Поиск

Псы Господни

Примечания Псы Господни — Рафаэль Сабатини

523
В «Псах Господних» Трессилиан — второстепенный герой, а вот в «Морском ястребе» — уже главный.

524
До тошноты (лат.).

525
Английская королева Елизавета не вступала в официальный брак и получила прозвище Королевы-девственницы.

526
Кругосветное плавание Ф. Дрейка началось в декабре 1577 г. Он вышел в море на пяти небольших судах. Пройдя Магеллановым проливом, Дрейк проплыл вдоль побережья Южной и Северной Америки, потом пересек Тихий океан, посетил Филиппинские и Молуккские острова, Яву, прошел Индийским океаном, обогнул мыс Доброй Надежды и вернулся в Плимут в сентябре 1580 г. Дрейк стал первым англичанином, плававшим в Тихом и Индийском океанах, а также в Южной Атлантике.

527
Капер — частное судно, вооруженное на средства судовладельца и занимавшееся в военное время, с разрешения правительства, грабежом кораблей противника, а также судов нейтральных государств.

528
Аутодафе — торжественное оглашение приговора инквизиции над еретиками; в обыденной речи так называлось и приведение в исполнение самого приговора.

529
Картель — здесь: договор об обмене пленными, о выдаче преследуемых лиц и т. п.

530
Одержимый дьяволом англичанин (исп.).

531
Персей и Андромеда — герои древнегреческих мифов. Андромеда была дочерью эфиопского царя Кефея. Морской бог Посейдон наслал на Эфиопию наводнение и страшного дракона, пожиравшего людей. Чтобы откупиться от чудовища, эфиопы решили отдать ему Андромеду. Герой Персей спас девушку от гибели, победив дракона, и взял ее в жены.

532
Филипп II Испанский был с 1544 г. женат на английской королеве Марии Тюдор (умерла в 1558 г.), сводной сестре наследовавшей ей королевы Елизаветы.

533
Псы Господни (лат. Domini canes) — игра слов в названии монашеского ордена доминиканцев.

534
В Католической церкви высшее духовное лицо того или иного государства.

535
«Восстань, Господь, и защити дело свое» (лат.).

536
Беллона — одно из римских божеств, посвященных войне. Считалась матерью (или сестрой) бога Марса; в ранней римской истории почиталась также как богиня подземного мира.

537
Mundus — вселенная, мир (лат.).

538
Диана — в римской мифологии богиня растительного и животного мира, охоты и плодородия, олицетворение Луны.

539
Боже мой! (исп.).

540
Кир — древнеперсидский царь, правил в 558–529 гг. до н. э., основатель династии Ахеменидов. Объединив под своим владычеством персов и мидян, отправился покорять Лидию, после чего завоевал греческие колонии в Малой Азии и один из крупнейших городов тогдашнего мира Вавилон.

541
Согласно афинскому преданию, Орифия, дочь аттического царя Эрехтея, была похищена северным ветром Бореем и унесена во Фракию. Когда Сократа спросили, верит ли он в истинность этого мифа, афинский мудрец ответил: «Если бы я и не верил… ничего в этом не было бы странного — я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась… на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем» (из диалога Платона «Федр»).

542
То есть Эдуарда VI (1547–1553).

543
Речь идет о лорде-камергере, одном из влиятельных сановников королевского двора, втором лице при дворе, пэре Англии, члене тайного королевского совета; символами его должности были белый жезл и золотой ключ (предполагалось, что в обязанности лорда-камергера входит забота о дворцовых дверях).

544
Фрай (исп. fray) — брат (от fraile — монах).

545
Тонзура — выстриженное или выбритое место на голове у католических духовных лиц, знак их отречения от мирских интересов.

546
Святой Доминик (1170–1221) — основатель монашеского ордена доминиканцев, утвержденного папой римским в 1216 г.

547
Сцилла — в древнегреческой мифологии чудовище с шестью собачьими головами, жившее в пещере на крутой скале, омываемой водами узкого морского пролива, и подстерегавшее проходящие корабли.

548
Далила — согласно Библии, филистимлянка, возлюбленная Самсона, заклятого врага филистимлян. После нескольких попыток узнала секрет непобедимости Самсона, заключавшийся в его ни разу не стриженных волосах. Усыпив героя, она остригла семь прядей с его головы и выдала его, обессилевшего, на расправу филистимлянам.

549
Иезавель — согласно Библии, жена израильского царя Ахава, насаждавшая одну из языческих религий (веру в Валаама), известная своей жестокостью и высокомерием. Впоследствии имя Иезавели стало синонимом распутной и наглой женщины.

550
Изыди, Сатана! (лат.).

551
Содом и Гоморра — согласно Библии, города, известные распутством и пороками своих жителей; были уничтожены Богом.

552
Пророк Иона, согласно Библии, был проглочен китом и извергнут невредимым по воле Божьей.

553
Харибда — в древнегреческой мифологии чудовище в виде страшного водоворота, трижды в день поглощающее и извергающее черные воды узкого морского пролива, на другом берегу которого обитала Сцилла. Таким образом Харибда губила проходившие мимо корабли.

554
«Восстань, Господь, и защити дело свое» (лат.).

555
Бедлам — психиатрическая больница в Лондоне; ее название стало нарицательным и часто употребляется в переносном смысле.

556
Букв.: псы Господа (лат.).

557
Клин клином вышибают (лат.).

558
Сид — прозвище, которое носил испанский национальный герой Родриго (Руй) Диас де Бивар (ок. 1040–1099), прославившийся в многочисленных сражениях с маврами.

559
Сарацины — так в средневековой Европе называли сначала арабов, а потом и вообще всех мусульман.

560
Псалом, начинающийся словами: «Miserere mei Deus» (лат.) — «Помилуй мя, Боже».

561
Повторно впавшие в ересь (исп.).

562
Призывая имя Христа (лат.).

 

Глава 24 Псы Господни — Рафаэль Сабатини

ПРИЗНАНИЕ
Аутодафе завершилось. Прощенных отправили в монастырь, где назавтра на каждого будет наложена епитимья согласно приговору. Приговоренных к смерти поспешно вывезли за городские стены, на луг возле реки. Тут в Ла-Дехесе, на берегу бурного Тахо, в чудесном мирном уголке, замкнутом с другой стороны горами, был поднят огромный белый крест, символ милосердия. Вокруг него располагались столбы, к которым привязывали осужденных на сожжение, с заготовленными возле них вязанками хвороста. Здесь, Christi nomine invocato[562], завершалось в дыму и пепле дело веры. Толпа последовала сюда за осужденными, чтобы поглазеть на замечательное зрелище, и ее снова удерживали за ограждением, охранявшимся солдатами. Но большинство тех, кто принимал активное участие в аутодафе, вернулось с помилованными в монастырь.

Кардинал-архиепископ уже снимал облачение у себя во дворце. Он наконец был спокоен за племянника. Фрай Хуан де Арренсуэло все же принял предложенный им план действия: дону Педро вынесли приговор на основании показаний фрая Луиса. Приговор требовал уплаты штрафа в тысячу дукатов в казну инквизиции и ежедневного, в течение месяца, посещения мессы в соборе Толедо. Дону Педро полагалось присутствовать там босым, в одной рубашке и с веревкой на шее. По истечении этого срока вина будет искуплена, он получит отпущение грехов и восстановление в правах.

Дело о колдовстве должно расследоваться согласно долгу и законам инквизиции, и, окажись подсудимая колдуньей или просто еретичкой, ее обязательно сожгут на костре на следующем аутодафе. Само же по себе дело столь ординарно, думал кардинал, что не потребует его дальнейшего вмешательства.

Но он поторопился с этим заключением. Через полчаса после его возвращения в замок к нему явился взволнованный фрай Хуан де Арренсуэло.

Он принес известие, что фрай Луис Сальседо уже открыто протестует против порядка судопроизводства и осуждает его как нарушение закона. Приговор, вынесенный дону Педро, по утверждению фрая Луиса, основывается на показаниях, которые являются предположительными, пока не будет доказано, что подсудимая — колдунья. Фрай Хуан спрашивал — и весьма настоятельно, — какие принимать меры, если пыткой не удастся вырвать у женщины признание в чародействе.

Арренсуэло пытался унять доносчика напоминанием, что не следует будить лихо, пока оно тихо, что в данной ситуации протесты и умозрительные рассуждения фрая Луиса — всего лишь игра воображения.

— Игра воображения! — Фрай Луис рассмеялся. — А разве приговор дону Педро не игра воображения, позволяющая ему избегнуть более сурового наказания, которое, возможно, его еще ждет?

Он заявил это при большом скоплении людей в монастыре, в его словах чувствовалась явная угроза. К тому же рвение и страсть доминиканца произвели сильное впечатление на слушателей: они сочувственно восприняли его слова.

Кардинал был сильно раздосадован. Но природная мудрость побудила его скрыть свои чувства: на стороне противника — правда, а досада — плохой помощник в делах. Он призадумался, не говоря ни слова, чтоб не выдать своего огорчения.

Наконец он позволил себе улыбнуться доброй, не без лукавства, улыбкой.

— Мне сообщили из Сеговии, что местный инквизитор веры тяжело болен и требуется преемник. Я сегодня же обсужу назначение на эту должность фрая Луиса Сальседо. Его рвение и кристальная честность — залог успеха. Он отбудет в Сеговию тотчас по принятии решения.

Но предложение, разрешавшее, по мнению кардинала, все трудности, явно испугало фрая Хуана.

— Фрай Луис расценит новое назначение как попытку устранить неугодного свидетеля — попытку подкупить его, чтобы он замолчал. И будет пылать разрушительным праведным гневом, который ничто не сможет потушить.

Кардинал понял, как справедливо замечание фрая Хуана, и вперился взглядом в пустоту. Итак, монах, ревнитель правды, грозится свести на нет все усилия, если пыткой не удастся вырвать нужного признания у женщины. Отныне на это вся надежда.

Внезапно без вызова явился секретарь. Кардинал раздраженно отмахнулся от него:

— Не сейчас! Не сейчас! Вы нам мешаете.

— Послание короля, ваше высокопреосвященство.

Заметив недоумение на лице кардинала, секретарь пояснил: служители инквизиции привели человека, который был при оружии во время аутодафе, потому что явился с посланием к великому инквизитору от короля. Послание он должен вручить лично.

Пропыленный, измученный и небритый, сэр Джервас был представлен кардиналу. Он еле держался на ногах. Его глаза, воспаленные от бессонницы, запавшие и окруженные тенями, блестели неестественным стеклянным блеском, походка была шаткой от усталости.

Кардинал, человек гуманный, отметил все это про себя.

— Вы очень торопились, я вижу, — сказал он, то ли спрашивая, то ли утверждая свои наблюдения.

Джервас поклонился и вручил ему письмо.

— Усади гостя, Пабло, он ни в коем случае не должен стоять.

Англичанин с благодарностью опустился на стул, указанный кардиналом и тотчас предупредительно принесенный секретарем.

Его высокопреосвященство сломал королевскую печать. Он прочел письмо, и его озабоченно нахмуренный лоб разгладился. Он оторвал взгляд от королевского послания и посмотрел на фрая Хуана искрящимися от радости глазами.

— Я думаю, это ниспослано Небом, — сказал он, передавая пергамент доминиканцу. — Волею короля женщину забирают из-под опеки святой инквизиции. Отныне она не имеет к нам никакого касательства.

Но фрай Хуан, читая письмо, хмурился. Даже если подсудимая и не колдунья, она все же еретичка, и душу ее нужно спасти. Фрай Хуан негодовал на королевское вмешательство в сферу, которую почитал промыслом Божьим. В другое время генеральный инквизитор разделил бы его негодование и не отдал бы еретичку без борьбы и строгого напоминания его величеству, что он подвергает себя опасности, вмешиваясь в дела веры. Но сейчас приказ пришелся очень кстати, разрешил все трудности и спас генерального инквизитора даже от возможного обвинения в семейственности. Размышляя об этом, его высокопреосвященство улыбнулся. И, обезоруженный мирной, располагающей улыбкой, фрай Хуан склонил голову и подавил в себе протест, готовый вот-вот сорваться с языка.

— Если вы как генеральный инквизитор веры утверждаете приказ, заключенная будет освобождена.

В ответе содержался тонкий намек, что король превысил свои королевские, строго мирские полномочия. Кардинал Кирога, напротив, был очень признателен королю за проявленную самонадеянность. Он продиктовал подтверждение приказа секретарю, подписал его и протянул инквизитору, чтобы тот приобщил документ к королевскому посланию. Потом он перевел взгляд на Джерваса.

— Заключенная поступает в ваше распоряжение. Кто вы, сеньор?

Сэр Джервас поднялся и представился.

— Англичанин? — Его высокопреосвященство поднял брови.

Еще один еретик, подумал он. Впрочем, не все ли равно, дело с плеч долой, и это очень хорошо. У него не было оснований испытывать что-либо, кроме благодарности к измученному гонцу.

Кардинал предложил ему подкрепиться — гонцу это явно требовалось, — пока пленницу доставят из монастыря в замок. Когда инквизиторский долг позволял проявить любезность, во всей Испании не было человека любезнее кардинала-архиепископа Толедо. Джервас с благодарностью принял предложение. Он слышал приказание кардинала немедленно доставить пленницу в замок и ответ фрая Хуана, что это займет не менее часа, поскольку необходимо выполнить некоторые формальности и внести в дело королевский приказ об освобождении подсудимой.

Два стража инквизиции явились в темницу за Маргарет. Она решила, что ей предстоит очередное изматывающее душу заседание трибунала, пародия на правосудие. Однако ее провели через просторный зал к огромным двойным дверям, выходящим на улицу. Один из стражей отворил боковую дверцу, и второй, следовавший за ней, махнул рукой в сторону улицы.

Возле двери стояла повозка, запряженная мулами, и страж подал ей знак сесть туда. Маргарет огляделась в нерешительности. Аутодафе завершилось, и улица перед монастырем, как и другие, была переполнена людьми, возвращающимися домой. Маргарет хотелось узнать, куда ее повезут. Перемены в судебной процедуре вызвали у нее новый прилив беспокойства. Но она не знала испанского и не могла ничего выяснить. Одинокая, беспомощная, слабая, она и не пыталась сопротивляться. Сначала нужно, набравшись терпения, узнать, что ей уготовила судьба.

Маргарет забралась в повозку, кожаные занавески задернули, и мулы резво побежали за человеком, ехавшим впереди. Сбоку повозку сопровождал эскорт, и теперь она слышала цоканье копыт.

Наконец маленькая кавалькада остановилась, кожаные занавески раздвинули, и ей предложили спуститься. Маргарет оказалась перед величественным зданием на большой площади. Солнце шло к закату, густая тень высокого собора падала на площадь.

В тени было прохладно, и Маргарет пробирала дрожь. Затем стражи провели ее через двойные чугунные ворота. На них красовались позолоченные гербовые щиты с витым орнаментом и кардинальской шапкой. Они прошли под аркой в выложенный мозаикой внутренний дворик с фонтаном посредине, пересекли его и оказались у двери, охранявшейся двумя красавцами-стражниками в стальных шлемах и красных мундирах. Потом стражи подвели Маргарет к камергеру в черном с цепью на шее и жезлом.

Таинственность усиливалась. Может быть, она заснула в своей темнице и все это ей пригрезилось?

Вылощенный камергер сделал ей знак следовать за ним, и стражи инквизиции остались позади. Они поднялись по широкой мраморной лестнице с массивной балюстрадой. Холл был увешан дорогими гобеленами, несомненно награбленными во Фландрии. Они миновали еще двух стражей, застывших, точно изваяния, на верхней площадке лестницы, и пошли по коридору. Наконец камергер остановился у двери, открыл ее и, сделав Маргарет знак войти, откланялся.

Растерянная Маргарет оказалась в простой маленькой комнате. Ее окна выходили во все тот же внутренний дворик, выложенный мозаикой. Белая стена напротив переливалась красками заката. У стола, покрытого красным бархатом, стоял стул с высокой спинкой. С него поднялся человек, и Маргарет невольно вздрогнула.

Он повернулся к ней лицом, и невероятное стало возможным. Даже когда он сдавленным голосом произнес ее имя и неверной походкой пошел к ней, раскрыв объятия, Маргарет все еще не верила своим глазам. А потом он обнял ее, и тот, кого она приняла за призрака, неопрятный, грязный, небритый, целовал ее волосы, глаза, губы. Нет, это не призрак, это был человек из плоти и крови. Смутная мысль повергла ее в ужас. Она отпрянула, насколько могла, в тесном кольце его рук.

— Джервас! Что ты здесь делаешь, Джервас?

— Я приехал за тобой, — просто ответил он.

— Приехал за мной? — повторила она, будто не улавливая смысла сказанного.

Улыбка скользнула по его усталому лицу. Он сунул руку в нагрудный карман камзола.

— Я получил твою записку, — пояснил он.

— Мою записку?

— Записку, которую ты прислала мне в Арвенак с приглашением в гости. Посмотри, вот она. — Джервас протянул ей грязный помятый листок. — Когда я приехал в Тревеньон, ты ушла. И тогда… я последовал за тобой. И вот я здесь, чтобы отвезти тебя домой.

— Отвезти меня домой? Домой? — Маргарет казалось, что она уже вдыхает запах вереска.

— Да, я обо всем договорился. Здешний кардинал — очень славный человек… Эскорт ждет. Мы поедем… в Сантандер, там нас ждет Трессилиан на своем корабле… Я договорился.

У Джерваса все плыло перед глазами, он пошатнулся и, вероятно, упал бы, если бы не держал Маргарет в своих объятиях. И тогда она произнесла слова, влившие в него силу жизни, поднявшие его дух сильнее кардинальского вина.

— Джервас! Чудесный, бесподобный Джервас! — Она обвила руками его шею, будто хотела задушить в объятиях.

— Я знал, что ты когда-нибудь это поймешь, — едва слышно молвил он.

 

Глава 22 Псы Господни — Рафаэль Сабатини

КОРОЛЕВСКИЙ ИСПОВЕДНИК
Зная последующий ход событий до мельчайших подробностей, любопытно отметить — впрочем, это общеизвестный факт, — что самые мелкие дела порой чреваты ужасными, даже трагическими последствиями.

Как бы гротескно это ни звучало, не будет сильным преувеличением сказать: не страдай король Филипп Испанский чревоугодием, особым пристрастием к пирожным, судьба леди Маргарет Тревеньон, которую он никогда не видел и чье однажды услышанное имя тотчас же позабыл, сложилась бы совершенно иначе.

В тот воскресный вечер в Эскориале властитель полумира предавался чревоугодию больше, чем обычно. На рассвете в понедельник он проснулся в холодном поту, со спазмами в подложечной ямке. Ему и наяву продолжало казаться, что на живот давят окровавленные головы восьми благородных испанских сеньоров.

Он приподнялся на своей огромной резной кровати и закричал. Сантойо тотчас подбежал к королю. Король отчаянно обеими руками отпихивал от себя воображаемую кровавую груду.

У слуги были всегда наготове сердечные и успокоительные микстуры, прописанные болезненному мнительному монарху. Имея за плечами богатый опыт, Сантойо разбирался в них мастерски. Он быстро накапал нужную дозу, смешал лекарства и подал королю. Тот выпил и прилег по совету заботливого слуги. Филипп немного успокоился, но все еще тихо стонал.

Слуга послал за лекарем. Королевский лекарь задал несколько вопросов, устанавливая причину плохого самочувствия, услышал про пирожные и пожал плечами в бессильном отчаянии. Он и раньше убеждал короля не увлекаться пирожными и получил нагоняй за свой добрый совет: король обозвал его безграмотным невеждой и ослом. Стоило ли вновь рисковать доверием короля и открывать ему правду.

Лекарь обратился к Сантойо. Хитрый андалузец посоветовал призвать на помощь королевского исповедника. Сам он на службе у Филиппа II набрался богословской премудрости и усвоил, что чревоугодие — один из семи смертных грехов. Духовник может заставить его величество ограничить себя в еде, если деликатно намекнет, что боль его не только физическая, но и духовная; иными словами, испортив желудок, он обрекает на проклятие и душу.

Лекарь, немного циник в душе, как все, кто хорошо изучил своих собратьев, полюбопытствовал, удавалось ли раньше уговорить короля отречься от какого-либо из шести других грехов под угрозой проклятия. По-видимому, он считал его величество экспертом по части смертных грехов, которому доселе удавалось избежать небесной кары за них горячими молитвами.

Сантойо придерживался более практического взгляда на природу смертного греха. Когда за смертным грехом не следует возмездия — неудовлетворенности после его свершения, это одно. А смертный грех с последующей болью в желудке — это совсем другое.

Лекарь волей-неволей признал, что слуга лучше него разбирается в философии, и оставил дело на его усмотрение. Сантойо в тот же понедельник разыскал фрая Диего де Чавеса и рассказал ему, что произошло, подробно описав несварение желудка, возможную причину болезни и особенности ее проявления.

Сантойо польстил необычный живой интерес, проявленный к его рассказу королевским исповедником. Он почитал себя лучшим слугой в Испании, числил за собой множество всяких заслуг, но теперь, выслушав похвалу фрая Диего его рвению и правильным заключениям, Сантойо понял, что к тому же он и отличный богослов.

Сантойо не знал про горе настоятеля Санта-Круса, не знал и про то, как вовремя приспела история с несварением. Рамон де Чавес, старший брат настоятеля, глава достойного семейства, чьим украшением являлся и настоятель, был одним из восьми сеньоров, заключенных в Тауэр, и его жизнь висела на волоске из-за бесчеловечности английской королевы и упрямства и гордыни испанского короля. Когда явился Сантойо, настоятеля одолевали мучительные мысли о том, как опасно и тщетно служение королям. Одновременно он искал практические способы воздействовать на Филиппа, чтоб спасти брата от смерти на плахе.

Приход Сантойо был словно ответ на молитвы, вознесенные им прошлой ночью. Он открыл настоятелю возможность обсудить это дело с королем, не будучи заподозренным в своекорыстных интересах. Он слишком хорошо знал низкую душу короля, чтобы лелеять какую-то надежду тронуть его мольбой.

Проблема была еще в том, что король обычно исповедовался по пятницам, а сегодня был понедельник. Настоятель напомнил себе, опять же беспокоясь о судьбе брата, что в четверг в Толедо состоится аутодафе. Англичанку, причину всех бед, сожгут как ведьму или еретичку, а может быть, за то и другое. Настоятель понимал: как только англичанка сгорит на костре, каков бы ни был дальнейший ход событий, ничто не спасет его брата от топора.

Итак, как видите, сложилась прелюбопытная ситуация: генеральный инквизитор, движимый беспокойством за судьбу племянника, с одной стороны, и настоятель Санта-Круса, тоже инквизитор веры, движимый братской любовью, с другой, затевают интригу, чтобы помешать делу святой инквизиции.

Настоятель, выразив озабоченность состоянием короля, предоставил Сантойо самому убедить его величество как можно скорей послать за исповедником. Желая вознаградить такое рвение и верность королю, отметить и поощрить ревностность Сантойо в делах религии, настоятель щедро одарил и благословил королевского слугу. Теперь фрай Диего с большей уверенностью дожидался вызова к королю.

Сантойо взялся за дело хитро и отложил разговор до тех пор, пока не представится благоприятная возможность.

Филипп II, по обыкновению, корпел над документами в своем кабинете-келье. Сантойо принимал у него документы, присыпал, если требовалось, порошком и передавал секретарям, не спуская глаз со своего хозяина.

Тем временем король прекратил работу, вздохнул и устало провел рукой по бледному лбу. Потом он потянулся за следующим документом из пачки, лежавшей справа на столе, но не смог его вытянуть. Король повернулся и увидел, что Сантойо придерживает пергамент рукой и озабоченно всматривается ему в лицо.

— В чем дело? — послышался монотонный, похожий на гудение насекомого, голос короля.

— Не хватит ли на сегодня, ваше величество? Вам ведь немоглось ночью. Вы, видать, притомились, ваше величество.

Сантойо никогда ничего подобного себе не позволял, это граничило с нахальством. Король глянул на него бесцветными холодными глазами и тут же опустил их: он не мог вынести взгляда даже своего слуги.

— Притомился? — промямлил король. — Я?

Но предположение повлияло на болезненное, хилое тело. Он убрал руку с пергамента, откинулся на стуле и закрыл глаза, чтобы, сосредоточившись на своем состоянии, определить, правду ли говорит слуга. Филипп подумал, что он и вправду устал, и открыл глаза.

— Сантойо, что сказал о моем здоровье Гутьеррес?

— Похоже, решил, что вы перебрали пирожных…

— Кто сказал ему, что я ел пирожные?

— Он выспрашивал у меня, что вы ели, ваше величество.

— И он, желая скрыть собственное невежество, прицепился к пирожным. Осел! Какой бестолковый осел!

— Я ему так и сказал, ваше величество: вы, мол, заблуждаетесь.

— Ах вот как! Ты сказал, что он заблуждается. Смотрю, ты прямо в лекари метишь, Сантойо!

— И лекарем быть не нужно, ясно, отчего вам неможется, ваше величество. Я так и сказал Гутьерресу: дело не в желудке, тут дело духовное.

— Молчи, дурак! Что ты знаешь о моем духе?

— То, что слышал от вас, ваше величество, когда вас прихватило ночью. — И торопливо добавил: — Фрай Диего де Чавес сказал вам что-то в пятницу. Его слова не давали вам покоя, ваше величество. Пусть настоятель монастыря Санта-Крус исцелит рану, которую сам же и нанес, и вернет покой душе вашего величества.

Напоминание разбередило душу короля. В памяти всплыл образ, с тех пор преследовавший Филиппа. В то же время он убедился в проницательности Сантойо. Король пробормотал что-то невнятное, потом взял себя в руки и снова потянулся за документом. На сей раз Сантойо не рискнул помешать ему. Но пока он писал свою резолюцию, Сантойо быстро переворошил кипу бумаг, и пергамент, лежавший внизу, оказался сверху.

Так Сантойо еще более зримо проявил свою проницательность. Прекрасно сознавая, что тревожит короля, какой взрыв ярости и страха, какое противодействие вызвало письмо королевы Елизаветы, он заключил: надо эти чувства подогреть, тогда его величество будет искать утешение у исповедника, как и было задумано.

Письмо, которое он счел нужным положить сверху, руководствуясь принципом «куй железо, пока горячо», было от герцога Медины-Сидонии, возглавившего гибельный поход против Англии. Оно очень кстати пришло в то утро.

Опальный герцог скромно извещал короля Филиппа, что продал одно из своих поместий, чтобы собрать огромную сумму выкупа за отважного адмирала Педро Валдеса. Это была его малая лепта, писал герцог и просил расценить ее как выражение любви и преданности, искреннего желания вернуть на службу Испании ее самого талантливого адмирала.

Письмо задрожало в помертвевшей королевской руке. Он откинулся на строгом монашеском стуле, закрыл глаза и застонал. Потом так же внезапно открыл их и разразился воплями:

— Безбожница! Незаконнорожденная тварь! Проклятая еретичка! Дьявол, оборотень!

Сантойо участливо склонился над хозяином.

— Ваше величество! — прошептал он.

— Я болен, Сантойо, — задребезжал монотонный голос. — Ты прав, я больше не буду работать. Дай руку.

Тяжело навалившись на слугу и опираясь на палку с другой стороны, король вышел из комнаты. Сантойо, будто невзначай, снова помянул фрая Диего де Чавеса, осведомившись, не желает ли его величество получить совет исповедника. Его величество приказал ему помалкивать, и Сантойо не решился настаивать.

Ночью король снова плохо спал, хоть и не ел накануне пирожных, — по крайней мере, на них нельзя было свалить вину. Вероятно, страшные видения, вызванные несварением желудка в воскресенье, отпечатались в мозгу и теперь повторялись без постороннего влияния. Впрочем, их появлению, несомненно, способствовало письмо Медины-Сидонии об отправке выкупа за отважного Валдеса — его голова чаще всего напоминала о себе в воображаемой кровавой груде на королевских коленях: либо она первой упадет на плахе, либо королева Елизавета возвестит, смеясь, что принудила Филиппа Испанского подчиниться.

Еще сутки навязчивых видений, еще одна бессонная ночь, и наконец утром в среду король согласился со своим слугой, неоднократно предлагавшим вызвать исповедника. Возможно, его подсознательно мучила мысль, что аутодафе назначено на завтра, еще сутки промедления, и будет поздно что-либо предпринять.

— Ради бога, — крикнул он, — пусть фрай Диего придет. Он вызвал этих призраков, пусть он их и изгоняет.

Настоятель Санта-Круса не заставил себя долго ждать. С каждым часом его лихорадочное нетерпение нарастало. Оно уже достигло такой точки, что, если бы король и не послал за ним, он собирался сам явиться к его величеству на правах исповедника и в последний раз уговорами, доводами, на худой конец, угрозами спасти брата. Но то, что король прислал за ним, хоть и поздно, было хорошей приметой. Стало быть, пока не стоит прибегать к крайним мерам.

Спокойный и невозмутимый, вошел осанистый исповедник в королевскую спальню; он отпустил Сантойо, закрыл дверь и подошел к огромной резной кровати. Строгая комната была залита солнечным утренним светом.

Фрай Диего пододвинул табуретку, сел и после банальных вопросов по поводу здоровья короля и в ответ на его жалобы предложил его величеству исповедаться, сбросить с души мучительный груз, который, вероятно, и задерживает исцеление плоти.

Филипп исповедался. Фрай Диего прощупал королевскую совесть вопросами. Как хирург, рассекая тело, открывает невидимое взгляду, так и настоятель монастыря Санта-Крус обнажал страшные тайники королевской души.

Исповедь закончилась, и перед долгожданным отпущением грехов фрай Диего поставил диагноз душевному состоянию короля Филиппа.

— Все ясно, сын мой, — произнес он отеческим тоном, приличествующим человеку его положения. — Вам неможется, потому что вас одолели два смертных греха. Вы не поправитесь, пока не отречетесь от них. А если не отречетесь, они вас погубят — отныне и навеки. Несварение, следствие греха чревоугодия, наслало на вас мучительные видения — следствие смертного греха гордыни. Остерегайтесь гордыни, сын мой, первого и самого страшного из всех грехов. Из-за гордыни Люцифер лишился небесной благодати. Если бы не гордыня, не было бы дьявола, не было бы искусителя и грехопадения. Это самый большой подарок Сатаны человеку. Мантия гордыни так легка, что человек и не сознает, что носит ее на плечах, а в ее складках прячется все зло мира, обрекающее человека на вечное проклятие.

— Господи Иисусе! — прогудел король. — Всю жизнь учился смирению…

— А видения, о коих вы мне поведали, видения, преследующие вас ночами, — откуда они взялись, как вы думаете? — перебил короля исповедник, на что никогда не решился бы никто вокруг.

— Откуда? От жалости, от страха, от любви к благородным сеньорам, которых злобная еретичка собирается обезглавить.

— Если вы не изгоните из сердца гордыню, мешающую вам протянуть руку и спасти их.

— Что? Подобает ли мне, королю Испании, склонить голову перед наглым ультиматумом еретички?

— Нет, если подчиниться смертному греху гордыни, требующему, чтобы вы с высоко поднятой головой принесли на алтарь гордыни восемь благородных сеньоров.

Король сморщился, словно от физической боли. Но он тут же взял себя в руки, будто вспомнил нечто, упущенное ранее и способное спасти его от позора.

— Даже если бы я захотел, я бессилен помочь. Это вне моей компетенции. Я всего лишь король Испании. Я не распоряжаюсь святой инквизицией. Я не смею вмешиваться в дела Господа. Я этого себе не позволяю, я — кого вы обвиняете в гордыне.

Но настоятель Санта-Круса лишь соболезнующе улыбнулся, поймав брошенный искоса взгляд Филиппа.

— Неужто вы обманете Господа, прибегнув к отговорке? Вы полагаете обман Господа достойным делом? Разве можно утаить от Него то, что у вас на сердце? Если благо Испании, здравые государственные соображения требуют, чтобы вы остановили карающую руку инквизиции, разве ваш великий инквизитор станет вам перечить? Разве никогда раньше испанские короли не вмешивались в такие дела? Будьте же честны перед Господом, король Филипп. Берегитесь зла, прячущегося в складках мантии, я вас уже остерегал. Сбросьте мантию гордыни, сын мой. Это одеяние вечного проклятия.

Король посмотрел на него и тут же отвел взгляд. Бесцветные глаза отражали муку — муку гордыни.

— Нет, это немыслимо, — гудел он, — должно ли мне унижаться перед…

— Вашими устами глаголет истина, сын мой! — трубным гласом возвестил настоятель. Он поднялся и обличающе выбросил вперед руку. — Вашими устами глаголет истина. Вы спрашиваете, должно ли вам унижаться. Да, должно, либо Господь унизит в конце концов вас. Нет для вас иного пути избавления от призраков. Кровавые головы и сейчас скалятся на вас с колен — скалятся, хоть еще твердо держатся на плечах живых — тех, кто любил вас, служил вам, рисковал своей жизнью ради вас и Испании. О, они будут скалиться и когда упадут с плеч, потому что ваша гордыня не остановила топор палача! Как вы думаете, успокоятся они или будут бормотать упреки, пока не сведут вас с ума? Ибо вы, подобно Люциферу, обуянному гордыней, потеряли право на место в раю, обрекли себя на вечные муки!

— Замолчите! — крикнул король, корчившийся на своей просторной кровати. Яростные слова исповедника убедили его; Филипп с ужасом осознал, что стоит на краю пропасти, и сдался. Он укротит свою гордыню, он склонит голову и подчинится наглому требованию еретички.

— Итак, сын мой, — сказал настоятель мягким утешающим голосом, будто накладывая мазь после горчичника, — отныне вы собираете себе сокровища на небесах.

 

Глава 23 Псы Господни — Рафаэль Сабатини

АУТОДАФЕ
Признав под угрозой вечного проклятия, что его обуяла гордыня, король Филипп, как это часто случалось, развил лихорадочную деятельность, наверстывая то, что три дня тому назад можно было сделать с достоинством и без суеты.

В среду, примерно за час до полудня, сэра Джерваса Кросби вызвали из подземной каменной темницы, где он томился в заточении. Джервас злился и горевал, что не мог спасти Маргарет; в эти бесконечно тянувшиеся дни, приходя в отчаяние от собственного бессилия, он терялся в мучительных догадках и вряд ли думал о своей судьбе.

Теперь его доставили не к королю — тот счел унизительным для себя заявить о своем поражении человеку, чьи кости он мечтал переломать в камере пыток инквизиции, — а к взлохмаченному коротышке, сидевшему в королевском кабинете во время аудиенции. Это был секретарь Родригес, собственноручно написавший под диктовку короля письмо генеральному инквизитору Кастилии. Его величество подписал и запечатал послание, и теперь секретарь протянул его Джервасу. Кратко и с большим достоинством секретарь описал сэру Джервасу ситуацию. По его речи можно было судить, что гордыня получила хороший урок.

— Его величество король Испании, внимательно ознакомившись с письмом королевы Англии, положил согласиться с содержащимся в нем предложением. Он пришел к такому заключению, несмотря на грубый тон послания. Его величество не запугали угрозы: он уверен, что королева никогда не решилась бы их осуществить. Движимый исключительно чувством справедливости и милосердия, убедившись, что подданным Испании было содеяно зло, его величество намерен исправить зло и восстановить честь Испании. — Секретарь показал Джервасу запечатанный пакет. — Женщина, которую требуется освободить, — пленница святой инквизиции. Ее обвиняют не только в ереси, но и в колдовстве. Под воздействием ее чар дон Педро де Мендоса-и-Луна, позабыв про свой долг перед Богом и про свою честь, похитил ее и привез сюда, в Испанию. В настоящее время она находится в тюрьме инквизиции в Толедо. Она — в руках инквизиторов веры с того самого момента, как ступила на испанскую землю. Мы уповаем на то, что до сих пор ей не было причинено вреда и она не потерпела никакого ущерба, если не считать неудобств, связанных с заключением. Но она приговорена к сожжению на костре. Аутодафе состоится в Толедо завтра, и посему его величество предписывает вам как можно скорее доставить это письмо дону Гаспару де Кироге, кардиналу-архиепископу Толедо, генеральному инквизитору веры. Согласно предписанию он должен отпустить вместе с вами леди Маргарет Тревеньон. Далее его величество милосердно предоставляет вам четырнадцать дней, за которые вы должны покинуть Испанию. Если же вы окажетесь в ее пределах по истечении указанного срока, последствия могут быть самыми тяжелыми.

Джервас дрожащей рукой взял протянутый ему пакет. Облегчение перекрывалось чувством гнетущего беспокойства, граничащего с отчаянием. Он прикинул расстояние до Толедо и понял, как мало у него времени. Произошло чудо, но тем не менее малейшая неудача может стать причиной рокового опоздания.

Но теперь король был в равной степени озабочен, чтобы такой неудачи не произошло. Секретарь Родригес сообщил Джервасу, что ему положен эскорт до Толедо и частая смена лошадей, как для королевского курьера. В конце беседы Родригес вручил ему и охранное свидетельство с королевским гербом и подписью. В нем содержалось предписание всем подданным короля Испании оказывать подателю сего и его спутникам всяческое содействие по пути из Толедо в Сантандер. Чинящим помехи грозили пагубные последствия. С этим секретарь отпустил Джерваса, наказав отправляться в путь незамедлительно.

Джерваса сопровождал офицер, доставивший его к секретарю из темницы. Он вывел Джерваса во двор, где его уже ждал другой офицер, шесть верховых и свободная лошадь. Джервасу вернули оружие, и он рядом с офицером во главе маленького эскорта покинул мрачный Эскориал и отроги серых гранитных гор Гвадаррама, направляясь к Вилальбе. Там, свернув к югу, они понеслись по узкой долине, где петляла река Гвадаррама, неся свои воды в Тахо. Но дорога была скверная, порой — лишь тропинка для мула, и потому остановки в пути часты и неизбежны. В результате они не поспели до ночи в Брунете, где их ждала смена лошадей.

До Толедо оставалось еще сорок миль; аутодафе, как сказали Джервасу, должно было состояться утром, и потому, снедаемый тревогой, он не мог позволить себе и часовой передышки, предложенной офицером. С виду ровесник Джерваса, тот был худощав, вежлив, предупредителен. К сожалению, он был каталонец. Англичанин, владевший испанским далеко не в совершенстве, хорошо усвоивший лишь кастильский говор, его почти не понимал.

В Брунете им, однако, пришлось задержаться: там предложили лишь трех свежих лошадей. Обычно на конюшне королевской почты их стояло не менее дюжины, но днем проехал, направляясь в Государственный совет в Мадриде, курьер генерального инквизитора с охраной и опустошил конюшню.

Молодой офицер, которого звали Нуньо Лопес, происходивший из новохристианской семьи с древними мавританскими корнями, принял известие с сарацинским[559] фатализмом своих предков.

— Ничего не поделаешь, — сказал он, пожав плечами.

Можете себе представить реакцию Джерваса на его спокойное заявление.

— Ничего не поделаешь? — вскричал он. — Надо что-то предпринять, я должен быть в Толедо к рассвету.

— Это невозможно, — невозмутимо ответил дон Нуньо.

Возможно, он был рад, что появилась такая веская причина отказаться от ночной поездки.

— Часов через шесть — к полуночи — лошади, оставленные здесь курьером генерального инквизитора, отдохнут, но вряд ли они проявят резвость.

Джервас скорее почувствовал, чем понял смысл сказанного Нуньо. Он ответил ему очень медленно, с расстановкой, стараясь донести до офицера каждое слово:

— Здесь есть три свежие лошади — для вас, меня и одного из сопровождающих. Возьмем их — и в путь.

Дон Нуньо стоял у открытой двери почты, и лившийся оттуда желтоватый свет мешался с тусклым светом наступавших сумерек. Дон Нуньо снисходительно усмехнулся и покачал головой:

— Это небезопасно. В горах живут разбойники.

— Если вы боитесь разбойников, оседлайте мне лошадь и я поеду один, — тут же нашелся Джервас.

Офицер больше не улыбался. Он гордо вскинул голову, и его усы над плотно сжатым ртом, казалось, ощетинились. Сначала Джервас подумал, что парень вот-вот его ударит. Но тот повернулся на каблуках и резким злым голосом отдал приказ своим подчиненным, стоявшим возле лошадей. Джервас ничего не понял.

Через несколько минут три свежие лошади были оседланы, и один из кавалеристов Нуньо держал их под уздцы. Тем временем дон Нуньо, быстро перекусив хлебом с луковицей, запил его простым андалузским вином и вскочил в седло.

— Вперед! — повелительно крикнул он.

Сэр Джервас последовал его примеру, трое всадников выехали из деревни и продолжили свой путь.

Тут офицер решил, что настало время свести счеты. Вызывающе обращаясь к своему спутнику «сэр английская собака», Нуньо заявил, что оскорблена его честь и Джервас должен при первой возможности дать ему сатисфакцию.

Джервас не намеревался ввязываться в ссору. Ночная поездка сама по себе была кошмаром, и кто знает, какие рогатки поставлены ему судьбой впереди. Он подавил в себе раздражение, пропустил мимо ушей оскорбительное обращение и извинился перед офицером за невольно причиненную обиду.

— Извинения мало, — ответил каталонец. — Вы поставили меня перед необходимостью доказать свою храбрость.

— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас. — Только это доказательство от вас и требуется. Я был уверен, что вы способны ее проявить, потому и потребовал. Извините великодушно, я сознаю, что бросил бы слова на ветер, не окажись передо мной отважный человек.

Каталонец долго вникал в смысл сказанного, потом смягчился.

— Ладно уж, — пробурчал он. — Пока оставим все, как есть. А потом, может статься, мне этого покажется мало.

— Как пожелаете. А пока, ради бога, давайте останемся друзьями.

Они скакали во весь опор по пустынной долине реки. В свете почти полной луны по земле стелились фантастические тени, а шумливая река, казалось, струилась серебром. К ночи резко похолодало, с гор подул холодный ветер; дон Нуньо и кавалерист туго завернулись в плащи, у Джерваса же не было и куртки поверх бархатного камзола. Но он не чувствовал холода, он ничего не чувствовал, кроме кома в горле — следствия пожиравшей его душу тревоги.

Примерно через час после полуночи его лошадь попала ногой в яму и тяжело рухнула на землю. Джерваса откинуло в сторону, и он не сразу смог подняться. К счастью, он отделался ушибами и царапинами. Оглушенный падением, он видел в свете луны, как дон Нуньо осматривает ногу поднявшейся дрожащей лошади.

Офицер с облегчением в голосе заявил, что все в порядке. Но через пару минут обнаружилось, что лошадь охромела.

По словам Нуньо, они находились поблизости от деревни Чосас-де-Кан, до нее было не более двух миль. Кавалерист отдал свою лошадь Джервасу и повел под уздцы охромевшую. Они ехали шагом, и едва оправившимся после падения Джервасом вновь овладело беспокойство: они ползли как улитки.

Прошел час, пока добрались до деревни. «Именем короля» подняли на ноги хозяина таверны. Но у него не было лошадей. Пришлось оставить кавалериста в деревне, а Джервас и Нуньо продолжили путь вдвоем.

До Толедо было двадцать пять миль, и двенадцать-тринадцать до Вильямьеля, где их ждала последняя смена лошадей. Но как бы они ни уповали на быстрое завершение путешествия, сейчас Джервас и Нуньо передвигались крайне медленно, почти как после падения лошади. Луна скрылась, и узкую дорогу окутала кромешная, почти осязаемая тьма. Лошади пошли резвее лишь с рассветом, и вскоре после семи путники прибыли наконец в Вильямьель. Впереди было еще пятнадцать миль.

Офицер решительно заявил, что голоден и отправится в путь, лишь основательно подкрепившись. Джервас спросил, знает ли он точно, на какой час назначено аутодафе.

— Процессия отправляется из монастыря часов в восемь-девять.

Его ответ поверг Джерваса в неистовство. Он заявил, что после того, как ему сменят лошадь, не пробудет здесь и минуты. Дон Нуньо, голодный и усталый, проведший в седле восемнадцать часов без сна, был возмущен. Требования англичанина показались ему неразумными. Вспыхнула ссора. Неизвестно, каковы были бы ее последствия, но сэру Джервасу подвели оседланную лошадь. Он тут же отвернулся от разгневанного офицера и вскочил в седло.

— Следуйте за мной, когда вам будет угодно, сэр, но сначала подкрепитесь! — крикнул Джервас на прощанье.

Даже не оглянувшись на бурно протестовавшего испанца, Джервас сломя голову пронесся через опустевшую деревню — почти все ее жители уехали в Толедо на аутодафе, — пересек реку по узкому деревянному мостику и круто свернул на юг, к цели своего путешествия.

Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этих последних пятнадцати милях пути. Измученный полубессонными ночами в темнице и особенно последней, когда он вовсе не сомкнул глаз, терзаемый безумным страхом, что даже сейчас может опоздать, Джервас ничего вокруг себя не замечал. И вот около девяти часов утра он увидел с холма большой город Толедо, окруженный мавританскими крепостными укреплениями. Над красными черепичными крышами возвышалась серая громада собора этого испанского Рима, а на востоке над городом вознесся величественный и благородный дворец Алькасар, сиявший в утреннем свете.

Джервас стремительно спустился с холма, впервые обозрев город, куда он так стремился, снова поднялся на гранитное плато, на котором стоял Толедо, обрывавшееся с трех сторон к широкой бурной реке Тахо.

Поднимаясь в гору, Джервас обгонял крестьян, устремившихся в город, — пеших, верхом на лошадях, мулах, ослах, даже в телегах, запряженных волами. Все были празднично одеты. У ворот Бисагра толпилось множество людей, все кричали; общая неразбериха происходила из-за стража, пропускавшего в город только пеших. Джервас понял, что аутодафе собрало огромное число жителей окрестных сел, теперь у ворот толпились опоздавшие, и их ждала извечная участь опоздавших.

Он с досадой пробивался сквозь толпу, уповая лишь на охранное свидетельство. Офицеру у ворот он представился королевским гонцом. Тот посмотрел на него с недоверием. Тогда Джервас предъявил послание, адресованное генеральному инквизитору, запечатанное королевской печатью, и сунул ему охранное свидетельство.

Бумаги произвели должное впечатление, офицер проявил учтивость, но непоколебимо стоял на своем: лошадь придется оставить у ворот. Скороговоркой он объяснил причину запрета. Джервас ничего не понял и продолжал доказывать, что ему дорога каждая минута, поскольку доставленный им приказ касается уже начавшегося аутодафе.

Офицер глядел на него с недоумением, потом, разобравшись наконец, что перед ним иностранец, повторил свои слова отчетливо и ясно.

— Поедете верхом, потеряете еще больше времени. Улицы забиты народом. За час вы не одолеете и мили. Оставьте лошадь у нас, захватите ее на обратном пути.

Джервас спешился, смирившись с тем, что иного выхода нет. Он спросил у офицера, как скорей пройти к дворцу архиепископа. Тот указал на собор, посоветовав справиться у прохожих, когда подойдет поближе.

Джервас миновал цилиндрический свод и подъемную решетку знаменитых арабских ворот и вошел в город. Сначала он продвигался довольно быстро и заключил с досадой, что назойливый страж придумал несуществующие трудности. Но потом, попав в лабиринт узких кривых улочек, сохранивших отпечаток времен строивших их сарацинов, обнаружил там множество людей. Вскоре толпа стиснула Джерваса, и его понесло в неумолимом людском потоке. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь пробиться, именуя себя королевским гонцом. Но одинокий голос тонул в общем шуме, и его слышали лишь ближайшие соседи в ревущей возбужденной толпе. Они подозрительно косились на Джерваса. Иностранный акцент и неряшливый вид вызывали лишь презрение и насмешки. Хоть он был одет как дворянин, камзол так загрязнился в дороге, что его было не узнать. Покрытое пылью, поросшее рыжеватой щетиной лицо, измученные, воспаленные, налитые кровью глаза тоже не внушали доверия. Людской поток вынес Джерваса на более широкую, выходившую на площадь улицу. Посреди площади возвышался огромный, закрытый с трех сторон помост. По бокам тянулись ряды скамеек.

Джервас оказался на левой стороне улицы, прижатый к стене дома. Какое-то мгновение он стоял там, едва переводя дыхание. На него навалилась страшная усталость, естественная после стольких бессонных ночей, недоедания и нечеловеческой траты сил. Левое колено Джерваса уперлось в какой-то выступ в стене. Потеснив людей вокруг, Джервас обнаружил нечто вроде каменной фута два высотой ступеньки для посадки в экипаж. Инстинктивно желая простора и свежего воздуха, он вскарабкался на возвышение и увидел вокруг море голов; теперь никто не давил на Джерваса, не дышал ему в лицо, не упирался локтями в бока. Какое-то время он был не в силах двинуться с места, наслаждаясь кратким отдыхом от борьбы с человеческим потоком.

Улица, на углу которой он застрял, была запружена людьми, и лишь ее центральная часть, охраняемая стражниками в черном, была отгорожена. На них были латы, стальные шлемы, в руках — короткие алебарды.

Заграждение тянулось через площадь до широких ступеней помоста.

Теперь Джервас разглядел его внимательнее. Слева была кафедра, а напротив нее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри. В глубине же помоста, меж рядов скамеек, возвышался алтарь. Он был задрапирован красной материей и венчался укрытым покрывалом крестом меж двух позолоченных подсвечников. Слева от него располагался миниатюрный павильон с позолоченным куполом, с которого, наподобие занавеса, ниспадала красная материя с золотой каймой. Внутри павильона стояло большое золоченое, похожее на трон кресло с двумя креслами поменьше с обеих сторон. Наверху, там, где сходились обе половинки занавеса, были укреплены два гербовых щита. На одном герб инквизиции — зеленый крест, на другом — герб короля Испании.

Вокруг помоста колыхалась и бурлила толпа, напоминавшая огромную муравьиную кучу. Людская многоголосица напоминала шум прибоя, перемежавшийся похоронным звоном колокола.

В выходящих на площадь и на улицу домах, насколько видел глаз, торчали головы из распахнутых настежь окон; крыши были облеплены людьми; балконы задрапированы черным, и все люди с положением — мужчины и женщины — одеты в черное.

Мгновение спустя, будто заново осознав зловещий смысл происходящего, Джервас преисполнился решимости действовать. Страшный колокол звонил и по его Маргарет. Это гудящее скопище человекообразных насекомых собралось, чтоб лицезреть страдания Маргарет. Они уже начались и могут кончиться мученической смертью, если он не поторопится.

Джервас сделал отчаянную попытку спуститься со своего возвышения, отталкивая тех, кто стоял перед ним, чтоб расчистить себе путь. Но их подпирали другие, соседи ответили ему яростной испанской бранью и угрозами расправы, если он и дальше будет их беспокоить. Что ему нужно? Он устроился лучше других, и обзор у него лучше, чем у других. Пусть довольствуется этим и не пытается пробиться вперед, не то хуже будет.

Шум, поднятый ими, и особенно пронзительный голос одной из женщин, привлекли внимание четырех служителей инквизиции, стоявших на ступеньках соседнего дома. В самой стычке не было ничего необычного, и служители святой инквизиции, призванные поддерживать порядок и, возможно, выявлять сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы к ней интерес, если бы не одно, на первый взгляд незначительное, обстоятельство. Разглядывая человека, из-за которого разгорелся скандал, один из них заметил, что он вооружен: с пояса у него свисали шпага и кинжал. Ношение оружия в городе во время проведения аутодафе считалось серьезным нарушением законов инквизиции, каравшимся тюремным заключением. Служители посовещались и решили, что следует принять меры.

Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом проход образовался. Благоговейный ужас, внушаемый одним лишь видом инквизиторов, был так силен, что люди предпочли быть насмерть задавленными, нежели ослушаться приказа. Рослые инквизиторы в черном по двое продвигались по живому коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо и налево, на что никогда не решились бы в такой густой толпе солдаты, они освободили небольшое пространство перед выступом. Пострадавшие лишь тихо роптали. Инквизиторы были надежно защищены и от упреков, и от сопротивления людей доспехами власти инквизиции над их душами.

Главарь четверки, дородный смуглый парень с синеватыми от бритья щеками, с презрительной наглостью окликнул Джерваса. Тот с акцентом, от которого у инквизитора округлились глаза, сообщил, что он, королевский гонец, привез письмо короля Испании генеральному инквизитору и должен доставить его немедленно.

Инквизитор презрительно ухмыльнулся, и его спутники последовали примеру.

— Ты, ей-богу, и впрямь смахиваешь на королевского гонца! — с издевкой произнес инквизитор.

Его усмехавшиеся спутники засмеялись, и несколько ротозеев, стоявших рядом, угодливо хихикнули. Когда начальство снисходит до шутки, каждый шут, услыхавший ее, польстит ему хихиканьем, как бы глупа она ни была.

Джервас сунул насмешнику запечатанный пакет и охранное свидетельство. У того сразу вытянулось лицо. Он даже позабыл, что Джервас был при оружии. Инквизитор отбросил капюшон и почесал голову, желая, очевидно, оживить в себе способность к умственной деятельности. Потом он обернулся к своим и, посовещавшись, принял решение.

— Процессия началась полчаса тому назад. Она следует от замка, — сообщил он Джервасу. — Его высокопреосвященство — во главе процессии. Обратиться к нему сейчас невозможно. В любом случае вам придется подождать, пока он вернется в замок. Тогда мы проводим вас к нему.

Джервас, обезумевший от горя, крикнул, что у него дело неотложной важности. Письмо касается аутодафе. Служитель инквизиции выслушал его с флегматичным видом человека, стремящегося защитить себя от безрассудства. Потом заявил, что он парень весьма сообразительный, но не всемогущий. А для того чтобы обратиться к его высокопреосвященству сейчас или до завершения аутодафе, надо быть всемогущим. Только инквизитор смолк, раздался многоголосый крик из гущи толпы, и по людскому морю, точно рябь по воде, пробежало волнение.

Инквизитор, а следом за ним и Джервас посмотрели в ту сторону длинной улицы, откуда ждали процессию. Вдали в свете солнца сверкали топорики алебард. Вокруг кричали: «Они идут! Они идут!» — и Джервас понял, что показалась головная часть страшной процессии.

Он забросал служителя инквизиции вопросами о помосте на площади и сооружениях на нем. Джервас невольно выдал себя, спросив, будут ли осужденные казнены на эшафоте. Инквизитор улыбнулся и, в свою очередь, поинтересовался, откуда королевский гонец родом, почему не знает азбучных истин. Тем не менее Джервас добился от него ответа: место казни находится за городом, на помосте же публично осуждают прегрешения, служат мессу, читают проповедь. Как он мог подумать, что это эшафот, ведь святая инквизиция не проливает крови.

Это было новостью для сэра Джерваса, и он позволил себе усомниться, так ли это на самом деле. Служитель инквизиции снизошел до чужеземного варвара и просветил его. Здесь, на площади, святая инквизиция наказывает людей, совершивших простительные прегрешения против веры, и публично отлучает от церкви тех, кто не покаялся в своих грехах, или тех, кто снова впал в ересь, встав было на путь истины, и потому не может получить прощения. Отлучив их от церкви, инквизиция передает еретиков мирским властям, чей долг по отношению к вере обязывает их покарать еретиков смертью. Но этим занимаются мирские власти, а не инквизиция, повторил служитель, глупо даже предположить такое, ибо святая инквизиция не проливает крови.

Конечно, по прошествии долгого времени и в другом месте можно было улыбнуться, вспомнив это объяснение, но нынешняя мрачная обстановка не располагала к улыбкам. Джервас в отчаянии смотрел по сторонам, на балконы дома, под которыми стоял, словно искал чудодейственный способ побега, возможности пробиться к генеральному инквизитору. Взглянув наверх, он встретил взгляд девушки, стоявшей на балконе с чугунной решеткой; с нее свисал в знак траура черный бархат с серебряной каймой. Девушка стояла среди других ждавших зрелища, тоненькая, смуглокожая, с яркими губами и блестящими черными глазами. Надо полагать, она с одобрением смотрела на высокого англичанина с непокрытой каштановой головой. С балкона не было видно, что он чумазый и небритый. А по тому, как обходились с ним служители инквизиции, она, видно, заключила, что он — важная птица.

Когда их взгляды встретились, девушка, будто невзначай, уронила розу. Она скользнула по щеке незнакомца, но, к великому огорчению красавицы, так и упала незамеченной: мысли Джерваса были заняты другим.

Тем временем процессия медленно и чинно продвигалась к площади. Впереди маршировали солдаты веры — полк копьеносцев в черных мундирах, на фоне которых еще ярче сверкали металлические шлемы с шишаками на острие и топорики алебард. Сурово глядя прямо перед собой, они прошли к помосту и выстроились внизу.

За ними шла дюжина церковных хористов, произносивших нараспев «Мизерере»[560]. Далее, выдерживая некоторую дистанцию, шествовал доминиканец с черным знаменем инквизиции; зеленый крест меж оливковой ветвью и обнаженным мечом символизировал милосердие и справедливость. Слева от доминиканца выступал архиепископ ордена, справа — настоятель храма Санта-Мария дель Алькантара. Каждого из них сопровождал эскорт из трех монахов. За ними следовал отряд третьего мирского ордена святого Доминика, далее — по двое в ряд — члены братства святого великомученика Петра с вышитым серебряным крестом святого Доминика на накидках. За ними — верхом и тоже по двое в ряд — ехали человек пятьдесят знатных сеньоров Кастилии, придавая мирскую пышность процессии. Их кони были покрыты черными бархатными попонами, сами они были в черном, но их наряд оживлялся блеском золотых цепей и сверканием драгоценностей. Они двигались так медленно и торжественно и восседали на своих конях так прямо и неподвижно, что казались группой конных статуй.

Толпа замерла в благоговейном молчании, слышалось лишь цоканье копыт в такт скорбному размеренному речитативу хористов. И все звуки перекрывал погребальный звон колокола.

Андалузское солнце сияло на прозрачных и ярких, словно голубая эмаль, небесах. Его отражали белые стены домов, на фоне которых происходила эта черная фантасмагория. В какой-то момент Джервасу все вокруг показалось не только невероятным, но и нереальным. Не существовало ничего — даже его собственного слабого, изможденного тела, прислонившегося к стене. Оставалось лишь сознание, в которое он привнес абсурдное представление о каких-то самостоятельных сущностях воображаемой формы, свойств и телосложения. Никто из стоявших рядом реально не существовал — все они были лишь фантомами, коими он населил собственный сон.

Но мгновенное помрачение рассудка прошло. Джерваса привело в себя внезапное движение в толпе. Так под дуновением ветра колеблется пшеничное поле. Справа от Джерваса женщины и мужчины — один за другим — валились на колени. Это непрерывное движение создавало странный эффект, словно каждый в толпе, падая на колени, тянул за собой соседа, а тот — своего.

К ним приближался некто величественный в пурпурном одеянии, восседавший на молочно-белом муле; алая, отороченная золотом попона волочилась по земле. После унылого похоронного однообразия предшествующих участников процессии всадник производил потрясающее впечатление. Если не считать фиолетовой накидки с капюшоном, генеральный инквизитор был огненно-красный — от бархатных туфель до тульи широкополой шляпы. Его сопровождала многочисленная свита и алебардщики. Генеральный инквизитор держался очень прямо, строго и перстами поднятой правой руки благословлял народ.

Так Джервас увидел сравнительно близко от себя человека, которому было адресовано письмо, — кардинала-архиепископа Толедо, испанского папу, председателя высшего церковного собора, великого инквизитора Кастилии.

Он проехал, и началось обратное движение: толпа, коленопреклоненно приветствовавшая кардинала-архиепископа, поднималась.

Когда Джервасу сказали, кто был всадник в красном, он заклинал служителей инквизиции расчистить ему путь, чтобы незамедлительно вручить генеральному инквизитору королевское послание.

— Терпение! — ответили ему. — Пока идет процессия, это невозможно. Потом — посмотрим.

Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью. Шум волнообразно нарастал, возбуждая стоявших у площади: в конце улицы показались первые жертвы. Сбоку двигалась стража с пиками, каждую жертву сопровождал доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят — босых, простоволосых, почти голых под покаянным балахоном из грубой желтой мешковины с крестом святого Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее предстояло зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики и старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели, понурив головы, опустив глаза, согнувшись под тяжестью позора и обрушившейся на них брани.

Запавшие глаза Джерваса скользили по их рядам. Не разбираясь в знаках на покаянных балахонах, Джервас не понимал, что этих людей осудили за сравнительно легкие преступления и после наложения епитимьи разной степени тяжести они будут прощены. Вдруг в глаза ему бросилось знакомое лицо — узкое, благородное, с черной бородкой клинышком и красивыми глазами. Сейчас оно глядело прямо перед собой, и глаза отражали страшную душевную муку.

У Джерваса перехватило дыхание. Он уже не видел процессии. Перед его мысленным взором возникла беседка в розарии и элегантный насмешливый сеньор с лютней на колене — лютней, которую Джервас швырнул оземь. Он слышал ровный насмешливый голос:

— Вы не любите музыку, сэр Джервас?

Эта сцена тотчас сменилась другой. Газон, затененный густой живой изгородью, близ которой стояла золотоволосая девушка. Тот же сеньор с издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры. И тот же красивый голос произносит:

— На сегодня хватит. Завтра я покажу вам новый прием и как его отражать.

Джервас вернулся к реальности, в Толедо. Человек из воспоминаний теперь поравнялся с ним. Джервас вытянул шею, увидел истерзанное душевной болью лицо и представил, каково сейчас гордому аристократу выступать в шутовском облачении. Он даже пожалел испанца, полагая, что тот обречен на смерть.

За осужденными снова шли солдаты веры.

За ними несли на длинных зеленых шестах с полдюжины чучел, глумливо имитирующих людей в полный рост: руки и ноги у них то болтались, словно в дурацком танце, то судорожно подергивались, как у повешенных. Эти соломенные чучела тоже обрядили в желтые мешки, разрисованные языками адского пламени, жуткими дьяволами и драконами; на головах у них были коросы — желтые шутовские колпаки осужденных. На вощеных лицах намалеваны глаза и красные идиотские губы. Страшные соломенные уроды проплыли мимо. Это были изображения скрывающихся от суда инквизиции преступников — их сжигали на костре в ожидании поимки самих преступников, а также чучела тех, кого обвинили в ереси после смерти. За этими следовали бренные останки еретиков. Носильщики сгибались под тяжестью выкопанных из могил гробов, которые предстояло сжечь вместе с чучелами.

Рев толпы, стихший было после прохождения осужденных, возобновился с удвоенной яростью. Потом женщины принялись креститься, а мужчины еще сильнее вытягивали шеи.

— Los relapsos![561] — кричали вокруг; Джервас не понимал, что это значит.

И вот показались горемыки, повторно впавшие в ересь, коим церковь отказала в прощении, равно как и упорствующим в ереси. Их было шестеро, и все приговорены к сожжению на костре. Они шли один за другим, каждый — в сопровождении двух доминиканцев, все еще призывавших их покаяться и заслужить милосердие — удавку перед казнью. В противном случае, говорили они, костер будет лишь началом вечного горения в адском пламени.

Но толпа была не столь жалостлива, вернее, она была просто безжалостна и в своей фанатической преданности самой недостойной из всех религий заходилась в крике, остервенело поносила несчастных, подло издевалась над измученными страдальцами, которым предстояло заживо сгореть в огне.

Первым шел рослый пожилой еврей; заблудший бедняга, он, вероятно временной корысти ради, принял крещение, желая преодолеть препоны, столь расчетливо воздвигнутые, дабы помешать продвижению в этом мире сынов Израилевых, или, может, он стал христианином, чтобы заслужить право остаться в стране, где его предки прожили столетия до распятия Христа. Но потом в глубине души он ужаснулся мысли о своей измене закону Моисея и снова стал тайком исповедовать иудаизм. Разоблаченный, он предстал пред страшным трибуналом веры, сознался под пыткой и был приговорен к костру. Он еле волочил ноги в своем безобразном позорном облачении, разрисованном языками адского пламени и дьяволами, и желтой шутовской митре. Железная скоба вокруг шеи затыкала ему рот деревянным кляпом. Но его сверкающие глаза красноречивее слов выражали презрение к ревущей озверелой толпе христиан.

За ним следовало еще более жалкое существо. Мавританская девушка удивительной красоты шла легкой, грациозной, почти танцующей походкой. Ее длинные черные волосы, подобно мантилье, ниспадали на плечи из-под желтой митры. По пути она то и дело останавливалась и, положив руку на плечо сухощавому доминиканцу, откинув голову, заливалась неудержимым бесстыдным смехом, будто пьяная. Бедняжка тронулась умом.

Два стража волокли юношу, который не мог прийти в себя от ужаса, за ними плелась женщина в полуобморочном состоянии, потом двое мужчин среднего возраста. Они были так надломлены пытками, что с трудом передвигали ноги.

За смертниками шли монахи, и замыкали шествие копьеносцы, подобно тем, что шли во главе процессии. Но Джервас уже не замечал этих деталей. До него вдруг дошло, что среди осужденных нет Маргарет. Облегчение и одновременно тревога за судьбу Маргарет заслонили все вокруг.

Когда он вспомнил о помосте, генеральный инквизитор уже стоял там. Осужденных разместили на скамьях справа, причем соломенные чучела болтались на шестах впереди; благородные сеньоры и духовенство расселись на скамьях слева. Доминиканец, обращаясь к осужденным, что-то проповедовал с кафедры.

Последующую часть церемонии Джервас вспоминал потом как ряд отрывочных сновидений: ритуал мессы, речитатив хористов, облачка ладана над алтарем с его величественным зеленым крестом, нотариус с развернутым свитком пергамента — Джервас не слышал, что он зачитывал; передача осужденных губернатору и его солдатам — мирской карающей руке — служителями инквизиции у подножия помоста, где осужденных сажали на ослов и увозили под стражей в сопровождении доминиканцев; негодующий рев толпы, проклятия еретикам и, наконец, торжественный обратный ход процессии.

Когда она прошла, толпа снесла заграждения в центре улицы, так долго сдерживавшие ее; не охранявшиеся более, их разметали, и людская масса, разделенная ранее по обеим сторонам улицы, слилась в единый человеческий поток.

Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.

— Пошли, — сказал он.

 

Глава 21 Псы Господни — Рафаэль Сабатини

СОВЕСТЬ КАРДИНАЛА
Кардинал-архиепископ вернулся домой после воскресной вечерни, которую отправлял самолично. Для этого ему пришлось покинуть Эскориал на рассвете, гнать лошадей и часто менять их, что было привилегией короля и инквизиторов. Его высокопреосвященство просмотрел бумаги по делу своего заблудшего племянника. Тут он припомнил: когда за ним явился королевский гонец из Эскориала, он собирался вызвать к себе инквизитора Арренсуэло, чтобы обсудить кое-какие неясности.

Он освежил в памяти сведения, изложенные в служебной записке Арренсуэло, и на этот раз отнесся к ним внимательнее, чем раньше, что объяснялось недавней беседой с королем. Генерального инквизитора вдруг одолели сомнения: ему передалась тревога, сквозившая в донесении фрая Хуана. Кардинал понял, что они могут увязнуть в сложностях, недооцененных Арренсуэло. Он тотчас послал за фраем Хуаном, и тот с готовностью явился на вызов.

Честный и богобоязненный, фрай Хуан де Арренсуэло, не колеблясь, искренне и обстоятельно изложил свои сомнения.

Начал он с признания: возможно, дело обстоит именно так, как логично изложил в своем обвинении фрай Луис Сальседо. Но все же совесть его неспокойна, ибо он не считает, что обвинение в колдовстве доказано. Исходя из интересов дона Педро, он хотел бы, чтобы обвинение это было подтверждено доказательствами, и потому должен проявить большую осторожность в суждениях. Ведь все мы с такой опасной легкостью принимаем желаемое за действительное. Слова и поступки, исходя из которых фрай Луис сделал свои выводы, в совокупности дают серьезные основания для подобных заключений, и тем не менее их можно истолковать иначе.

К примеру, отнюдь не исключается то, на чем настаивал сам дон Педро: единственные чары, которыми воздействовала на него обвиняемая, были те, что природа дарует каждой женщине. Бог создал женщину, чтобы испытать твердость духа мужчины. Возможно, дон Педро, поддавшись искушению, забыл про нормы поведения, приличествующие каждому богобоязненному человеку. Желая взять в жены обвиняемую, он упустил из виду, что она была еретичкой. Это само по себе серьезное прегрешение. Но, в конце концов, дон Педро тут же осознал свою ошибку и с превеликой охотой согласился, чтобы англичанку обратили в истинную веру. То, что он говорил ей о силах извне, побудивших полюбить ее, те самые слова, коим фрай Луис придал огромную важность, возможно, всего лишь ипохондрические фантазии влюбленного. Фрай Хуан ничего не утверждал. Он просто высказывал сомнения, возникшие у него в связи с обвинением в колдовстве.

В заключение фрай Хуан заметил, что редкая, удивительная красота, какой одарена эта женщина, и раньше, случалось, доводила мужчин до сумасбродств.

Кардинал Кирога, высокий, красивый, сильный человек пятидесяти лет, очень импозантный в своей пурпурной мантии, задумчиво сжимал и разжимал резные подлокотники кресла. У кардинала были очень красивые руки, поговаривали, что он, желая подольше сохранить кожу свежей и молодой, спал в перчатках, смазанных изнутри овечьим жиром. Он смотрел на высокого доминиканца, стоявшего перед ним в черно-белом одеянии, черты лица которого свидетельствовали о самоотречении. Он тоже был задумчив.

— Я понимаю, в чем тут загвоздка, — медленно произнес кардинал. — Я догадывался о ней и раньше; собственно, из-за нее-то я вас и вызвал. То, что вы рассказали, лишь все усложняет. Вы можете что-нибудь посоветовать?

Они взглянули друг другу в глаза. Фрай Хуан слегка пожал плечами в знак беспомощности.

— Я ищу путь, чтобы исполнить свой долг. Мне представляется, что надо отказаться от обвинения в колдовстве, поскольку мы не располагаем неопровержимыми доказательствами. И обвиняемая, и ваш племянник заявляют, что все дело о колдовстве сфабриковано: мы якобы хотим тем самым спасти дона Педро от расплаты за убийство служителя инквизиции.

— Если это неправда, почему вы так взволнованы?

— У обвиняемой есть основания так думать, если она действительно невиновна в колдовстве, — вот что меня беспокоит. Остается обвинение в ереси, и потому она понесет наказание. Мне бы хотелось обратить ее в истинную веру и спасти ее душу, только о каком спасении может идти речь? Мы дискредитированы в глазах этой женщины. Она полагает, что нами движут недостойные мирские побуждения.

Кардинал кивнул.

— Вы глубоко вникаете в дело, фрай Хуан.

— Это мой долг, ваше высокопреосвященство.

— Но если мы откажемся от обвинения в колдовстве, что станется с моим племянником? Он совершил, не считая других прегрешений, святотатство. Потребуется суровое искупление. Жизнь дона Педро под угрозой, если мы не докажем, что ответственность за его действия несет кто-то другой.

Фрай Хуан посуровел.

— Значит, мы совершим правонарушение, в котором эта женщина уже обвинила нас? — воскликнул он.

Кардинал поднялся. Теперь он стоял вровень с фраем Хуаном, глядя ему прямо в лицо. Скулы доминиканца вспыхнули, в глазах появился злой огонек.

— Как вы смеете делать подобное заключение? — возмущенно заявил он. — Разве я произнес бы эти слова, будь я уверен, что мой племянник виновен? Разве каждый его поступок в прошлом не дает мне права полагать: не мог он совершить злодеяние намеренно и, возможно, и впрямь был околдован? Я в это, говоря по совести, верю, — подчеркнул кардинал. — Но если мы не в состоянии убедительно доказать: да, она колдунья, — означает ли это, что наш долг — обречь дона Педро на бесславие, смерть и конфискацию имущества?

Даже если фрай Хуан по-прежнему сомневался в искренности кардинала и его беспристрастии, он из сострадания был готов поверить, что любовь к племяннику побуждает кардинала счесть свои предположения убеждением.

Дилемма была ему ясна, но тем не менее фрай Хуан лишь вкратце напомнил кардиналу суть дела.

— Обвиняемая признает факты, на которых фрай Луис построил свое обвинение. Но она не соглашается с выводами, сделанными из этих фактов фраем Луисом, и небезуспешно их оспаривает. Выводы, несомненно, убедительны, правдоподобны, хорошо обоснованы. Но поскольку они никем, кроме доносчика, не подтверждаются, мы не вправе обвинить ее в колдовстве. И я не представляю, где можно получить нужное нам подтверждение, — мрачно добавил доминиканец.

— Где? Да у самой обвиняемой! — воскликнул кардинал тоном человека, утверждающего очевидное.

Фрай Хуан покачал головой:

— Она не сдастся, в этом я уверен.

Кирога снова посмотрел ему прямо в лицо, и глаза его сузились.

— Но вы еще не приступали к дознанию, — мягко напомнил он.

Фрай Хуан воздел руки к небу.

— Если я и не прибег к дознанию, — сказал он с раскаянием в голосе, — хотя члены трибунала подталкивали меня к этому, то только потому, что твердо убежден в его тщетности.

— Тщетности?

Удивление кардинала было красноречивее слов. На лице доминиканца мелькнула грустная улыбка.

— Вы не видели этой женщины, ваше высокопреосвященство. У вас не было возможности убедиться в силе ее духа, несгибаемости, решительности. Если правда дает ей силу — а это вполне возможно в деле о колдовстве, — то, как бы палачи ни терзали ее, я не верю, что они вырвут у нее признание. Я долго размышлял об этом, ваше высокопреосвященство. Моя работа дала мне какое-то знание человеческой природы. В некоторых мужчинах и женщинах экзальтация вызывает такую отрешенность духа, что они не ощущают собственной плоти, а потому не чувствуют и боли. Мне кажется, обвиняемая из этой породы. Если она невиновна в колдовстве, сознание своей невиновности приведет ее в состояние экзальтации. — Доминиканец помедлил, потом заключил: — Если мы не откажемся от обвинения в колдовстве, нам, вероятно, придется прибегнуть к пыткам. Но если мы потерпим неудачу, в каком положении окажется дон Педро де Мендоса?

Генеральный инквизитор тяжело опустился в кресло. Голова его поникла, и он прошептал сквозь стиснутые зубы:

— Черт бы побрал дурака, сам себя выставил в таком виде, — и добавил с еще большей горячностью: — И черт бы побрал этого фрая Луиса Сальседо: мог бы и не проявлять излишнего рвения.

— Фрай Луис действовал в меру своих возможностей и руководствовался лишь чувством долга. Он в своем праве, ваше высокопреосвященство.

— Но все же он действовал опрометчиво. Вы все поняли, вас беспокоит эта история. Не следовало предъявлять подобное обвинение, не посоветовавшись со мной. Обвинение в колдовстве всегда труднодоказуемо.

— Но если бы мы не предъявили ей этого обвинения, как выглядело бы дело дона Педро?

Кардинал поднял руки и с силой хлопнул ими по подлокотникам.

— Да, да, вот так мы и раскачиваемся, вроде маятника, — туда, сюда. Замкнутый круг. Либо мы осудим англичанку за то, что она околдовала моего племянника, либо дон Педро виновен в преступлении, за которое инквизиция карает смертью с конфискацией имущества. А вы мне толкуете, что женщину нельзя обвинить в колдовстве.

— Это мое твердое убеждение.

Кардинал медленно встал. Глубокая морщина залегла у него на переносице, красивые, широко поставленные глаза были задумчивы. Он медленно прошелся взад и вперед по комнате, уронив голову на грудь; некоторое время слышался лишь тихий звук его шагов по деревянному мозаичному полу да шорох пурпурной шелковой мантии.

Наконец он снова остановился перед доминиканцем. Кардинал смотрел на него невидящими глазами, настолько был погружен в себя. Красивая рука, на которой сверкал холодным пламенем сапфир, рассеянно касалась широкого, украшенного драгоценными камнями креста на груди. Его полные губы наконец разомкнулись. Он заговорил неторопливо и спокойно:

— Я полагаю, выход из весьма затруднительного положения все же есть. Я и сейчас не решаюсь на нем настаивать: он может показаться не совсем легитимным, учитывая законы, властвующие над нами. — Он прервал свою мысль вопросом: — Верите ли вы, фрай Хуан, в то, что цель оправдывает средства?

— Так утверждают иезуиты, — нехотя сказал доминиканец.

— Наш случай — пример того, что иногда они рассуждают правильно. Подумайте о моем племяннике. Он служил Господу и вере так же верно, как королю. По воле Господа и короля он принял на себя командование кораблем. Дон Педро стал членом третьего мирского ордена доминиканцев, будучи по природе своей человеком набожным и богобоязненным. Памятуя обо всем этом, разве мы не вправе утверждать, что он не способен на преступления против веры, в коих его обвиняют? Но возможно, он — жертва, его сбили с правильного пути? Мы еще подумаем, какая сила увлекла его — черная магия, как доказывает фрай Луис Сальседо, или же предложенная вами альтернатива — простая и естественная магия природы. Сейчас мы можем утверждать лишь одно: какая-то сила на него воздействовала. В этом вы, допрашивавший и дона Педро, и эту английскую леди, надеюсь, не сомневаетесь.

— Нисколько, — тотчас искренне ответил фрай Хуан.

— В таком случае мы не погрешим против своей совести, не поступимся долгом, если изменим обычный ход судебной процедуры. Естественно было бы сначала проанализировать обвинение, выдвинутое против этой женщины, а уж потом определить, на каком основании выносить приговор дону Педро. Но поскольку и ум, и сердце подсказали нам эти основания, быть может, следует, игнорируя формальности, вынести приговор дону Педро по обвинению, сформулированному фраем Луисом Сальседо? Оно исходит из того, что дон Педро был околдован и не отвечает за свои поступки. В таком случае инквизиция довольствуется наложением на обвиняемого епитимьи. Он должен будет искупить свой грех публично на аутодафе в следующий четверг. Таким образом он очистится от греха до того, как снова возобновится слушание дела обвиняемой. Если обвинение в колдовстве отпадет в силу своей недоказуемости и основанием для приговора останется лишь обвинение в ереси, будет поздно вновь возбуждать дело против дона Педро.

Кардинал замолчал и испытующе посмотрел в лицо упрямому инквизитору.

Фрай Хуан был по-прежнему строг, бесстрастен и заговорил не сразу:

— Эта мысль и мне приходила в голову.

Глаза кардинала оживились. Он положил руку на плечо доминиканца и стиснул его.

— Ах, приходила! Тогда почему же… — Кардинал осекся.

Фрай Хуан медленно покачал головой и вздохнул.

— Если речь идет о вере, то никогда не поздно снова возбудить дело против обвиняемого, надо только доказать, что он совершил преступление более тяжкое, чем то, за которое был осужден.

— Ну, это мне известно. Но в нашем случае… Кому придет в голову возбуждать новое дело?

Ответ последовал не сразу.

— Не все того же мнения, что мы, ваше высокопреосвященство. Возможно, врагу дона Педро захочется, чтоб он полностью искупил свой грех перед верой. Человек на моем или на вашем месте, просматривая протоколы трибунала, вдруг заметит отклонение от правил и пожелает исправить нарушение.

— Ну, на такой риск можно пойти, не опасаясь лишиться сна.

— Может, вы и правы. Но есть и другой риск. Не забывайте про доносчика фрая Луиса Сальседо.

Кардинал сделал большие глаза.

— Фрай Луис Сальседо? Но именно он и утверждает, что колдовство имело место. — Кирога снял руку с плеча фрая Хуана.

— У меня нет чувства вражды к фраю Луису, но его рвение превосходит всякие границы. Он проявляет опасную прямолинейность, а в суде продемонстрировал такое упорство, что мне пришлось его одернуть.

Кардинал был вне себя от раздражения. Он снова выкрикнул, что это замкнутый круг — в какую сторону ни пойдешь, встретишься на том же месте. Поминая племянника и его глупость недобрыми словами, он чуть было не перешел запретную грань: негоже было позволять себе такое в присутствии подчиненного. Под конец Кирога потребовал сделать ставку на любой ценой полученное признание обвиняемой.

Фрай Хуан склонил голову.

— Ваше право отдать такое распоряжение, ваше высокопреосвященство, — сказал он, — но предупреждаю: при этой ставке дон Педро проиграет.

Генеральный инквизитор понял, что в ход пойдут все те же аргументы и впереди еще один оборот по злополучному замкнутому кругу. И он оборвал беседу.

— Я должен поразмыслить, — заявил кардинал. — Теперь у меня есть все сведения. Я буду молить Господа, чтоб Он вразумил меня, помолитесь и вы, фрай Хуан. Ступайте с Богом!