Опубликовано: 09 мая 2021

Просмотров: 204

Глава 38 Скарамуш — Рафаэль Сабатини

ВОСХОД
На следующее утро Андре-Луи прогуливался по террасе в Медоне. Было очень рано, и только что взошедшее солнце превращало в бриллианты росинки на лужайке. Внизу, за пять миль отсюда, над Парижем поднимался утренний туман. Несмотря на ранний час, в доме на холме все уже были на ногах и в суматохе готовились к отъезду.

Вчера ночью Андре-Луи благополучно выбрался из Парижа вместе с матерью и Алиной, и сегодня они должны были уехать в Кобленц.

Андре-Луи прохаживался, заложив руки за спину, погруженный в свои мысли, — никогда еще жизнь не давала ему такого богатого материала для размышлений. Вскоре из библиотеки через стеклянную дверь на террасу вышла Алина.

— Вы рано поднялись, — приветствовала она его.

— Да, пожалуй. Честно говоря, я вообще не ложился. Я провел ночь, вернее, ее остаток, размышляя у окна.

— Мой бедный Андре!

— Вы верно охарактеризовали меня. Я действительно бедный, поскольку ничего не знаю и не понимаю. Это состояние не так уж удручает, пока его не осознаешь. А тогда… — Он развел руками. Алина заметила, что у него измученный вид.

Она пошла рядом с ним вдоль старой гранитной балюстрады, над которой герань разметала свой зелено-алый шлейф.

— Вы уже решили, что будете делать? — спросила Алина.

— Я решил, что у меня нет выбора. Я тоже должен эмигрировать. Мне повезло, что я имею такую возможность, повезло, что вчера в Париже я не нашел в этом хаосе никого, перед кем мог бы отчитаться. Если бы я сделал эту глупость, то сегодня уже не был бы вооружен вот этим. — Он вынул из кармана всемогущий документ Комиссии двенадцати, предписывающий всем французам оказывать представителю любую помощь, которую он потребует, и предостерегающий тех, кто вздумает ему мешать, и развернул перед Алиной. — С его помощью я в сохранности довезу вас всех до границы, а дальше господину де Керкадью и госпоже де Плугастель придется везти меня. Таким образом, мы будем квиты.

— Квиты? — повторила она. — Но вы же не сможете вернуться!

— Вы, конечно, понимаете, как мне не терпится это сделать! Алина, через день-два начнут наводить справки, что со мной случилось. Все выяснится, а когда начнется погоня, мы будем уже далеко. Вы же не думаете, что я смог бы дать правительству удовлетворительное объяснение по поводу своего отсутствия, — если только останется какое-нибудь правительство, которому пришлось бы давать отчет.

— Вы хотите сказать, что пожертвуете своим будущим, своей карьерой, которая только начинается? — У нее дух захватило от изумления.

— При нынешнем положении дел для меня не может быть карьеры — по крайней мере, честной, а вы, надеюсь, не считаете, что я бесчестен. Пришел день Дантонов и Маратов, день сброда. Бразды правления будут брошены толпе, или она захватит их сама, пьяная от тщеславия, которое возбудили в ней Дантоны и Мараты. Последуют хаос, деспотия грубых скотов, управление целого его недостойными элементами. Это не может долго продолжаться, так как, если нацией не будут управлять ее лучшие представители, она неминуемо задохнется и придет в упадок.

— А я думала, что вы республиканец.

— Да, это так, и я говорю как республиканец. Я хочу, чтобы во Франции было общество, которое выбирает свое правительство из лучших представителей всех классов и отрицает право какого-либо из классов на захват власти — будь это дворянство, духовенство, буржуазия или пролетариат, поскольку власть, сосредоточенная в руках одного класса, пагубна для всеобщего блага. Два года тому назад казалось, что наш идеал стал реальностью. Монополия власти была отнята у класса, который слишком долго правил, передавая власть по наследству, что несправедливо. Власть равномерно распределили по всему государству, и если бы на этом остановились, все было бы хорошо. Но мы зашли слишком далеко, увлеченные порывом и подхлестываемые сопротивлением привилегированных сословий, и в результате — ужасные события, которые мы наблюдали вчера и которые только начинают разворачиваться. Нет, нет, — заключил он. — Там могут делать карьеру только продажные пройдохи, но не человек, который хочет себя уважать. Пришло время удалиться, и, уходя, я ничем не жертвую.

— Но куда вы пойдете? Что будете делать?

— Что-нибудь подвернется. За четыре года я успел побывать адвокатом, политиком, учителем фехтования, актером — да, особенно последним. В мире всегда найдется место для Скарамуша. А знаете, в отличие от Скарамуша я, как ни странно, проявил предусмотрительность и теперь — владелец маленькой фермы в Саксонии. Думаю, мне бы подошло сельское хозяйство. Это занятие располагает к созерцанию, а я, в конце концов, никогда не был человеком действия и не подхожу на эту роль.

Алина взглянула ему в лицо, и в синих глазах ее была задумчивая улыбка.

— Интересно, существует ли роль, на которую вы не подходите?

— Вы так думаете? Однако нельзя сказать, чтобы я добился успеха хоть в одной из тех ролей, которые играл. Я всегда кончал тем, что удирал, — вот и теперь удираю, оставляя процветающую академию фехтования, которая, вероятно, достанется Ледюку. Виной этому — политика, от которой я также удираю. Вот что я действительно умею. Это тоже отличительная черта Скарамуша.

— Почему вы всегда подтруниваете над собой?

— Наверно, потому, что считаю себя частью этого безумного мира, который нельзя принимать всерьез. Если бы я принимал его всерьез, то лишился бы рассудка — особенно после того, как объявились мои родители.

— Не надо, Андре! — попросила она. — Вы же знаете, что сейчас неискренни.

— Конечно. Как вы можете ожидать от человека искренности, когда в основе человеческой природы лежит лицемерие? Мы воспитаны в лицемерии, живем им и редко осознаем его. Вы видели, как оно свирепствует во Франции последние четыре года: лицемерят революционеры, лицемерят сторонники старого режима — и в конце концов лицемерие породило хаос. И сам я, критикующий все подряд в это прекрасное, Богом данное утро, — самый отъявленный лицемер. Именно осознание этой истины не давало мне спать всю ночь. Два года я преследовал всеми возможными средствами… господина де Латур д’Азира. — Он запнулся, как бы не решаясь произнести это имя. — Два года я обманывал себя относительно мотивов, подстегивавших меня. Вчера ночью он назвал меня своим злым гением и признал, что это высшая справедливость. Возможно, так оно и есть, и даже если бы он не убил Филиппа де Вильморена, это ничего бы не изменило. Да нет, теперь я точно знаю, что это так, и вот почему я называю себя лицемером, бедным лицемером, занимающимся самообманом.

— Но почему, Андре?

Он спокойно смотрел на нее.

— Потому что он добивался вас, Алина, и из-за этого я был непримирим к нему. Я напряг все силы, чтобы сокрушить его — и таким образом спасти вас, чтобы вы не стали жертвой собственного тщеславия.

Мне не хочется о нем говорить, но я должен сказать несколько слов — надеюсь, в последний раз. До того как пересеклись линии наших жизней, я слышал, что́ о нем говорили в деревне. Вчера ночью он упомянул несчастную мадемуазель Бине и, пытаясь оправдаться, ссылался на свое воспитание и образ жизни. Что тут можно сказать? Он, вероятно, не может быть иным. Но довольно! Для меня он был воплощением зла, как вы — воплощением добра; он олицетворял грех, вы — чистоту. Я возвел вас на самый высокий трон, и вы его заслужили. Мог ли я допустить, чтобы вас увлекло вниз ваше тщеславие, чтобы зло сочеталось браком с добром? Что, кроме горя, могло это вам принести? Так я вам и сказал в тот день в Гаврийяке. И я решил спасти вас любой ценой от этой ужасной участи, а моя неприязнь к нему приобрела личный оттенок. Если бы вы сказали мне, что любите его, все было бы иначе. Я бы мог надеяться, что в союзе, освященном любовью, вы поднимаете его до себя. Но сочетаться с ним без любви — о, это было отвратительно! И я сражался с ним — крыса против льва, — сражался упорно, пока не увидел, что любовь вытеснила в вашем сердце тщеславие. И тогда я прекратил борьбу.

— Любовь вытеснила тщеславие! — На глазах ее закипали слезы, пока она слушала его, но сейчас волнение уступило место изумлению. — Когда же вы это заметили? Когда?

— Я… я ошибся. Теперь я знаю. Однако в то время… да, в то утро, когда вы, Алина, пришли просить меня отказаться от дуэли с ним, вами двигал страх за него?

— За него! Это был страх за вас, — воскликнула она, не сознавая, что говорит.

Но это не убедило его.

— За меня? Но вы же знали — все знали, — чем я занимался ежедневно и чем кончались мои прогулки в Булонский лес.

— Да, но он отличался от тех, с кем вы дрались, — у него была репутация очень искусного фехтовальщика. Дядя считал его непобедимым и убедил меня, что, если вы встретитесь, ничто не спасет вас.

Он смотрел на нее нахмурившись.

— Зачем вы так, Алина? — спросил он строго. — Я понимаю, что, изменившись с тех пор, вы хотите сейчас отречься от прежних чувств. Наверно, таковы женщины.

— О чем вы говорите, Андре? Как вы не правы! Я сказала вам правду.

— Значит, это из страха за меня вы упали в обморок, увидев, что он возвращается с поединка раненный? Вот что тогда открыло мне глаза.

— Раненный? Я не заметила его раны. Я увидела, что он сидит в коляске живой и невредимый, и решила, что он вас убил, как обещал. Какой еще вывод я могла сделать?

Андре-Луи увидел ослепительный свет и испугался. Он отступил, прижав руку ко лбу.

— Так вот почему вы упали в обморок? — спросил он недоверчиво.

Алина смотрела на него, не отвечая. Она поняла, что увлеклась и, желая убедить его, сказала лишнее. В глазах ее появился страх.

Андре-Луи протянул к ней руки.

— Алина! Алина! — Его голос дрогнул. — Так это из-за меня…

— О, Андре, слепой Андре, конечно из-за вас! Только из-за вас! Никогда, никогда он меня не интересовал — и о браке с ним я подумала лишь один раз, когда… когда в вашу жизнь вошла та актриса и я… — Она замолчала и, пожав плечами, отвернулась. — Я решила жить ради тщеславия, так как больше не для чего было жить.

Он дрожал.

— Я грежу или же сошел с ума.

— Вы слепы, Андре, просто слепы.

— Слеп лишь в том случае, когда увидеть означало бы быть самонадеянным.

— И тем не менее прежде я не замечала, чтобы вам недоставало самоуверенности, — ответила она задорно, став прежней Алиной.

Когда минуту спустя господин де Керкадью вышел из библиотеки на террасу, он увидел, что они держатся за руки, не сводя друг с друга глаз, словно в блаженном райском сне.

Опубликовано: 08 мая 2021

Просмотров: 213

Глава 36 Скарамуш — Рафаэль Сабатини

БАРЬЕР
Его дар смеха, кажется, окончательно иссяк. Он продолжал рассматривать графиню странным испытующим взглядом, и его темные глаза, вопреки обыкновению, не светились юмором. Однако мрачным был его взгляд, но не мысли. Благодаря беспощадной остроте видения и способности к беспристрастному анализу он видел всю нелепость и искусственность чувств, которые сейчас испытывал, не позволяя им завладеть собой. Источником этих чувств было сознание, что она — его мать (как будто та случайность, что она произвела его на свет, могла теперь, спустя столько времени, установить между ними реальную связь). Мать, которая бросает своего ребенка, недостойна этого звания — и зверь так не поступит.

Он пришел к выводу, что согласие спасти ее в такой момент — сентиментальное донкихотство чистой воды. Расписка, без которой мэр Медона не соглашался выдать пропуск, поставила под угрозу все его будущее и, возможно, саму жизнь. Он пошел на это не ради реальности, а из уважения к идее — он, который всю жизнь избегал пустой сентиментальности!

Так думал Андре-Луи, рассматривая графиню внимательно и с обостренным интересом, вполне естественным для того, кто впервые увидел свою мать, когда ему исполнилось двадцать восемь лет.

Наконец он перевел взгляд на Жака, все еще стоявшего в открытых дверях.

— Сударыня, не могли бы мы поговорить наедине? — спросил Андре-Луи.

Она отослала лакея, и дверь за ним закрылась. Она ждала, чтобы он объяснил свой визит в столь необычное время.

— Руган не смог вернуться, — коротко пояснил он. — По просьбе господина де Керкадью вместо него приехал я.

— Вы! Вас прислали спасти нас! — Нота изумления в ее голосе звучала сильнее, чем облегчение.

— Да, а также для того, чтобы познакомиться с вами, сударыня.

— Познакомиться со мной? Что вы хотите этим сказать, Андре-Луи?

— В этом письме господина де Керкадью сказано все.

Заинтригованная его странными словами и еще более странным поведением, она взяла сложенный лист, дрожащими руками сломала печать и поднесла письмо к свету. Она читала, и глаза ее стали тревожными. Наконец она застонала и бросила взгляд, исполненный ужаса, на молодого человека, сильного и стройного, который стоял перед ней с таким бесстрастным видом. Она попыталась читать дальше, но не смогла: неразборчивые буквы господина де Керкадью плыли перед глазами. Да и какое это имело значение? Она прочла достаточно. Листок затрепетал в ее руках и упал на стол. Лицо у нее стало белее мела. С невыразимой грустью смотрела она на Андре-Луи.

— Итак, вы знаете все, дитя мое? — Ее голос перешел на шепот.

— Знаю, матушка.

Она вскрикнула при этом новом для нее слове, и от нее ускользнула тонкая насмешка, смешанная с упреком, с которой это слово было произнесено. Для нее время остановилось. Она совершенно забыла о гибели, которая грозила ей как жене тайного агента, и обо всем остальном — ее сознание заполнила лишь одна мысль, что она стоит перед своим сыном, рожденным вследствие адюльтера, в тайне и стыде, в далекой бретонской деревне двадцать восемь лет тому назад. В этот момент ей даже не пришло в голову, что секрет ее раскрыт и могут быть последствия.

Она сделала один-два неверных шага и открыла объятия. Рыдания душили ее.

— Вы не подойдете ко мне, Андре-Луи?

С минуту он стоял колеблясь, потрясенный этим призывом и чуть ли не рассерженный тем, что сердце его откликнулось вопреки разуму. Горькое чувство, которое испытывали они оба, было странным и нереальным, однако он подошел, и ее руки обняли его, а мокрая щека прижалась к его щеке.

— О Андре-Луи, дитя мое, если бы вы только знали, как я мечтала вот так прижать вас! Если бы вы знали, как я страдала, отказывая себе в этом! Керкадью не должен был вам говорить — даже сейчас. Он должен был молчать ради вас и предоставить меня моей судьбе. И однако сейчас, когда я могу вот так обнять вас и услышать, как вы называете меня матушкой, — о Андре-Луи, я рада, что так случилось. Сейчас я ни о чем не жалею.

— А стоит ли беспокоиться, сударыня? — спросил Андре-Луи, стоицизм которого был сильно поколеблен. — Ни к чему поверять нашу тайну другим. Сегодня мы — мать и сын, а завтра вернемся на свои места и все забудем — по крайней мере, внешне.

— Забудем? У вас нет сердца, Андре-Луи?

Ее вопрос странным образом воскресил его актерский взгляд на жизнь, который он считал истинной философией. Он также вспомнил о предстоящих испытаниях и понял, что должен овладеть собой и помочь ей сделать то же самое, иначе они погибли.

— Этот вопрос так часто предлагался мне на рассмотрение, что, должно быть, в нем содержится истина, — сказал он. — Ну что же, в этом следует винить мое воспитание.

Она еще сильнее обхватила его за шею, как будто он попытался высвободиться из объятий.

— Вы не вините меня в своем воспитании? Теперь, когда вы знаете все, вы не можете обвинять меня! Вы должны быть милосердны! Вы должны простить меня. Должны! У меня не было выбора.

— Когда мы знаем все о чем бы то ни было, мы не можем не простить. Это глубочайшая религиозная истина. Фактически в ней заключена вся религия — самая благородная религия, какой когда-либо руководствовался человек. Я говорю это вам в утешение, матушка.

Она отскочила от него с испуганным возгласом: за ним в сумраке у двери мерцала призрачная белая фигура. Она приблизилась к свету и превратилась в Алину, которая явилась по просьбе графини, переданной Жаком. Войдя незамеченной, она увидела Андре-Луи в объятиях женщины, которую тот назвал матушкой. Алина сразу же узнала его по голосу. Она вряд ли могла бы сказать, что больше поразило ее: появление Андре-Луи или то, что́ она случайно подслушала.

— Вы слышали, Алина? — воскликнула госпожа де Плугастель.

— Да, сударыня, невольно. Вы посылали за мной. Простите, если я… — Она остановилась и долго с любопытством смотрела на Андре-Луи. Девушка была бледна, но совершенно спокойна. — Итак, наконец вы пришли, Андре, — сказала она, протянув ему руку. — Вы могли бы прийти раньше.

— Я прихожу, когда нужен, — ответил он, — ибо только в такое время можно быть уверенным, что тебя примут. — Он сказал это с горечью и, наклонившись, поцеловал ей руку. — Надеюсь, вы можете простить мне прошлое, так как мне не удалось достичь своей цели, — сказал он мягко. — Я не могу притворяться, что неудача была намеренной, — это не так. Однако, кажется, мое невезение не принесло вам удачи: вы еще не замужем.

— Есть вещи, которых вам никогда не понять, — холодно ответила Алина.

— Например, жизнь, — согласился он. — Сознаюсь, что порой она ставит в тупик. Те самые объяснения, которые должны бы упрощать ее, только усложняют дело. — И он взглянул на госпожу де Плугастель.

— Полагаю, вы хотите этим что-то сказать.

— Алина! — заговорила графиня. Она знала, как опасны полуправды. — Уверена, что могу довериться вам и что Андре-Луи не станет возражать. — Она взяла письмо, чтобы показать Алине, предварительно испросив взглядом согласия Андре-Луи.

— Ну конечно, сударыня. Это исключительно ваше дело.

Алина переводила встревоженный взгляд с одного на другого, не решаясь взять письмо. Прочитав его до конца, она положила его на стол и стояла, в задумчивости склонив голову. Потом она подбежала к графине и обняла ее.

— Алина! — Это был радостный крик удивления. — Вы совсем не питаете ко мне отвращения!

— Моя дорогая! — сказала Алина и поцеловала залитое слезами лицо, которое, казалось, за эти несколько последних часов постарело на целые годы.

Андре-Луи, изо всех сил старавшийся не поддаваться чувствительности, заговорил голосом Скарамуша:

— Сударыня, было бы неплохо отложить все порывы чувств до тех пор, пока им можно будет предаться в более подходящее время и в более безопасном месте. Уже поздно. Если мы хотим убраться подальше от этой бойни, разумнее было бы не задерживаясь отправиться в путь.

Средство подействовало безотказно: дамы сразу же вспомнили, как обстоят дела, и отправились собираться.

Их не было около четверти часа, и он в одиночестве шагал по длинной комнате, причем нетерпение его умерялось лишь полной неразберихой в мыслях. Когда они наконец вернулись, с ними был высокий мужчина в обтрепанном пальто с широкими полами и шляпе с загнутыми вниз полями. Он остановился в тени у двери.

Так было условлено заранее, когда Алина предупредила графиню, что Андре-Луи испытывает непримиримую вражду к маркизу и исключено, чтобы он пальцем пошевелил ради спасения последнего.

Надо сказать, что, несмотря на близкую дружбу, связывавшую господина де Керкадью и его племянницу с госпожой де Плугастель, графиня была посвящена не во все их дела. Так, она была в неведении относительно предполагаемого брака Алины с маркизом де Латур д’Азиром. Алина никогда не говорила об этом, да и господин де Керкадью не касался этой темы с приезда в Медон, поняв, что этим планам не суждено осуществиться.

Волнение господина де Латур д’Азира в то утро, когда после дуэли он увидел Алину в обмороке в экипаже графини, выглядело вполне естественным для человека, который считал себя виновным в этом. Госпожа де Плугастель не догадывалась также, что вражда между двумя мужчинами была вызвана вовсе не политическими мотивами и ссора их была иного рода, нежели те, из-за которых Андре-Луи регулярно совершал прогулки в Булонский лес. Однако графиня понимала, что незавершенная дуэль является достаточным основанием для страхов Алины.

Поэтому она предложила пойти на обман, и Алина согласилась быть в нем пассивной стороной. Они сделали ошибку, не предупредив маркиза де Латур д’Азира, так как всецело положились на его страстное желание бежать из Парижа. Они недооценили чувство чести, которое движет такими людьми, как маркиз, воспитанными на ложных принципах.

Андре-Луи обернулся, чтобы взглянуть на эту закутанную фигуру, вышел из глубины гостиной, погруженной в сумрак, и свет упал на его бледное худое лицо. Псевдолакей вздрогнул, тоже шагнул вперед, к свету, и сдернул широкополую шляпу. Андре-Луи заметил, что рука у него белая, красивой формы, а на пальце сверкнул камень. Затем он задохнулся, и каждая жилка в нем напряглась, когда он узнал открывшееся ему лицо.

— Сударь, я не могу воспользоваться вашим неведением, — сказал этот несгибаемый, гордый человек. — Если дамы смогут убедить вас спасти меня, вы, по крайней мере, вправе знать, кого спасаете.

Маркиз стоял у стола, очень прямой и полный достоинства, готовый погибнуть так, как жил, — без страха и обмана.

Андре-Луи подошел к столу с другой стороны, и тут наконец мускулы его напряженного лица расслабились и он рассмеялся.

— Вы смеетесь? — нахмурился оскорбленный господин де Латур д’Азир.

— Это чертовски забавно.

— У вас своеобразное чувство юмора, господин Моро.

— Да, пожалуй. Неожиданности всегда действуют на меня подобным образом. За время нашего знакомства вы проявили себя с разных сторон, а сегодня обнаружилась еще одна, которой я не ожидал в вас встретить: вы честный человек.

Господина де Латур д’Азира начало трясти, но он не отвечал.

— Поэтому, сударь, я расположен быть милосердным. Вероятно, это глупо с моей стороны, но вы меня удивили, так что даю вам три минуты, чтобы покинуть этот дом и принять меры для собственной безопасности. То, что произойдет с вами после этого, меня не касается.

— Ах нет! Андре, послушайте… — начала графиня, сокрушаясь.

— Простите, сударыня. Это самое большее, что я могу сделать, причем я и так нарушаю свой долг. Если господин де Латур д’Азир останется, он погубит себя и навлечет опасность на вас. Если он не уйдет сию же минуту, то отправится вместе со мной в штаб секции и не пройдет часа, как его голова будет красоваться на пике. Он — известный контрреволюционер, «рыцарь кинжала», один из тех, кого народ жаждет уничтожить. Итак, вы знаете, сударь, что вас ожидает. Решайте — и поторопитесь ради дам.

— Но вы же не знаете, Андре-Луи! — Госпожа де Плугастель испытывала невыносимые муки. Она подошла к нему и схватила за руку. — Ради всего святого, Андре-Луи, будьте к нему милосердны! Вы должны!

— Но я и так проявил милосердие, сударыня, — больше, чем он заслуживает, и он это знает. Судьба вмешалась самым причудливым образом, чтобы свести нас вместе сегодня вечером. Похоже на то, что наконец-то она заставит его расплатиться. Однако ради вас я не воспользуюсь случаем, при условии, что он поступит так, как я сказал.

Маркиз ответил ледяным тоном, в то время как его правая рука что-то искала под широкими складками пальто:

— Я рад, господин Моро, что вы заговорили со мной таким тоном, — это избавляет меня от всех сомнений. Вы только что говорили о Судьбе, и должен с вами согласиться, что она вмешалась самым странным образом, — хотя, возможно, вы даже не представляете себе, до какой степени вы правы. Годами вы стояли у меня на пути, постоянно угрожая. Вы постоянно хотели отнять у меня жизнь — вначале косвенно, а затем и прямо. Из-за вас рухнули самые высокие надежды в моей жизни. Вы все время были моим злым гением. К тому же вы — один из тех, кто спровоцировал сегодняшнюю развязку, принесшую мне отчаяние.

— Подождите! Послушайте! — задыхаясь, молила графиня. Она бросилась от Андре-Луи к маркизу, как будто предчувствуя, что сейчас произойдет. — Жерве! Это ужасно!

— Наверно, ужасно, но неизбежно. Он сам виноват в этом. Я — отчаявшийся человек, сбежавший после проигранного дела. У этого человека в руках ключи к спасению, к тому же у нас с ним старые счеты.

Наконец его рука показалась из-под полы пальто, и в ней был пистолет.

Госпожа де Плугастель с воплем отчаяния бросилась перед ним на колени и изо всех сил вцепилась в руку.

Тщетно пытался маркиз высвободиться. Он воскликнул:

— Тереза! Вы сошли с ума? Вы хотите погубить меня и себя? У него пропуск, в котором наше спасение!

Тут заговорила Алина — охваченная ужасом свидетельница этой сцены, — быстрый ум которой мгновенно нашел выход:

— Сожги пропуск, Андре! Сожги немедленно — рядом с тобой свечи!

Но Андре-Луи воспользовался минутным замешательством графа, чтобы в свою очередь вытащить пистолет.

— Я думаю, лучше сжечь ему мозги, — ответил он. — Сударыня, отойдите от него.

Но госпожа де Плугастель поднялась на ноги, чтобы прикрыть маркиза своим телом. Однако она все еще цеплялась за его руку с такой неожиданной силой, что он не мог воспользоваться пистолетом.

— Андре! Ради бога, Андре! — повторяла она охрипшим голосом.

— Отойдите, сударыня, — снова приказал Андре-Луи еще более суровым тоном, — и пусть этот убийца получит по заслугам. Он подвергает наши жизни опасности. Отойдите! — Он кинулся вперед, собираясь выстрелить через плечо графини, и Алина слишком поздно сделала движение, чтобы помешать ему.

— Андре! Андре!

Обезумев, с исказившимся лицом, находясь на грани истерики, графиня наконец воздвигла ужасный барьер между этими мужчинами, которые ненавидели и жаждали убить друг друга:

— Он ваш отец, Андре! Жерве, это ваш сын — наш сын. Письмо там… на столе… О боже мой! — И она, обессиленная, соскользнула на землю и зарыдала у ног маркиза де Латур д’Азира.

Опубликовано: 08 мая 2021

Просмотров: 182

Глава 37 Скарамуш — Рафаэль Сабатини

ПРОПУСК
Над этой женщиной, тело которой сотрясали рыдания, — матерью одного и любовницей другого — скрестились взгляды двух смертельных врагов. В этих взглядах были потрясение и интерес, которые не могли бы выразить никакие слова.

Возле стола застыла окаменевшая Алина.

Первым опомнился господин де Латур д’Азир. Он вспомнил, что графиня сказала что-то о письме на столе. Нетвердой походкой он прошел мимо внезапно обретенного сына и взял листок, лежавший возле канделябра. Он долго читал, и никто не обращал на него внимания. Алина не отрывала от Андре-Луи взгляда, полного сострадания и удивления, а он, как зачарованный, смотрел на свою мать.

Господин де Латур д’Азир медленно дочитал письмо до конца, потом очень спокойно положил его обратно. Поскольку он, как подлинное дитя своего века, умел подавлять чувства, следующей его заботой было овладеть собой. Затем он шагнул к госпоже де Плугастель и наклонился, чтобы поднять ее.

— Тереза, — сказал он.

Инстинктивно подчинившись приказу, звучавшему в его голосе, она попыталась встать и успокоиться. Маркиз вел, вернее, нес ее к креслу у стола.

Андре-Луи наблюдал за ними, не пытаясь помочь. Он все еще безмолвствовал, сбитый с толку. Словно во сне, он увидел, как маркиз склонился над госпожой де Плугастель, и услышал его вопрос:

— Как давно вы об этом узнали, Тереза?

— Я… я всегда знала. Я поручила его заботам Керкадью. Один раз я видела его ребенком… Ах, какое это имеет значение?

— Почему вы мне не рассказали? Почему вы обманули меня? Почему сказали, что ребенок умер через несколько дней после рождения? Почему, Тереза? Почему?

— Я боялась. Я… я думала, так будет лучше — чтобы никто, никто, даже вы, ничего не знал. И до сегодняшней ночи никто не знал — кроме Кантэна, который вынужден был все рассказать Андре-Луи, чтобы заставить его приехать сюда и спасти меня.

— А я, Тереза? — настаивал маркиз. — Я имел право знать.

— Право! А что вы могли сделать? Признать его? И что же дальше? Ха! — То был смех отчаяния. — Был Плугастель, была моя семья, и были вы… переставший любить, — страх разоблачения задушил вашу любовь. Для чего мне было говорить вам? Зачем? Я бы и сейчас ничего не сказала, если бы можно было иначе спасти вас обоих. Один раз мне уже пришлось пережить подобное, когда вы дрались в Булонском лесу. Я ехала помешать дуэли, когда вы встретили меня. Я бы разгласила свой секрет, если бы не удалось другим способом предотвратить этот кошмар. Но Бог милостиво избавил меня от этого.

Им и прежде не приходило в голову сомневаться в ее словах, но теперь, когда она упомянула о дуэли, объяснилось многое из того, что до сих пор оставалось неясным ее слушателям.

Господин де Латур д’Азир, лишившись последних сил, тяжело опустился в кресло и закрыл лицо руками.

Через окна, выходившие в сад, до них долетел издалека приглушенный звук барабанного боя, напоминая, что происходит в городе. Но они не обратили на это ни малейшего внимания. Каждому из них, наверно, казалось, что здесь они столкнулись с еще большим ужасом, чем тот, который терзал Париж. Наконец заговорил Андре-Луи, и тон его был ровный и невероятно холодный.

— Господин де Латур д’Азир, я полагаю, что это открытие, которое вряд ли может быть для вас более неприятным, нежели для меня, ничего не меняет, так как не может уничтожить того, что стоит между нами, — разве что еще увеличивает счет. И все же… Но что толку в разговорах? Вот пропуск, выписанный для лакея госпожи де Плугастель. Взамен я настоятельно прошу вас, сударь, об одной услуге: чтобы я больше никогда вас не видел и не слышал.

— Андре! — резко повернулась к нему мать, и снова прозвучал тот вопрос: — Разве у вас нет сердца? Что он вам сделал, чтобы питать к нему такую жгучую ненависть?

— Сейчас вы услышите, сударыня. Два года назад в этой самой комнате я рассказал вам о человеке, который жестоко убил моего любимого друга и обольстил девушку, на которой я собирался жениться. Этот человек — господин де Латур д’Азир.

Она застонала в ответ и закрыла лицо руками.

Маркиз вновь поднялся на ноги и медленно подошел, не отрывая взгляда от лица сына.

— Вы непреклонны, — мрачно сказал он. — Но я узнаю́ эту непреклонность. Она в крови, которая течет в ваших жилах.

— Избавьте меня от этих разговоров, — сказал Андре-Луи.

Маркиз кивнул:

— Я не буду касаться этой темы. Но я хочу, чтобы вы поняли меня — и вы, Тереза, тоже. Сударь, вы обвиняете меня в убийстве своего любимого друга. Признаю, что, возможно, я использовал недостойные средства. Но что же мне оставалось? Каждый день я убеждаюсь, что был прав. Господин де Вильморен был революционером, человеком новых убеждений, который хотел переделать общество в соответствии со своими убеждениями. Я же принадлежу к сословию, которое, естественно, желало, чтобы общество оставалось прежним, и вам еще придется доказать, что прав ваш друг, а не я. Каждое общество неизбежно должно состоять из нескольких слоев. Такая революция, как эта, может на время превратить его в нечто хаотичное, но скоро из хаоса должен возродиться порядок, иначе жизнь погибнет. С восстановлением порядка восстановятся и различные слои, необходимые в организованном обществе. Те, что вчера были наверху, при новом порядке могут лишиться собственности, причем никто от этого не выиграет. Я боролся с этой идеей всеми средствами. Господин де Вильморен был подстрекателем самого опасного типа — красноречивый, проповедующий ложные идеалы, он сбивал с толку бедных невежественных людей, заставляя их поверить, что от предлагаемой им перемены мир станет лучше. Вы умный человек, и я уверен, что вы знаете, насколько пагубна эта доктрина. В устах господина де Вильморена она была тем опаснее, что он был человеком искренним, к тому же наделенным даром красноречия. Необходимо было заставить его замолчать, и я сделал это из самозащиты, хотя и не имел ничего лично против господина де Вильморена. Он был человеком моего класса, приятным, способным и достойным уважения.

Вы считаете, что я убил его, потому что жаждал крови, как дикий зверь, набрасывающийся на свою добычу. Вот тут вы ошиблись с самого начала. Я сделал это с тяжелым сердцем — о, избавьте меня от вашей усмешки! Я не лгу и никогда не лгал. Клянусь всем святым, что это правда. Мой поступок отвратителен мне самому, но я пошел на него ради себя и своего сословия. Спросите себя — заколебался бы хоть на минуту господин де Вильморен, если бы ценой моей смерти мог приблизить осуществление своей утопии?

Затем вы решили, что самая сладкая месть — расстроить мои планы, воскресив голос, который я заставил умолкнуть, и, став апостолом равенства, заменить господина де Вильморена. Однако сегодня вы можете убедиться, что Бог не создал людей равными и, следовательно, прав был я. Вы видите, что происходит в Париже. Отвратительный призрак анархии шествует по стране, охваченной беспорядками. Вероятно, у вас хватит воображения, чтобы представить, что за этим последует. Неужели вам не ясно, что из этой грязи и разрухи не может возникнуть идеальная форма общества?

Но к чему продолжать? Полагаю, что сказал довольно, чтобы заставить вас понять единственное, что действительно имеет значение: я убил господина де Вильморена, выполняя долг перед своим сословием. Истина, которая может вас оскорбить, но в то же время должна убедить, заключается в том, что я могу оглянуться на этот поступок спокойно, ни о чем не жалея — разве только о том, что он разверз между нами пропасть.

Если бы я был кровожадным зверем, как вы считаете, то должен был бы убить вас в тот день в Гаврийяке, когда, стоя на коленях над телом друга, вы оскорбляли и провоцировали меня. Как вы знаете, я вспыльчив. Однако я сдержался, так как могу простить оскорбение, но не могу смотреть сквозь пальцы, как нападают на мое сословие.

Маркиз сделал паузу, затем продолжил менее уверенно:

— Что касается мадемуазель Бине, вышло не очень удачно. Я причинил вам зло. Правда, я не знал о ваших отношениях.

Андре-Луи резко прервал его:

— А если бы вы знали, это изменило бы что-нибудь?

— Нет, — честно ответил маркиз. — У меня все недостатки моего класса, и не стану притворяться, что это не так. Но можете ли вы — если способны быть беспристрастным — осуждать меня за это?

— Сударь, я вынужден признать, что в этом мире никого невозможно осуждать, что бы он ни сделал, ибо все мы — игрушки судьбы. Только взгляните на эту семейную встречу — здесь, в эту ночь, тогда как где-то там, на улицах… О боже мой, давайте кончать. Пусть каждый идет своей дорогой, и напишем слово «конец» в этой ужасной главе нашей жизни.

Господин де Латур д’Азир с минуту помолчал, глядя на Андре-Луи серьезно и печально.

— Ну что же, наверно, так будет лучше, — наконец сказал он вполголоса и повернулся к госпоже де Плугастель. — Если я причинил в своей жизни зло, о котором горше всего сожалею, то это зло, причиненное вам, моя дорогая.

— Не надо, Жерве! Не теперь! — пробормотала она, перебивая маркиза.

— Нет, теперь — в первый и последний раз. Я ухожу и вряд ли еще увижу кого-нибудь из вас, которые должны были бы стать самыми близкими и дорогими для меня людьми. Он говорит, что все мы — игрушки судьбы, но это не совсем так. Судьба — умная сила, и мы платим за то зло, которое совершили в жизни. Этот урок я выучил сегодня. Встав на путь предательства, я приобрел сына, который, так же как я, не догадывался о нашем родстве. Он стал моим злым гением, срывал все мои планы и, наконец, способствовал моей окончательной гибели. Все так просто — ведь это высшая справедливость. Мое безоговорочное признание этого факта — единственная компенсация, которую я могу вам предложить. — Он остановился и взял руку графини, безвольно лежавшую у нее на коленях. — Прощайте, Тереза! — Голос его дрогнул. Железное самообладание отказало ему.

Она встала и припала к нему, никого не стесняясь. Пепел давней любовной истории разворошили в эту ночь, и под ним обнаружились тлеющие угольки, которые ярко вспыхнули напоследок, перед тем как угаснуть навсегда. Однако она не пыталась удержать его, понимая, что их сын указал единственно возможный и разумный выход, и была благодарна маркизу, который принял его.

— Храни вас Бог, Жерве, — прошептала она. — Вы возьмете пропуск и… и вы дадите мне знать, когда будете в безопасности?

Маркиз взял ее лицо в ладони и очень нежно поцеловал, затем легонько оттолкнул ее от себя. Он выпрямился и, наружно спокойный, взглянул на Андре-Луи, протягивавшего ему листок бумаги.

— Это пропуск. Возьмите его. Это мой первый и последний дар, который я меньше всего рассчитывал вам преподнести, — дар жизни. Таким образом, в известном смысле мы квиты. Это не моя ирония, а ирония судьбы. Возьмите пропуск, сударь, и идите с миром.

Господин де Латур д’Азир взял пропуск. Его глаза жадно всматривались в худое лицо, сурово застывшее. Он спрятал бумагу на груди и вдруг судорожно протянул руку. Сын вопросительно взглянул на него.

— Пусть между нами будет мир, во имя Бога, — сказал маркиз, запинаясь.

В Андре-Луи наконец зашевелилась жалость. Лицо его стало менее суровым, и он вздохнул.

— Прощайте, сударь, — ответил он.

— Вы тверды, — печально сказал ему отец. — Впрочем, возможно, вы правы. При других обстоятельствах я бы гордился, что у меня такой сын. А теперь… — Внезапно он прервал речь и отрывисто проговорил: — Прощайте.

Он выпустил руку сына и отступил назад. Они официально поклонились друг другу.

Затем господин де Латур д’Азир поклонился мадемуазель де Керкадью в полном молчании, и в этом поклоне были отречение и завершенность.

После этого маркиз повернулся и твердым шагом вышел из комнаты и из их жизни. Спустя несколько месяцев они услышали, что он на службе у австрийского императора.

Опубликовано: 08 мая 2021

Просмотров: 194

Глава 35 Скарамуш — Рафаэль Сабатини

ОСОБНЯК ПЛУГАСТЕЛЬ
Давно миновал полдень того бесконечного дня ужасов, с постоянным тревожным набатом, перестрелкой, барабанным боем и отдаленным ворчанием рассерженных масс. Госпожа де Плугастель и Алина сидели в ожидании в красивом особняке на улице Рая. Ругана они перестали ждать, так как понимали, что по какой-либо причине — а сейчас, несомненно, таких причин могло быть много — этот дружески расположенный к ним гонец не вернется. Они ждали сами не зная чего. Сразу после полудня шум боя стал нарастать, приближаясь, и с каждой минутой становился все ужаснее. Это были выкрики разъяренной толпы, которая опьянела от крови и жажды все рушить.

Яростная человеческая волна остановилась совсем рядом. Послышались удары в дверь и требования отворить, затем — треск дерева, звон разбитого стекла, возгласы ужаса, гневные выкрики и грубый смех.

Охотились за двумя несчастными швейцарскими гвардейцами, тщетно пытавшимися спастись. Их настигла в доме по соседству озверевшая толпа и жестоко расправилась с ними. Затем охотники мужского и женского пола, образовавшие батальон, зашагали по улице Рая, распевая «Марсельезу» — песню, в те дни новую для Парижа:

Вперед, сыны отчизны милой,
Мгновенье славы настает!
К нам тирания черной силой
С кровавым знаменем идет!
Эта ужасная песня, которую выкрикивали резкие голоса, становилась все громче. Госпожа де Плугастель и Алина невольно прижались друг к другу. Они слышали, как грабят соседний дом. Что, если сейчас настанет черед особняка Плугастель? Для подобных опасений не было реальных причин, но в такой неразберихе, неверно истолкованной и поэтому еще более устрашающей, всегда ожидают худшего.

Ужасная песня и топот ног, обутых в тяжелые башмаки, по грубым булыжникам стали затихать, удаляясь. Женщины с облегчением вздохнули, как будто их спасло чудо, но через минуту снова встревожились, когда в комнату влетел, позабыв об этикете, Жак — молодой лакей, которому графиня доверяла больше, чем остальным слугам. С напуганным видом он сообщил, что через ограду сада только что перелез какой-то человек, заявивший, что он — друг графини, и пожелавший, чтобы его немедленно провели к ней.

— Но он выглядит как санкюлот,[385] сударыня, — предостерег преданный малый.

Сердце графини забилось в надежде, что это Руган.

— Введите его, — приказала она, задыхаясь.

Жак вышел и вскоре вернулся вместе с высоким человеком в длинном, потрепанном и очень просторном пальто и широкополой шляпе с огромной трехцветной кокардой. Войдя, он снял шляпу.

Жак, стоявший за спиной посетителя, заметил, что, хотя сейчас его волосы растрепаны, они сохранили следы тщательной прически и пудры. Молодой лакей недоумевал, что за лицо должно быть у этого человека, если при виде него госпожа вскрикнула и отпрянула. Затем Жаку жестом приказали удалиться.

Посетитель дошел до середины гостиной, еле волоча ноги и тяжело дыша. Опершись о стол, он стоял лицом к лицу с госпожой де Плугастель, которая в ужасе смотрела на него.

В дальнем конце комнаты сидела Алина. Она в замешательстве всматривалась в лицо, которое показалось ей знакомым, хотя его трудно было узнать под маской из крови и грязи. Он заговорил, и Алина сразу же узнала по голосу маркиза де Латур д’Азира.

— Мой дорогой друг, — говорил он, — простите, если напугал вас. Простите, что вторгаюсь сюда без разрешения, в такое время и подобным образом. Но… вы видите, в каком я положении. Я скрываюсь. Не зная, где укрыться, я подумал о вас и сказал себе, что, если удастся добраться до вашего дома, я мог бы найти у вас убежище.

— Вы в опасности?

— В опасности! — Этот вопрос вызвал у него беззвучный смех. — Если я выйду сейчас на улицу и мне повезет, проживу еще минут пять! Мой друг, это была настоящая бойня! Некоторые из нас в конце концов сбежали из Тюильри, но их преследовали на улице и убивали. Не думаю, чтобы сейчас остался в живых хоть один швейцарец. Бедняги, им больше всех досталось. Что до нас — боже мой! Нас они ненавидят еще сильнее, чем швейцарцев. Поэтому мне пришлось прибегнуть к этому отвратительному маскараду.

Он сбросил лохмотья и, отшвырнув их, шагнул вперед. На нем был черный костюм из атласа — форма сотни «рыцарей кинжала», которые в то утро в Тюильри встали на защиту своего короля. Его камзол был распорот на спине, шейный платок и кружевные манжеты разорваны и запачканы кровью, лицо вымазано, прическа в беспорядке — на него страшно было смотреть. Однако он, как всегда, держался с непринужденной уверенностью и не забыл поцеловать дрожавшую руку, которую ему протянула графиня.

— Вы правильно сделали, что пришли ко мне, Жерве, — сказала она. — Да, пока тут можно укрыться, и вы в полной безопасности, — по крайней мере, пока мы сами в безопасности. На моих слуг вполне можно положиться. Садитесь и рассказывайте все.

Маркиз повиновался, рухнув в кресло, которое она придвинула ему. Он совершенно обессилел от усталости и нервного напряжения. Он вынул из кармана платок и вытер с лица кровь и грязь.

— Рассказывать особенно нечего. — В тоне его звучала горечь отчаяния. — Дорогая моя, это конец для всех нас. Плугастелю повезло, что он сейчас за границей. Впрочем, ему всегда везло. Если бы я не был так глуп, чтобы поверить тем, кто, как сегодня выяснилось, совершенно не заслуживает доверия, то и сам был бы за границей. То, что я остался в Париже, — безумство, венчающее жизнь, полную безумств и ошибок. А то, что я в свой отчаянный час явился к вам, еще усугубляет все это. — Он горько рассмеялся.

Госпожа де Плугастель облизала сухие губы.

— А… дальше?

— Остается только как можно скорее уехать, если еще не поздно. Во Франции для нас больше нет места — разве что под землей. Сегодня это стало ясно. — Он взглянул на нее, такую бледную и робкую, и, улыбнувшись, погладил прекрасную руку, лежавшую на спинке кресла. — Моя дорогая Тереза, если вы из милосердия не напоите меня, я умру на ваших глазах еще до того, как черни представится возможность прикончить меня.

Она вздрогнула.

— Мне следовало самой об этом подумать, — упрекнула она себя и, быстро обернувшись, попросила: — Алина, скажите Жаку, чтобы он принес…

— Алина! — повторил он, перебив графиню, и в свою очередь резко обернулся. Алина встала, и он наконец увидел ее и, усилием воли снова поднявшись, склонился в церемонном поклоне. — Мадемуазель, я не подозревал, что вы здесь, — сказал он, чувствуя себя крайне неловко, как будто застигнутый за чем-то недостойным.

— Я это поняла, сударь, — ответила Алина, которая, отправившись выполнять поручение графини, остановилась перед господином де Латур д’Азиром. — Я от всего сердца сожалею, что мы встретились при столь прискорбных обстоятельствах.

Они не виделись после его дуэли с Андре-Луи — с того самого дня, как маркиз похоронил надежду завоевать ее.

Он остановился, как будто собираясь ответить ей, но, взглянув на госпожу де Плугастель, лишь молча поклонился со сдержанностью, странной для того, кто бывал таким бойким на язык.

— Прошу вас, сударь, сядьте, вы совсем измучены.

— Вы очень любезны, что заметили это. С вашего разрешения, я сяду. — И он снова сел. Алина направилась к двери и вышла.

Когда она вернулась, маркиз и госпожа де Плугастель по непонятной причине поменялись местами. Теперь она сидела в кресле с позолотой, обитом парчой, а он, несмотря на усталость, оперся о спинку и, судя по позе, о чем-то серьезном просил ее. Когда вошла Алина, он сразу же умолк и отодвинулся, так что у нее возникло чувство, будто она помешала. Она заметила, что графиня в слезах.

Вскоре явился Жак с подносом, уставленным яствами и винами. Графиня налила гостю бургундского, и он залпом выпил, затем, показав грязные руки, попросил разрешения привести себя в порядок, прежде чем приняться за еду.

Жак проводил маркиза и помог ему, и когда тот вернулся, он выглядел как обычно и незаметно было следов жестокой переделки, в которую он попал. Он держался спокойно, с достоинством, однако был очень бледен и измучен. Казалось, он внезапно постарел, так что теперь ему можно было дать его возраст.

Пока маркиз с большим аппетитом угощался — по его словам, у него с утра не было во рту маковой росинки, — он рассказывал подробности ужасных событий этого дня. Ему удалось сбежать из Тюильри, когда стало ясно, что все потеряно и началось массовое истребление швейцарцев, израсходовавших последние патроны.

— Да, все было сделано не так, — заключил он. — Мы были робки, когда следовало быть решительными, и решительны, когда стало слишком поздно. Нам все время недоставало правильного руководства, а теперь — как я уже говорил — нам пришел конец. Остается только бежать, едва только выяснится, как нам это сделать.

Госпожа де Плугастель рассказала о надеждах, которые возлагала на Ругана.

Это вывело маркиза из уныния. Он склонен был смотреть на вещи оптимистически.

— Вы напрасно оставили всякую надежду, — уверял он. — Если этот мэр настроен дружески, он поступит, как обещал его сын. Вчера ночью было слишком поздно сюда ехать, а сегодня — если только он уже в Париже — с той стороны города невозможно пробраться. Скорее всего, он еще приедет. Молюсь, чтобы он появился: сознание, что вы и мадемуазель де Керкадью вдали от этого ужаса, будет для меня большим утешением.

— Мы должны взять вас с собой, — сказала госпожа де Плугастель.

— Ах! Но каким образом?

— Молодой Руган должен привезти пропуск на три лица — Алину, меня и моего лакея Жака. Вы бы могли занять его место.

— Клянусь честью, сударыня, я бы занял место любого человека, чтобы уехать из Парижа, — рассмеялся маркиз.

У дам тоже поднялось настроение и ожили угасшие надежды. Но когда на город вновь спустились сумерки, а спаситель все не появлялся, надежда вновь стала слабеть.

Наконец господин де Латур д’Азир, сославшись на усталость, попросил разрешения удалиться, чтобы немного отдохнуть перед тем, что, возможно, вскоре предстоит. Когда он вышел, графиня убедила Алину пойти прилечь.

— Я позову вас, дорогая, как только он появится, — пообещала она, мужественно делая вид, что уверена в этом.

Алина нежно поцеловала ее и ушла, настолько спокойная внешне, что графиня даже начала сомневаться, понимает ли она, какая опасность грозит им теперь, когда в доме человек, хорошо известный и вызывающий такую ненависть, человек, которого, вероятно, уже разыскивают.

Оставшись в одиночестве, госпожа де Плугастель прилегла на кушетку в гостиной. Была жаркая летняя ночь, стеклянные двери были открыты в прекрасный сад. Откуда-то издалека доносились звуки, говорившие, что толпа продолжает вершить расправы, которыми начался этот кровавый день.

Госпожа де Плугастель прислушивалась к этим звукам, благодаря небеса за то, что события разворачиваются далеко отсюда, в секциях, расположенных к югу и западу, и опасаясь, как бы секция Бонди, где находился ее особняк, в свою очередь не стала сценой ужасов.

Кушетка, на которой лежала графиня, была в тени, так как свет в гостиной был погашен. Горели лишь свечи в массивном серебряном канделябре, который стоял на круглом столике с инкрустацией, находившемся в середине комнаты, — островок света в сумерках.

Часы над камином мелодично пробили десять, и тут в доме раздался другой звук, неожиданно нарушивший тишину и заставивший графиню вскочить на ноги, задыхаясь от страха и надежды. Кто-то сильно стучал в дверь внизу. Последовали минуты напряженного ожидания, и в комнату ворвался Жак. Он огляделся, не сразу заметив свою госпожу.

— Сударыня! Сударыня! — выпалил он, задыхаясь.

— Что там, Жак? — Графиня овладела собой, и голос ее был тверд. Она вышла из тени в островок света, к столику.

— Внизу какой-то человек. Он спрашивает… он хочет немедленно видеть вас.

— Какой-то человек? — переспросила она.

— Он… кажется, это должностное лицо. По крайней мере, у него трехцветный шарф. Он отказывается назвать свое имя — говорит, что оно вам ничего не скажет и что он должен увидеть вас сию же минуту.

— Должностное лицо? — переспросила графиня.

— Должностное лицо, — повторил Жак. — Я бы не впустил его, но он потребовал отворить именем нации. Сударыня, приказывайте, что нам делать. Со мной Робер. Если вы пожелаете… что бы ни случилось…

— Нет-нет, мой добрый Жак. — Она великолепно владела собой. — Если бы у него были дурные намерения, он, разумеется, пришел бы не один. Проводите его ко мне, а потом попросите мадемуазель де Керкадью присоединиться к нам, если она не спит.

Жак вышел, несколько успокоенный. Графиня села в кресло у столика со свечами. Она машинально разгладила платье. Если напрасны ее надежды, напрасны и мимолетные страхи.

Дверь отворилась, и снова появился Жак. За ним, быстро шагая, вошел стройный молодой человек в широкополой шляпе с трехцветной кокардой. Оливковый редингот был перехвачен в талии трехцветным шарфом. На боку висела шпага.

Он раскланялся, сняв шляпу, и в ее стальной пряжке отразилось пламя свечей. У него было худое смуглое лицо, а взгляд больших темных глаз был пристальный и испытующий. Графиня подалась вперед, не веря своим глазам. Потом глаза у нее загорелись, бледные щеки окрасились румянцем. Вдруг она встала, вся дрожа, и воскликнула:

— Андре-Луи!