли сети, где хранилось мясо, и наводили порядок на борту. В семь часов — общий подъем; команда умывалась прямо на палубе, открывала иллюминаторы, чтобы проветрить кубрики, затем все спускались на завтрак, состоявший из свинины, промороженной и твердой, как леденцы, картошки, чая и кофе с нежным ломтиком сырого картофеля. После завтрака — перекур до девяти часов, затем свободные от вахты отдыхали, остальные принимались за работу. Ольсен и Брукс чинили паруса, господин Гари превращался в портного, Уипп — в сапожника, Бузальт — в жестянщика, Бейкер препарировал птиц. Представьте себе наш рабочий кабинет: стол с лампой, горевшей на топленом свином жире, создававшей удушливую, но уютную атмосферу; три табурета, на которых восседают три человека с восковыми лицами, поджав ноги под себя, поскольку палуба слишком холодна для ступней; все были при деле: Кейн писал, вычерчивал планы и карты, Хейс заносил в судовой журнал метеорологические наблюдения, Зонтаг описывал походы по округе. В полдень — всеобщая поверка, затем тренировочные поездки на собаках. Поездки входили в мои обязанности, я с превеликим удовольствием разминал колени, ревматически скрипевшие на каждом шагу, и отсыревшие плечи, куда отдавался каждый резкий взмах кнута. Ну вот и обед!.. Еще один повод для всеобщего собрания. За этой трапезой не подавался ни чай, ни кофе. Впрочем, их вполне заменяли квашеная капуста и вобла.

На обед, как и на завтрак, все получали для профилактики ломтик сырого картофеля. Как и все лекарства, блюдо это не столь аппетитное, как хотелось бы. Я тщательно протирал самые здоровые, неиспорченные кусочки, поливал маслом в достаточном количестве, и все-таки, несмотря на все мои кулинарные ухищрения, мне приходилось применять все свое красноречие, чтобы убедить членов экипажа проглотить, закрыв глаза, мое чудо-рагу.

Вот так, прохлаждаясь, прогуливаясь, работая и отдыхая, проводили мы время до шестичасового ужина — жалкого подобия завтрака и обеда. Офицеры приносили мне рапорты, и я их подписывал, заносил в журнал, который с каждой страницей наглядно демонстрировал, как слабеем мы с каждым днем… Чтобы скрасить долгие вечерние часы, мы иногда картежничали, играли в шахматы, в лучшем случае — читали…

На первый взгляд такая жизнь вовсе не кажется тяжелой; но нужно учесть и обратную сторону медали. Горючее подходило к концу, и мы не могли сжигать в день более трех ведер угля. А снаружи — минус 40° по Цельсию! К тому же, за исключением Петерсена и Мортона, мы все в той или иной степени страдали от цинги, и, замечая бледные лица и запавшие глаза своих товарищей, я говорил себе, что мы проигрываем в этом сражении с природой, что полярный день плюс полярная ночь изнуряют и старят человека быстрее, чем год, проведенный где бы то ни было в этом жестоком мире.

Таким образом тянулась наша первая арктическая зима.

…Ранним утром 7 апреля я проснулся от самого ужасного для уха медика хрипа, исходившего из груди Бейкера. Непрошеный гость — черный ангел смерти уже давно стучался в двери наших кают; и вот он захватил нашего товарища. Состояние моряка быстро ухудшалось, и к следующему утру он скончался. Мы сколотили гроб; скорбный кортеж проследовал к проруби вдоль крутого откоса, ведущего к нашей обсерватории. После заупокойной молитвы бедняга Бейкер навечно погрузился в ледовую могилу…

Как-то раз мы получили приглашение от группы эскимосов посетить их поселок, который находился на берегу залива Херстен всего в восемнадцати милях от нашей якорной стоянки. Через узкий лаз длиной в десяток метров я ползком проник внутрь иглу — самой настоящей норы. Здесь мне в нос сразу ударил аммиачный дух четырнадцати раздетых обитателей мрачной конуры, довольно откормленных на вид, но грязных и потных. После весьма утомительных восемнадцати миль пути при морозе в 90° по Фаренгейту (примерно 32° по Цельсию) я попал в пещеру размером пятнадцать на шесть футов. Невозможно представить, если не увидеть самому, такое бесформенное скопление человеческих существ: мужчин, женщин, детей, прикрывавших свою наготу только природной грязью, ползавших чуть ли не друг по другу, как черви в баночке рыбака.

Чтобы представить это зрелище, не хватит самого преувеличенного воображения. Площадка в форме полуэллипса, служившая то ли общей постелью, то ли местом всеобщих трапез, насчитывала не больше семи футов в длину и шести — в ширину; что ж, считая детей, на ней размещалось четырнадцать человек, включая и мою персону.

Светильники — “котлуки”, горели ровным пламенем высотой в шестнадцать дюймов[76]. На полу распластали четверть замороженного тюленя, затем порезали его и немного подкоптили кусками от десяти до пятнадцати фунтов. Вождь клана Метек сердечно пригласил меня отведать местный деликатес. Но мне вполне хватило одного взгляда на это изысканное блюдо. Так что я отужинал остатками мороженой печенки, которую предусмотрительно захватил с собой; обливаясь обильными ручьями пота, я разделся, как и все остальные. Затем я расположил свои утомленные кости у ног госпожи Айдер-Дак, хозяйки этого жилища; слева примостился ее ребенок, а теплой подушкой мне служил урчавший живот господина Метека; вот в такой уютной постели, которая предоставляется только самым почетным гостям, я сладко уснул.

Солнце стояло уже высоко на следующее утро, когда я проснулся. Госпожа Айдер-Дак соблаговолила подать мне завтрак в постель. На чашке из вогнутой кости дымился отборный кусок вареного китового мяса! Я не видел, каким образом его приготовили: я много бродил по белу свету и не имел никакого желания вникать в кулинарные тонкости. Как всегда, не страдая от отсутствия аппетита, я уже дотронулся до желанного подношения, но вдруг увидел как хозяйка, манипулировавшая у соседнего “котлука”, видимо, в качестве шеф-повара, проделала некую операцию, которая меня остановила. Когда я к ней обернулся, она держала в руках чашку, подобную той, в которой принесли мне завтрак (видимо, такая посуда служит для разных целей на эскимосской кухне), только что преспокойно вытянув ее из-под своих одеяний; затем она погрузила ее в котел с супом и извлекла оттуда копию того очаровательного куска, что лежал на моем блюде. Впоследствии я узнал, что подобная утварь применяется для различных целей, и когда нет экстренной необходимости ставить ее на стол, ею пользуются для… я не осмелюсь сказать для чего!

Для эскимосов не существует вопроса о нечистоплотности. Эта черта является неотъемлемой частью народов Крайнего Севера; происходит она не из-за присущей им небрежности в приготовлении пищи и крайней скученности, а от зверского мороза, постоянно препятствующего гниению и предупреждающего нежелательные последствия скопления собак и людей. Они и в голову не берут возмутительные для разума и ощущений цивилизованных людей вещи.

Я мог бы изложить еще немало подобных довольно отвратительных подробностей, но ограничусь только более-менее выносимыми деталями…

…В течение лета 1854 года я отправил несколько отрядов на разведку местности вокруг залива, пленившего наш корабль. Самой значительной была экспедиция Мортона и гренландца Ханса. Лето пролетело мгновенно, так и не разблокировав наше судно, и зиму 1854–1855 годов мы провели, скованные теми же льдами, что и в прошлом году. Эта зимовка подвергла нас еще большим испытаниям, чем предыдущая. К несчастью, двое наших товарищей скончались, а Ханс сбежал. Апрель и май не принесли никаких изменений. В июне мы осознали необходимость покинуть бриг. Уже не оставалось времени для сомнений и колебаний. Как подготовить к долгому и опасному путешествию шлюпки, столь хрупкие, перегруженные и ветхие? Оправдают ли они наши надежды увидеть их на плаву? Эскимосы, полюбившие нас, пришли на помощь. Мой лучший друг Метек навалил целую кучу убитой дичи, словно нам предстояло питаться вечно. Его жена плакала у входа в мою палатку, утирая слезы птичьими перьями…

…После страшной бури три наших ялика: “Вера”, “Надежда” и “Эйрик Рыжий”, уж не знаю с помощью какого бога, добрались 22 июня до острова Нортумберленд. 24 числа мы проделали немалый путь, но после шестнадцати часов непрерывной работы наши силы иссякли. Дневной рацион сводился теперь к шести унциям хлебных крошек с огромным, величиной с орешек, кусочком сала. К счастью, в нашем распоряжении оставался немалый запас чая. На следующий день скорость движения еще уменьшилась, а силы все убывали. Отрадно было только то, что исчез и аппетит! Кулебяка из сала и хлеба, орошенная чайком, убивала чувство голода… А меж тем огромная масса дрейфующих льдин, вращаясь веретеном, начала неумолимо надвигаться, как пресс, на льдину, служившую нам временным пристанищем. Приведенная в движение, она, в свою очередь, напоролась на скалу. В следующее мгновение начался страшный хаос. Люди автоматически заняли свои посты, стараясь спасти шлюпки. В какой-то момент я потерял всякую надежду на спасение. Льдина, на которой мы находились, раскололась; лед треснул, разбился на множество частей, начавших беспорядочно громоздиться друг на друга. Хотя мы и привыкли без страха смотреть в лицо смерти, собрав все свое мужество перед лицом опасности, ни один из нас не смог бы вспомнить, каким чудом мы вскоре оказались на плаву. Скажу только, что в невообразимом грохоте, который заглушил бы оркестр из тысячи мощных труб, а не то что голос человека, наши скорлупки приподняло, закачало и бросило, словно мячики, в кипевшее ледяное месиво…

…Одиннадцатое июля, мыс Диггс… 21-е — мыс Йорк… Срочно нужно переставить наши лодки на полозья. Но влажная погода и полуголодный рацион ослабляют нас с каждым днем; вернулась одышка, а ноги распухли так, что мы вынужденно разрезали сапоги и замотали их в парусину. Но самый тревожный симптом — это почти полная бессонница. Только сон мог избавить нас от изнурительных мучений… Больше сна — больше надежды на спасение!

Истощенные тяжелым трудом, голодом и нескончаемым невезением, мы вдруг заметили неподалеку дремавшее на дрейфующей льдине животное. Точнее говоря, то была нерпа, но столь огромная, что я принял ее за моржа. Я подал сигнал своим людям, и, дрожа от лихорадочного нетерпения, мы начали подкрадываться к зверю. Когда мы приблизились вплотную, возбуждение матросов достигло такой степени, что они не могли уже слаженно грести. Нерпа очнулась и обратила на нас внимание, когда мы были уже на расстоянии ружейного выстрела. Я до сих пор ясно помню отразившееся на исхудалых лицах моряков отчаяние и горе, когда они заметили движение животного — от его смерти зависела жизнь каждого из нас! Решив, что дистанция между нами и нерпой уже достаточна для нанесения смертельного удара, я конвульсивно сжал кулак, что было условным сигналом для Петерсена; но стрелок, парализованный волнением, никак не мог удержать цель на мушке. Нерпа, приподнявшись на передних плавниках, разглядывала нас с беспокойством и любопытством, но готовилась уже нырнуть в воду. Наконец раздался выстрел; сраженный зверь упал прямо рядом с водой, настолько близко, что море омывало его голову, свесившуюся с края льдины.

Еще не веря в удачу, я хотел было добить его еще одним выстрелом, но об этом не могло быть и речи. Моряки, забыв о дисциплине, дико заорали и навалились на весла, устремившись к жертве. Загребущие, жадные руки схватили ластоногого и вытянули груду живительного мяса в более надежное место. Матросы словно сошли с ума; я никогда не думал, что люди настолько могут настрадаться от голода. Размахивая ножами, они носились вокруг добычи, смеясь и плача одновременно. Пять минут спустя кто-то облизывал пальцы, обагренные свежей кровью, другие судорожно глотали длиннющие полоски сырого жира.

Забыв о всякой опасности, мы расположились посреди огромной льдины и вечером, пожертвовав частью обшивки “Эйрика Рыжего”, предались разнузданному пиршеству.

Закончились наши страдания!

Первого августа мы были у Пальца Дьявола — обычного поля битвы китобоев. И вот мы уже у архипелага Дак, а обойдя с юга мыс Шеклтон, мы начали готовиться к высадке.

Материковая твердь! Суша! Какое счастье вновь ощутить ее под ногами! С какой любовью, с каким почтением мы приветствовали ее! Немного времени ушло на поиски удобной бухточки и на взаимные поздравления; мы вытащили наши многострадальные скорлупки на берег и предались блаженному отдыху. Два дня спустя туман окутал все вокруг, а когда он растворился, мы уже гребли дальше неподалеку от Каркамонта.

…Чу? Что за звук? Это не крик чайки, не тявканье лисы, которое мы частенько путали с хуканьем эскимосов; ритм нам слишком знаком, я не мог обознаться!

— Петерсен! Слышите? За весла, ребятки! Что же это?

Петерсен с привычным спокойствием внимательно прислушался и вдруг с дрожью в голосе прошептал:

— Датчане!

Ясеневые весла согнулись под руками рванувших матросов; наши лодки полетели по волнам, мы кровожадно обшаривали взглядом горизонт… И наконец, вот она — одинокая среди бескрайнего моря мачта морского шлюпа!

— Это “Фрейлейн Флайшер”! Чарли Моссин… с корвета “Марианна”, который мы и ждали! — закричал Петерсен. Спокойствие изменило ему, и суровый моряк заплакал:

— Они самые… Датчане! Мы спасены!

Через час мы благополучно прибыли в Упернавик».

СЭР Л. МАК-КЛИНТОК

Итак, все английские, русские и американские экспедиции, частные или государственные, так и не смогли после напряженных восьмилетних поисков приподнять завесу мрака над судьбой несчастного Франклина и его товарищей. Но благодаря безграничной самоотверженности женщины, которую не смущали ни бедствия, ни препятствия, которая не показывала ни признаков слабости, ни колебаний тогда, когда зрелые мужи падали от усталости и страха, загробная тайна, хранимая духом Северного полюса, была приоткрыта. Леди Франклин совершила то, что британское правительство после восьми лет напрасных поисков, восьми погибших кораблей и тридцати потраченных миллионов признало невозможным.

По поручению неустрашимой вдовы адмирала, стремившейся вырубить из льдов и пустынных берегов Арктики тайну трагической гибели Франклина и его спутников, капитан Мак-Клинток осуществил наконец то, на чем обломали зубы все его многочисленные предшественники.

Не то чтобы он обладал большим мужеством, чем другие моряки, просто, по всей видимости, он был более везучим; судно, экипированное на остатки состояния непреклонной женщины, принесло ему удачу.

Первого июля 1857 года «Фокс» («Лис»), корабль, снаряженный леди Франклин, покинул порт Абердин. 6 августа он остановился в Упернавике, чтобы принять на борт двое саней и тридцать пять собак с проводниками. Начало путешествия не предвещало ничего хорошего. На полпути к проливу Ланкастер «Фокс» внезапно попал в окружение огромного скопления дрейфующих льдов, пленивших его ровно на восемь месяцев. Во время этой нежеланной передышки капитану пришлось выполнить торжественную, но самую грустную обязанность, что может выпасть на долю главы экспедиции.

«Вечером 4 декабря, — пишет он, — мы собрались подле останков нашего механика, бедного Скотта. При свете фонарей состоялась панихида; английский флаг прикрыл тело моряка — все пробуждало самые глубокие чувства. Затем усопшего поместили на сани и проводили в последний путь к проруби неподалеку от судна. Тело поглотила пучина, а экипаж прошел почетным маршем вокруг отверстия, которое при сорокаградусном морозе уже начало закрываться! Никогда это зрелище не изгладится из моей памяти! Бедняжка “Фокс”, плененный ледяным хаосом; мачта с приспущенным до половины флагом; колокол, отбивавший леденящим загробным гласом похоронный звон; небольшая процессия мрачных людей, медленно ступавших по замерзшей поверхности бездны, только что поглотившей их товарища; зверская стужа, серый сумрак — все эти скорбные детали как бы старались придать сцене еще большую унылость».

Только 25 апреля 1858 года капитан Мак-Клинток вновь обрел свободу маневра и вошел в контакт с туземцами возле мыса Йорк. Эскимосы узнали переводчика, бывшего в этих краях еще с доктором Кейном, и рассказали о судьбе Ханса Кристиана, дезертировавшего с «Эдванса».

Двенадцатого июля экспедиция подошла к мысу Уоррендер у входа в пролив Ланкастер и вскоре направилась к заливу Понд. Здесь Мак-Клинток встретил старуху и мальчика, проводивших его в свою деревню, расположенную неподалеку от пролива. На влажном мху узкой долинки, промытой весенними водами, в хаосе скальных обломков и островерхих торосов, высились яранги из тюленьих шкур — летний лагерь эскимосов.

В течение недели гостеприимные жители затерянного во льдах уголка радушно принимали необычных гостей. Эти загнанные судьбой в Богом забытую дыру люди ничего не могли сообщить о Франклине, но прекрасно помнили о крушении трех кораблей в гораздо более отдаленные времена. Они общались с племенем, обитавшим в заливе Мелвилл, и потому имели сведения о зимовке Парри в тех краях.

Шестого августа Мак-Клинток покинул залив Понд, а 11-го уже встал на якорь у острова Бичи. Здесь, совсем неподалеку от стелы в память Белло, он решил поставить большую мраморную доску, подготовленную леди Франклин, со следующей надписью:

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ

ФРАНКЛИНА

КРОЗЬЕ, ФИТЦДЖЕЙМСА

и всех их мужественных товарищей —

офицеров и матросов, страдавших и погибших

во имя науки и во славу Родины,

возведен сей камень

возле места их первой зимовки в Арктике.

Отсюда они отправились дальше,

чтобы победить или умереть.

Он освящен преклонением соотечественников и друзей,

верой и любовью той,

что потеряла в лице главы экспедиции

самого верного и обожаемого супруга.

Храни, Господи, покой усопших

в последней небесной гавани.

1855

…Посетив склады, оставленные на острове Бичи предыдущими экспедициями, Мак-Клинток осуществил необходимый ремонт строений, после чего направился к проливу Пил; но здесь его путь преградили непроходимые льды, и капитан решил взять курс к проливу Белло. По дороге он проверил состояние провианта в Порт-Леопольде и оставил там шлюпку на случай, если придется оставить «Фокс». Пролив Принс-Риджент порадовал его чистой ото льдов водой, впрочем, так же как и пролив Белло.

Вскоре судно бросило якорь в надежной гавани; пользуясь последними светлыми днями, моряки перевезли запасы провианта от места нахождения Магнитного полюса на западный берег полуострова Бутия, чтобы облегчить выполнение будущих операций.

Зима 1858–1859 годов оказалась необычайно жестокой. Тем не менее несколько санных экспедиций исследовали окрестности места зимовки. Во время одного из походов капитан узнал от эскимосов, зарывшихся в зимних берлогах недалеко от мыса Виктори, что несколько лет назад один корабль застрял во льдах к северу от острова Кинг-Вильям и весь экипаж погиб до единого человека. Никто из туземцев лично не видел никого из европейцев во время бедствия, но один из них клялся, что нашел их останки на острове, где часть погибших осталась непогребенной.

Во время другой экспедиции в начале апреля капитан Мак-Клинток и лейтенант Хобсон встретили две эскимосские семьи, которые поведали, что они видели восемь или девять лет назад еще один корабль возле острова Кинг-Вильям; в тот же год это судно разбилось о скалы.

Вскоре лейтенанту Хобсону поручили пройти на место предполагаемой катастрофы; в то же время Мак-Клинток отправился к мысу Нортон, где находилась заснеженная деревушка с тридцатью обитателями. Вот что рассказал позднее капитан «Фокса»:

«Хозяева отнеслись к нам без малейшего признака страха или сомнений — ни один из них не видел ранее белых людей живьем. С великой охотой они поделились всеми своими знаниями и совершили обоюдовыгодный обмен. Они сказали, что в пяти днях пути на норд-норд-ост находится место кораблекрушения. На редкость сообразительная пожилая женщина на вопросы переводчика без минуты колебаний отвечала, что корабли и останки экипажа находятся у берегов Большой реки[77]. Она добавила также, что в тех краях мы найдем местных жителей, которые точнее расскажут о несчастных бледнолицых.

К сожалению, все оказалось не так. Мы тщательно обследовали мыс Бут и остров Монреаль, но не встретили ни души, а нашли только несколько железных и медных обломков. Я пересек даже границу области, исследованной в 1855 году Андерсоном и Стюартом, между устьями Маккензи и Большой Рыбной реки. Не думаю, что я достиг бы большего, чем мои уважаемые коллеги, а потому решил вновь переправиться на остров Кинг-Вильям, чтобы осмотреть его южные берега.

Двадцать четвертого мая поблизости от мыса Хершел мы обнаружили человеческие останки в оборванной одежде европейского образца. Проведя тщательные раскопки в наметенных за несколько лет сугробах, мы нашли также планшет с несколькими поврежденными, но вполне поддавшимися расшифровке письмами. По остаткам платья мы определили, что это труп то ли стюарда, то ли денщика офицера, а его местоположение соответствовало словам эскимосов, утверждавших, что бледнолицые умирали один за другим вдоль избранной ими дороги.

На следующий день мы вышли на мыс Хершел, где изучили пирамиду, сложенную из скальных обломков в 1837 году Симпсоном[78], а вернее то, что от нее осталось, поскольку теперь она имеет не больше четырех футов в высоту, а центральные камни отсутствуют, словно внутрь что-то положили. Я считаю, что экипаж поместил туда какие-то вещи, извлеченные позднее аборигенами[79].

Вернемся теперь к лейтенанту Хобсону, который расстался со мной у мыса Виктори 28 апреля и направился к мысу Феликс. Почти сразу он наткнулся на бесспорные следы экспедиции Франклина, обнаружив обширную каменную пирамиду, а совсем рядом — маленький навес, под которым были сложены одеяла, одежда и другие предметы. В камнях обнаружили также лист чистой бумаги и две разбитые бутылки — и это все, несмотря на то что они перерыли все в радиусе десяти футов.

…Через две мили к югу — еще две пирамидки; опять ничего, кроме сломанной лопаты и еще полной коробочки с чаем.

Хобсон продвигался дальше и 6 мая вышел на мыс Виктори, где племянник Джона Росса, Джеймс, сложил в 1831 году пирамиду высотой в шесть футов. О ее существовании все знали. Хобсон нашел среди верхних камней жестяную коробочку с коротким, но огромной важности отчетом; это был столь долгожданный рапорт так долго разыскиваемой погибшей экспедиции сэра Джона Франклина!

Из документа, написанного на пергаментной бумаге, мы узнали, что день 28 мая 1845 года на борту “Эребуса” и “Террора” прошел отлично; что в течение все того же года — года, когда они покинули Англию, оба корабля поднялись по проливу Веллингтон до семьдесят седьмого градуса широты и повернули на запад от острова Корнуоллис с целью устроиться на зимнюю стоянку у острова Бичи. 12 сентября следующего, 1846 года корабли застряли во льдах в пункте с координатами 69°5′ северной широты и 98°23′ к западу от Гринвича, то есть примерно в пятнадцати милях от северо-западных берегов острова Кинг-Вильям. Здесь они и зимовали второй раз. Лейтенант Гор и господин Де-Во[80] в сопровождении шести матросов совершили санный поход, поместив драгоценный отчет не только в найденную Хобсоном пирамиду, но и в другую, на расстоянии в один дневной переход к югу.

На полях первого документа мы обнаружили несколько заметок, добавленных одиннадцать месяцев спустя (25 апреля 1848 года). За лето корабли преодолели только пятнадцать миль, экипаж покинул их 22 апреля. Сэр Джон Франклин скончался 11 июня 1847 года; девять офицеров и пятнадцать матросов умерли в разное время до и после кончины капитана.

Все выжившие, в количестве ста пяти человек, под командованием лейтенанта Крозье высадились на мысе Виктори и на месте каменной пирамиды Джеймса Росса, разрушенной, видимо, эскимосами, построили новую, которая до сих пор стоит нетронутой. Они намеревались направиться следующим утром к Большой Рыбной реке, или реке Бак; рапорт подписали Крозье, как капитан “Террора” и глава экспедиции, и Фитцджеймс, как капитан “Эребуса”. Похоже, что трехдневный переход от кораблей забрал последние силы несчастных, и они оставили в этом месте большое количество одежды, различных предметов и провианта, словно хотели избавиться от всего лишнего. Прошло десять лет; кирки, лопаты, кухонная утварь так и валялись по округе или вмерзли в лед; здесь был даже секстан[81], помеченный именем Фредерика Хорнби (R. N.)[82].

Лейтенант Хобсон продолжил изыскания на расстоянии в несколько дневных переходов к мысу Хершел, но больше никаких следов пребывания потерпевших бедствие или эскимосов не обнаружил. Он оставил мне подробный рапорт о своих находках и предложил встретиться к западу от острова Кинг-Вильям, где он доложит мне о дальнейших событиях.

Мы покинули мыс Хершел, и с каждым днем следы местных жителей встречались все реже. Чуть дальше на запад они пропали совсем. Эта низменная часть острова Кинг-Вильям была совершенно лишена растительности. Дальше простирались многочисленные мелкие островки, а за проливом Виктория возвышались огромные непроходимые айсберги и торосы.

Мы оказались в точке с координатами — 69°9′ северной широты и 99°27′ западной долготы, откуда направились к шлюпу, который обнаружил несколькими днями раньше лейтенант Хобсон. Шлюп предназначался для подъема по Большой Рыбной реке, после чего его бросили. Он насчитывал в длину двадцать восемь футов, а в ширину — семь с половиной. Конструкция его была очень легкой, но он был установлен на полозья из крепкого твердого дуба, весившие столько же, сколько сама лодка.

Здесь же мы нашли множество различных вещей. На корме притаился под ворохом одежды иссушенный скелет; останки другого, над которым, видимо, хорошо поработали зубы животных, валялись неподалеку от лодки. Также мы обнаружили пять карманных часов, значительное количество серебряных ложек и вилок, несколько религиозных брошюр; но так и не разыскали ни бортовых журналов, ни других бумаг, ничего, что могло бы назвать нам имя владельца.

Два заряженных двухствольных ружья со взведенным курком так и простояли, видимо, у борта лодки одиннадцать лет, где их поставили последний раз хозяева, чьи бренные останки остались незахороненными. Здесь же находился немалый запас зарядов, тридцать — сорок фунтов шоколада, чай, табак.

Некоторые из этих находок подобрал еще лейтенант Хобсон, остальное забрал я. Пятого июня я вернулся на мыс Виктори, не добыв больше никаких данных. Еще раз мы тщательно осмотрели обрывки одежды и блокнотов, в надежде напасть на новый след, но безуспешно.

Вплоть до моего возвращения на корабль 19 июня (через пять дней после лейтенанта Хобсона) ничего примечательного больше не произошло. Мы убедились, что эскимосы не забредали на берега острова Кинг-Вильям между его северной и южной оконечностями и мысами Феликс и Крозье со времени пребывания здесь “Эребуса” и “Террора”, поскольку все предметы и хижины остались нетронутыми.

Мы поняли, что если еще и можно обнаружить где-нибудь следы погибшей экспедиции, то только возле маленьких островов между мысами Крозье и Хершел.

Двадцать восьмого июня на корабль вернулся капитан Янг. Как и его люди, он был в плачевном состоянии. Не был исключением даже лейтенант Хобсон. Нельзя сказать, что он хорошо себя чувствовал в начале похода, а вследствие усталости его совсем одолела цинга. Тем не менее он профессионально и честно выполнил свой долг; наши дела сами говорят о том, как мы были воодушевлены во время поисков.

Наконец-то мы собрались вместе на борту судна. Обнаружилось несколько больных цингой, а потому корабельный медик применил усиленное лечение, и вскоре все мы пребывали в добром здравии. Во время стоянки в Порт-Кеннеди мы и так проводили двух товарищей в последний путь. Господин Джордж Брендс, инженер, скончался 6 ноября 1856 года от апоплексического удара, а 14 июня 1859 года от цинги умер Томас Блеквелл, прошедший немало арктических походов.

Необыкновенная теплынь стояла в северных краях, и море чудесным образом было абсолютно свободным ото льдов; следовательно, 9 августа, мы начали путь на родину, и хотя из-за смерти механика и инженера мы остались только с двумя кочегарами, мне удалось тем не менее довести с их помощью пароход к мысу Фьюри, а затем, 27 августа, и в Годхавн.

Первого сентября мы взяли курс на Англию.

Этот отчет был бы неполным, если бы я не сказал о самых добрых чувствах, что я питаю к своим товарищам, офицерам и матросам, за усердие и чистосердечную помощь во время всего путешествия.

Чувство глубокой преданности леди Франклин и твердое желание сделать все, что только может мужчина, — вот две движущие силы, что вели нас через тернии и помогали преодолевать препятствия. С меньшим энтузиазмом и дисциплиной столь небольшой коллектив, всего двадцать три человека, никогда не достиг бы такой трудной, но великой и благородной цели».

ДОКТОР ХЕЙС

Наступил 1860 год.

Иссякли мотивы, побуждавшие многочисленных путешественников к подвигам в Арктике. Северо-западный проход, открытый Мак-Клуром, признали абсолютно непроходимым. Развеялись последние сомнения по поводу участи экспедиции Франклина.

И все-таки путешественники не потеряли вкуса к исследованиям северных краев. Только теперь начался новый этап. Рожденные чисто коммерческими интересами, продолженные из человеколюбия, изыскания стали преследовать только географические, а точнее, просто научные цели, поскольку не одна география лежала в их основе. И отважные искатели приключений решительно бросились на поиски пути, который рано или поздно привел бы их к Северному полюсу.

Грандиозная мысль дойти до полюса без всяких побочных целей первым осенила американца Хейса, хирурга из военно-морского госпиталя. Хейс сопровождал в 1853 году доктора Кейна в поисках сэра Джона Франклина; и во время этой тяжелой, но блестящей экспедиции ему пришла в голову изящная гипотеза о совершенно свободном ото льдов океане вокруг полюса. Естественно, гипотеза опиралась на довольно серьезные и правдоподобные предположения, которые и должны были подтвердить или опровергнуть горевшие огнем священного стремления к истине исследователи.

И доктор Хейс сказал себе, что если уж действительно океан вокруг полюса не замерзает, если здесь существует свободное море, окруженное грандиозным ледяным барьером, выдержавшим столько дерзких атак, то нужно непременно туда дойти, и если это окажется правдой, то плавание по полярному морю превратится в обычное путешествие и полюс будет завоеван.

Доктор Хейс попытался проверить верность своей гипотезы в восхитительной кампании, о ходе которой мы расскажем ниже.

Предыдущее путешествие убедило его, что путь через пролив Смит, по которому пошел доктор Кейн, самый перспективный. Он надеялся достигнуть восьмидесятой параллели на корабле, затем выгрузить на лед лодку с полозьями и эскимосских собак, а потом, если повезет, спустить лодку на чистую воду, чтобы продолжить путь к полюсу. В общем — повторение идеи Парри, только предназначалась она теперь для завоевания полюса.

После немалых осложнений и трудностей доктору Хейсу удалось наконец собрать по подписке необходимые на его проект средства и оснастить шхуну «Юнайтед Стейтс» («Соединенные Штаты»). На палубу небольшого суденышка водоизмещением всего в сто тридцать три тонны, в сущности, ореховой скорлупки, поднялись одиннадцать отборных матросов, капитан, писарь, помощник-астроном, а также врач Август Зонтаг, также бывший спутник доктора Кейна, — всего пятнадцать человек.

Шхуна вышла из Бостона 16 июля, 30 числа того же месяца пересекла Полярный круг и 12 августа вошла в бухту Упернавик. Благодаря содействию датского управляющего доктор Хейс приобрел здесь одежду, приспособленную к холодным климатическим условиям, взял на борт собак, нанял троих местных охотников — крещеных эскимосов: Петера, Марка и Якоба, переводчика Петера Янсена и двух матросов-датчан — Эмиля Ольсурга и Кристиана Петерсена.

«Теперь, — говорил доктор Хейс, — нам предстоит борьба не только со льдом всех видов под самыми различными названиями — айсбергами, паковым, флоу[83], но и с течениями и ветрами, пришедшими со всех сторон света, чтобы столкнуться и смешаться в центре Баффинова залива. Здесь простирается огромный “срединный пак”, который все мореплаватели и китобои, идущие в “северные воды”, то есть за проливы Смит, Джонс и Ланкастер, вынуждены огибать с востока, вполне довольные, если один раз из двух их не останавливает смычка ужасного пака с прибрежным льдом, заполняющим в то же время залив Мелвилл. На карте берега этого залива выглядят простой кривой, вырисованной побережьем Северной Гренландии, но моряки понимают все несколько иначе, чем географы. Под заливом Мелвилл они имеют в виду восточную часть Баффинова залива, которая начинается на юге с появлением “срединных льдов”, а кончается с выходом на “чистую воду”; поверхность моря, не скованного льдом, обозначаемая ими этим термином, почти не распространяется к югу дальше 72-й параллели, чаще всего она находится севернее. Что касается гигантского ледового плота пака или “срединных льдов”, все время пребывающего в движении с различной скоростью и направлениями, то он вполне может простираться и до самого Полярного круга».

Можно представить из этого заимствованного описания, какие трудности поджидали путешественника с самого начала.

Во время всего плавания не утихали страшные бури, бросавшие льдины друг на друга; ужасный грохот разбивавшихся льдин постоянно сопровождал маленький кораблик, того и гляди угрожая его распылить. В течение недели все думали, что вот-вот это произойдет, но затем потрепанная шхуна нашла все-таки пристанище в бухте Хартсен, где плотный паковый лед запер лодку на долгую зимовку.

Доктор Хейс назвал это место Порт-Фулке в честь господина Уильяма П. Фулке, самого усердного покровителя экспедиции.

Нет нужды описывать зиму, проведенную среди льдов, поскольку подобные зимы неизбежно сопровождают любую арктическую экспедицию и все они практически одинаковы; но эта зима оказалась последней для доктора Зонтага. Несчастный молодой человек во время санного похода упал, к своему несчастью, в воду и, простудившись, умер, несмотря на весь опыт его спутников-эскимосов, пытавшихся вернуть доктора к жизни.

Хейс с нетерпением ждал того часа, когда можно будет возобновить путь к Свободному морю на собаках. Железную лодку длиной двадцать четыре фута, предназначенную для дальнейшей дороги к полюсу, прочно закрепили на санях. В феврале начало выглядывать солнышко и вроде чуть-чуть потеплело, поэтому все торопились поскорее подготовиться к отправлению. Но зима в этих краях не только жестока, но и капризна. Ожидание продлилось до 3 апреля.

Экспедиционный отряд состоял из трех саней и двенадцати человек, американцев и эскимосов. Поход по резким перепадам ледяной поверхности был очень трудным. Уже в первый день несколько человек совершенно обессилели и скорчились от холода; один из них с отрешенной невозмутимостью смертника сказал Хейсу: «Вы же видите, доктор, — я превратился в сосульку!» В самом Деле, его пальцы и уши стали белыми, словно восковые свечи. Беднягу нещадно растерли, а затем заставили под присмотром двух матросов сделать форсированный марш, чтобы он избавился от остатков онемения и всяческих мыслей о смерти. Обескураживающее начало! Впрочем, Хейс нисколько ничему не удивлялся, ничто не поколебало его решимости. Он приказал вырыть в снегу берлогу, отопить ее спиртовой лампой, и вскоре больные почувствовали себя лучше. Целых шесть дней пурга продержала путешественников в этой норе длиной пять с половиной метров, шириной — два и глубиной — четыре!

Десятого апреля маленький отряд возобновил свой путь, извивавшийся то вправо, то влево, то вверх, то вниз; вынужденный то и дело останавливаться, он с трудом преодолел за день четыре километра; затем дорога стала вообще неописуемой.

Пролив Смит превратился в сплошной хаос из ледяных глыб, нагроможденных в огромные скопления торосов с острыми вершинами и неровными кручами! Едва ли удавалось пройти хоть метр по ровной поверхности. Хейс, отчаявшись пробиться через беспорядочные завалы, приказал скрепя сердце поворачивать. И сотне человек не по силам было бы справиться с таким заданием!

Прощай мысль о плавании по Свободному морю!

У доктора осталось единственное желание — добраться до Земли Гриннела[84] с тем количеством провианта, которым он располагал, и беречь людей, чтобы они как можно дольше оставались на ногах. Но и с этим проектом пришлось распроститься. 27 апреля он отправил обратно на корабль свой отряд, решив идти дальше лишь с тремя матросами и собаками.

Только 11 мая, после пятнадцати потерянных во время перехода через пролив Смит дней, Хейс выбрался на Землю Гриннела. Когда он сравнивал свое местонахождение и свои желания, его сердце нисколько не переполнялось ликованием. К тому же широкая брешь в запасах провианта, сделанная собаками, которым пришлось давать больше пищи, чем обычно, чтобы они не сдохли от тяжкого труда, так уменьшила его ресурсы, что он уже не мог рассчитывать на дальнейшие исследования. Прожорливые зверюги ели более чем вдвое против принятого в таких путешествиях. Ничто не ускользало от их жадных клыков. Если бы не принятые меры, они съели бы и упряжь. В довершение всех бед один из трех человек, оставшихся с Хейсом, Йенсен, оступился на льду и растянул связки так, что вскоре ему стало трудно идти. Его состояние все ухудшалось, и Хейс решил оставить его на попечение Мак-Дональда и продолжать путь вдвоем с Кнорром.

Осуществив эту комбинацию, Хейс бесстрашно устремился напролом через ледяной ад, чтобы сыграть последнюю партию. Он хотел теперь пройти настолько далеко, насколько позволят его мизерные ресурсы, достигнуть наиболее высокой точки и выбрать благоприятное место для наблюдений, чтобы сформулировать окончательное мнение о Свободном море и об ускользающей — увы! — надежде спустить когда-нибудь на полярные воды корабль или хотя бы лодку. В мае он находился уже севернее, чем лейтенант Мортон из экспедиции Кейна в середине июня 1854 года, и на том же расстоянии в сто или сто десять миль от точки напротив мыса Конституции. Еще два дня пути, и он оказался перед так глубоко врезавшимся в берег заливом, что решил пересечь его по льду, а не идти по извилистой линии побережья.

Но едва он прошел несколько километров, как его сани резко остановились. Собаки, предупрежденные безошибочным инстинктом об опасности, встали как вкопанные, отказавшись идти вперед. Доктор прекрасно понял, что необыкновенное упрямство четвероногих друзей означает плохое состояние льда.

Желая разыскать проход, Хейс взобрался по скалистым выступам на высоту около двухсот пятидесяти метров над уровнем океана. Повсюду — ледяной хаос! Только середину залива рассекала трещина, которая расширялась в сторону моря. Вдалеке отсвечивал мертвенной белизной высокий мыс — самая северная суша, когда-либо обнаруженная цивилизованными людьми. И наконец за ее скалистыми выступами ошеломленный и обрадованный Хейс увидел море! Свободное море разлеглось бескрайней ширью, испещренной белыми и темными пятнами, обозначавшими те места, где лед полностью растаял. У горизонта пятна смешивались, превращались в черновато-синюю полоску и растворялись в небесном своде, где отражались его воды.

«Все свидетельствовало о том, что я дошел до полярного бассейна. Океан дремал у моих ног! Земля, на которой я стоял, заканчивалась на севере мысом, что вырисовывался перед моими глазами. Лед вдоль берегов вскоре исчезнет; не пройдет и месяца, как море освободится от чего, как и северные воды моря Баффина, и только кое-где останется подтачиваемый течениями припай.

Я достиг своей цели. Мне оставалось только поднять флаг и построить пирамиду из камней, как доказательство моего открытия. И вот над искусственной возвышенностью взвился американский стяг! Затем я написал на листке из блокнота следующие строчки:

“Здесь, в самой северной, какую до сих пор смогли достигнуть люди, точке побывали после путешествия на санях, запряженных собаками, Ф. Джордж Кнорр и нижеподписавшийся. Мы добрались сюда после тяжелейшего сорокавосьмидневного марша от места зимовки нашей шхуны у входа в пролив Смит возле мыса Александер. По моим наблюдениям, мы находимся на восемьдесят первом с тридцатью пятью минутами градусе северной широты и семидесятом с половиной градусе западной долготы[85]. Непрочный лед и трещины препятствуют дальнейшему продвижению. Похоже, пролив Кеннеди переходит в Полярный океан. Я убежден, что он вполне судоходен, по меньшей мере в июле, августе и сентябре; потому я возвращаюсь к месту зимовки, чтобы попытаться провести корабль после того, как лето растопит льды.

И. И. Хейс”».
Без промедления первопроходцы отправились в обратный путь. Приближение весны, быстрота таяния льда, уверенность, что море отвоевало уже немалые пространства как к югу, к Баффинову заливу, так и к северу, к проливу Кеннеди, — все заставляло Хейса поторапливаться, чтобы успеть вовремя возвратиться в Порт-Фулке. Но вскоре их застигла страшная буря. Собаки настолько изнемогли, что не чувствовали ударов кнута. С большим трудом они дотащили сани до лагеря, в котором оставались Мак-Дональд и вполне оправившийся после болезни Йенсен.

Уже вчетвером они пошли дальше и вернулись в беспорядочное царство ледяных глыб. К великому счастью, ветер не успел замести следы их продвижения на север, поэтому они легко нашли маленькие склады с провиантом, отмеченные вехами. Наконец появился берег Гренландии, и путники опознали издалека утес, что высился по соседству с Порт-Фулке. Лед в проливе Смит показался прочным, и они направились по нему к утесу. В двух километрах от суши они встретили трещину, но успешно переправились через нее. Но уже совсем близко от цели вода преградила путь, и пришлось возвращаться обратно. К их великому удивлению, смешанному с ужасом, перейденная ими трещина быстро расширялась, превращаясь в разлом! Она достигала уже ширины двадцать метров! И несчастные путешественники оказались на льдине, дрейфующей в сторону открытого моря! К счастью, только один ее край двигался довольно быстро, другой же почти стоял на месте. Небольшой айсберг, зацепившись за мель, образовал как бы ось, вокруг которой вращалась льдина. Во время этого вращения она неизбежно должна была соприкоснуться с землей. Путешественники поспешили к этой точке. И вот случилось то, чего они так ждали. В момент столкновения они быстро перескочили на сушу. Умиравшей от голода и усталости четверке людей со стертыми ногами жестокий переход по суше показался бесконечным. И все-таки они шли, как бы обретя второе дыхание.

Третьего июня они вернулись в Порт-Фулке.

После нескольких дней отдыха Хейс приступил к внимательному осмотру судна, который разрушил все его надежды на новую кампанию в проливе Смит. Измочаленная льдами обшивка и износившийся такелаж[86] предлагали одно: скорее возвращаться в Штаты. Там Хейс мог бы снова экипироваться, пополнить запасы, а может, и получить в свое распоряжение пароход, чтобы предпринять новую попытку, которую, несомненно, облегчит накопленный опыт и сделанные наблюдения.

Четырнадцатого июля шхуна снялась с якоря и вернулась в Баффинов залив. В Упернавике нежданная весть, словно гром среди ясного неба, поразила Хейса — его родину разрывала гражданская война. На траверсе[87] Галифакса[88] он получил сообщение о кровавой битве возле Бул-Ран[89].

«Тогда, — сказал он, — у меня не осталось места для сомнений: прощайте, мои планы и мечты! Немедля я написал президенту Линкольну о том, что вверяю в его распоряжение судьбу своего бедного корабля и команды».

Шхуна превратилась в канонерку береговой охраны. Хейс, назначенный военным хирургом первого класса, до конца войны командовал полевым госпиталем в федеральной армии…