Подробности

Опубликовано: 08 января 2018

Просмотров: 1577

Эйгелин Сказка для детей Ремизов читать

1
Жил-был большой богач и было у него двое детей – сын да дочь.

Вырос сын и задумал старик сына женить. И по богатству старика немало нашлось невест. Старику-то они по душе, да сыну-то неладны: поживет с молодой женой день, два и назад к родителям отправит. Уж старик рукой махнул и перестал сватать.

Говорит Эйгелин сестре:

– Сшей мне, сестра, десять пар обуток, наклади их полны жиром, за море иду.

Послушала сестра, приготовила брату десять пар мягких обуток, наполнила их оленьим жиром. Забрал он обутки, простился с домом и вышел.

* * *
Идет Эйгелин день, идет ночь, – не спит, не присядет. И только, когда башмаки запросят каши, остановится переобуться, поест.

Так и идет.

Встречает его белый ворон.

– Ты куда пошел, Эйгелин?

– Иду за море.

– Не ходи, сгинешь.

– Эна!

– Говорю, не ходи: не пройдешь.

– Нет, все равно пойду.

До трех раз остерегал ворон и трижды был один ответ: стоял на своем Эйгелин.

Вынул ворон из-под левого крыла длинный большой нож.

– На, возьми этот булат на случай! – и улетел.

* * *
Идет Эйгелин день, идет ночь. На пути ему застава – полынья, да такая, конца-краю не видно.

«Знать и вправду не пройдешь!»

И хоть назад иди.

Да вспомнил Эйгелин про воронов батас, отошел, разбежался, взмахнул батасом и, как на крыльях, стал на другой стороне.

Идет дальше – опять застава: впереди камень, как гора, и в снегу весь. Подошел поближе – камень зашевелился, не камень, белый медведь.

Взмахнул Эйгелин батасом да на медведя и духом вскочил зверю на спину. Кинулся медведь, заревел и ну бегать, скакать – хочет сбросить, да цепок Эйгелин, держится крепко. И обессилел медведь, батас его и кончил.

Отрезал Эйгелин у медведя из-за уха самый длинный волос, как чаут, аркан олений, скатал кольцом и себе в колчан.

Идет дальше. А впереди ему заставой белеет снежный длинный хребет. Ближе подошел – шевелится, и не хребет снежный, белый горностай.

Кинулся Эйгелин на горностая, вскочил на спину. Как бешеный, побежал горностай, завертелся, закувыркался, да сделать ничего не может и упал под острым батасом.

И у горностая, как у медведя, срезал Эйгелин из-за уха волос, скатал в кольцо да себе в колчан.

Идет дальше. Перешел море. Берегом идет. И опять застава – яр, да такой крутой, и снег между прогалин. Всмотрелся, а яр, как живой, не яр – пестрая гусеница.

И как на медведя, как на горностая, бросился Эйгелин на гусеницу, крепко уцепился. Билась, извивалась гусеница – и ничего не помогло. Он убил ее, как медведя и горностая. И у мертвой отрезал волос, скатал кольцом и в колчан к себе.

* * *
Идет Эйгелин день, идет ночь.

Много стоит руйт – больших кожаных юрт. Подошел поближе и в сторонке прилег.

У руйт молодежь пинала мяч. Ловко шла игра.

Из всех, особенно одна, с длинными косами до пят, приковала к себе его глаза: когда она бежала, ее косы, как прутья, стояли за спиной, – так она была быстра.

И еще две другие показались Эйгелину: схожие с лица, они бегали все рядом, не перегоняя и не отставая друг от дружки, словно сшиты.

«Вот которую одну из этих схожих и возьму в жены!» – решил Эйгелин.

И когда стемнело, он заметил, куда пошли сестры, да за ними следом.

И нагнал у руйты.

И когда одна из них ступила в руйту, он схватил за руку другую. Та оглянулась и ввела его с собою в руйту.

– Вот наш гость!

* * *
В руйте сидел старик. Стал расспрашивать: куда и откуда?

– Из-за моря, – сказал Эйгелин.

– Ну, и даль! И как это ты умудрился?

Эйгелин велел принести колчан – за дверью он его оставил.

И когда принесли колчан, вынул медвежий волос. Посмотрел старик, покачал головой.

– Ну, и бедового ж ты зверя уходил! Кому доводилось на море ходить, сети метать, встреча с этаким – погибель: много кого так и не вернулись.

Эйгелин достал волос горностая.

– А этот еще лютее, – сказал старик, – увидит и готово, все равно, где хочешь настигнет, не увернешься. Немало погубил народа.

Эйгелин показал волос гусеницы.

– Ну, а это уж, как сам страх: кому, охотясь за диким оленем, случалось встречаться, живым никто еще не уходил, – старик посмотрел пытливо, – зачем ты к нам пришел?

– Так, – сказал Эйгелин.

– За хозяйкой?

– Да.

– Вот мои две, бери любую. Только не выйдет дело. Такого, как ты, всякий заметит. Помяни мое слово: тебя женит на себе высокая с длинными косами.

– Ну, нет, я хочу взять твою дочь.

– Мало, что хочешь! Очень мне жаль тебя, а не будет по-твоему.

В руйту вошла – легка на помине! – та длиннокосая, принесла новую одежду: от шапки-малахая до обуток все белое без единого черного волоска и деревянное блюдо с мясом.

– Не хочу! – отстранил Эйгелин.

Ничего не сказав, мигом умчалась и так же мгновенно вернулась в руйту, но уже с черной одеждой и поставила перед Эйгелином блюдо с оленьим жиром.

А у старика еще варится, не поспел.

Эйгелин вынул нож и взялся за еду.

Запечалился старик, да уж поздно.

Эйгелин съел все блюдо.

– Ну, обувайся, пойдем ко мне! – сказала длиннокоска.

– Веди, разве я знаю куда! – поднялся Эйгелин.

И они пошли.

2
Она показала на большую руйту

– Вот моя!

И встала.

И он остановился.

– Побежим наперегонки: кто первый придет, тот и будет главным. Только знай, прибежишь первым, прыгай прямо в теплый полог, не зевай.

И они побежали.

И обогнал Эйгелин – первым прыгнул в руйту.

Две собаки, прикованные железными цепями у входа, рванулись на него и оторвали у него полы.

Следом вошла она в полог.

И трое суток провели они вместе, не выходя из полога.

В последнюю ночь слышит Эйгелин, шипит что-то. Высунулся, осмотрелся: на пологу черепа человечьи, руйта железная, а за деревянным столбом рассованы трупы, и все, как на подбор, – молодые, сильные, как сам он.

«Тут и мне смерть!» – подумал Эйгелин.

И не убежишь: вход сторожат собаки, а отверстие вверху и высоко и узко.

* * *
Наутро говорит ведьма:

– Ты соскучился? Хочешь, пойдем пинать мяч?

– Пойдем.

И пошли.

Собралась молодежь, завели игру.

И никто не мог справиться с ведьмой: когда она бежала, косы, как прутья, стояли за спиной, так была быстра.

По-прежнему сестры, дочери старика, неразлучно бегали вместе, словно сшиты.

Но всех обгонял Эйгелин. И никто не мог пнуть мяч так далеко, как он.

Стемнело.

– На, возьми одежду, иди вперед, я догоню! – сказал Эйгелин жене.

И когда та скрылась, он подошел к сестрам.

– Скучно мне, – сказал он сестрам, – не спите по ночам, пусть одна из вас караулит. Что-то случится, чую.

* * *
Живет Эйгелин с женою. Без нее ни шагу. Одному все равно от собак не выйти и не войти в руйту. Мало на людях, больше в теплом пологу. И все скучнее и скучнее ему в теплом пологу.

– Ну, ты совсем заскучал. Давай играть хоть в пятнашки.

– Давай.

Тогда она ударила его и отскочила. Он за ней, нагнал – не увернешься! – и сам ударил.

И пошла игра.

Играют ночь, играют день, и еще день и еще ночь.

Стала она уставать, нет-нет, да и задремлет. А ударит он ее, она встрепенется и опять уснет. И ударом он ее опять разбудит, но она уж не может ему отвечать.

На третью ночь, как убитая, заснула она, и что он ни делал, не мог ее поднять: бил, толкал, тряс – ничего не берет.

И сам уморился. Прилег – скучно ему.

В пологу у задней стены против входа чуть светила лампа.

И видит Эйгелин – полог начинает подыматься. Шелохнулся он, и тень, как в воде рыбка, плеснула.

Лежит Эйгелин, не шевельнется, в щелку смотрит. И вот опять поднялась тень над лампой. Всмотрелся – старая, сморщенная старуха, она нагнулась к нему, а в руке ее, как серп, пекуль.

Тут он шевельнулся, и старуха бесшумно метнулась, как рыба.

«Вот она, моя погибель!» – Эйгелин поднялся и к жене.

Но сколько ни будит, она спит, не слышит.

И взял он батас, отрезал жене ее длинные косы, выстриг голову, надел ее платье, а ее нарядил в свое, перенес на свое место и так ее положил, чтобы не видно было лица, сам же прикрепил себе ее косы и лег на ее место.

Лежит Эйгелин, полузакрыты глаза, не шелохнется.

И вот показалась старуха, костлявая, – пекуль в руке. Постояла, посмотрела на спящих, шагнула – и еще раз шагнула. – Нагнулась костлявая над его переодетой женой – задрожал пекуль в костлявой руке. Протянула руку да назад: или ошиблась? Что-то бормочет, – не верит? И опять нагнулась, долго смотрела и вдруг как ударит.

Только вскрик и кровь залила полог.

Кинулся Эйгелин, выскочил в руйту, пригнулся и прыгнул кверху к дымоходу. И только что ухватился за шест, звякнула цепь – сорвалась собака да его за ногу.

Висит Эйгелин, высунулся по пояс, держится крепко, а собака на его ноге висит.

И закричал Эйгелин.

* * *
Не спала одна из сестер, караулила. Слышит крик, разбудила сестру, да к отцу.

– Гость кричит, не случилось ли что?

Вскочил старик, схватил копье и поднял народ. Всем народом побежали к железной руйте.

Эйгелин висел на руках по пояс над руйтой – собака держала его за ногу, не отпускала.

Старик залез на руйту, спустил по ноге Эйгелина копье, заколол собаку.

И выбрался Эйгелин на волю.

Убили и другую собаку да в руйту. А там, за пологом, за лампой, сундук. Открыли сундук – старуха: на корточках сидела костлявая – пекуль в руке, и выла.

Живо порешили старуху, принялись за руйту, разбили железную. Много мехов нашли и всяких богатств – дорогие бобры, росомахи.

3
Живет Эйгелин у старика в руйте.

Две дочки у старика, была и еще постарше, да незадолго до прихода Эйгелина померла и мертвая валялась в тундре, брошенная зверям и птицам.

Раз поутру говорит старик Эйгелину:

– Неладное что-то во сне мне снилось. До сей поры лежит моя дочь, никем не съедена, – нехорошо. Ты бы ее оживил!

– Да разве я могу такое сделать?

– А что ж? Ты прошел море, убил медведя, горностая, гусеницу, ты победил столько напастей!

Задумался Эйгелин: а и в самом деле не испытать ли ему силу?

И когда настал вечер, взял он бубен, и начал камлать. И долго колотил он в бубен, потом гаркнул, как ворон – и мертвая сестра влетела в полог. Кинул он бубен и к мертвой: тряс и ворочал – и мертвая зашевелилась и ожила.

* * *
Живет Эйгелин у старика в руйте.

Две дочки у старика и третья, что оживил Эйгелин, а была и четвертая, самая меньшая, ее старик не показывал.

Говорит старик Эйгелину:

– Много ты нам сделал добра, от многого ты нас избавил. Теперь можем спокойно ходить на море и в горы, нас изводить больше некому и наши сыновья будут жениться, наживать большие семьи. Пора и тебе жениться, да и домой идти на свою сторону.

– Ладно, – согласился Эйгелин.

– А пригони наперед олений табун, – сказал старик. Эйгелин пошел за табуном.

А старик сделал сани и балок – возок крытый. Все приготовил к кочевке. И когда Эйгелин пригнал табун, старик разделил табун: половина ушла в горы, другая – осталась у чумов.

– Это твоя и будет! – показал старик, – теперь кочуй!

Смотрит Эйгелин, а та старшая дочь старика, которую оживил он, у саней хлопочет, готовится к отъезду и такая проворная, одно горе – коса и крива.

* * *
Идут и идут – путь за море далекий.

Не покладая рук работает кривая: и ставит и собирает руйту и весь олений караван на ней, – и хоть бы одно доброе слово от Эйгелина!

Как-то Эйгелин был в табуне, а кривая влезла в балок, где тайно ехала с ними самая младшая сестра, которую скрывал старик от Эйгелина.

Надо тебя ему показать, – сказала кривая, – тогда он и со мной будет лучше! Больше сил моих нету.

Сестра согласилась.

А вечером говорит Эйгелину кривая:

– Не буду я ставить руйту, больно погодно. Ты ложись в балок, а я пойду в табун.

И ушла. Сидит один Эйгелин, горько задумался о своей судьбе бессчастной, – он вернется домой и все будут над ним смеяться: косая, кривая!

И с чего это она выдумала, чтобы лег он в балок, и совсем не так уж погодно!

Не хотелось ему и с места трогаться, все было постыло. все-таки встал он, повернул балок дверьми от ветра. Странно: больно тяжелый! Заглянул – а там сундук. Открыл сундук и понять ничего не может: в сундуке горит лампа, а около лампы сидит, да такая, никогда и не снилась ему такая. Он в сундук и всю ночь оставался, не выходил на волю.

Поутру приходит из табуна кривая и не узнать Эйгелина: какой к ней ласковый и добрый и во всем помогает!

* * *
Кончился путь. Вот и родная сторона.

Услыхали люди, что Эйгелин вернулся, привез жену из-за моря, и понаехало народу со всех концов.

Встретила Эйгелина сестра. Старик-то не дождался сына, помер. Обрадовались друг другу.

Велит Эйгелин на радостях убить оленей, чтобы гостей угостить, а последнего убить оленя, чтобы помазаться свежей кровью – станет он венчаться.

А сестре приказал настлать от возка до самого полога тюленей, а сверх покрыть бобрами и росомахами.

И все было исполнено. Кричит кривая:

– Торопитесь мазаться, кровь стынет!

А сама с сестрой Эйгелина пошла к возку, и вывели они под руки невесту.

И как увидели парни такую, точно с ума посходили: кто дотронулся до ее руки или случайно коснулся одежды, кто прямо посмотрел ей в глаза, тот затрясся на месте, а некоторые тут же на месте и померли.

Пришлось отложить венчанье до другого дня, а невесту пока что спрятать.

И когда разъехались гости, повенчался Эйгелин и зажил счастливо с молодою женой.

А кривая заняла в доме место старшей жены: уважал ее и любил Эйгелин, как мать родную.

Примечания

Сакха – так сами себя называют якуты – народ турецко-татарского племени, скотоводы, живут по Лене реке и ее притокам, и по Яне реке, и по Колыме реке до Ледовитого океана, крещеные шаманисты.

По Памятной книжке Якутской области к 1 января 1909 г. якутов числилось до 242 000 человек.

В основу положены: сказка, сказание и сказ, которые передал мне ученый сакха Семен Андреевич Новгородов с Татты реки, притока Алдана.

Карагасы – отуреченный народ самоедской ветви угро-финского племени, охотники, живут в Саянских горах по рекам – Оке, Уде, Бирюсе и Кану, крещеные шаманисты.

Насчитывают карагас до 405 человек.

В основу положены сказки, записанные Дм. К. Соловьевым: «Откуда происходят карагасы» и «Карагасы должны промышлять». А сказывал сказки – и «хорошую» и «нехорошую» – Николай Савельич, по прозвищу Тутарь, одноглазый старик карагас – глаз олень ему выбил, а лет ему за восемьдесят.

Бое – так сами себя называют манегры – народ тунгусского племени, охотники, когда-то оленные кочевники, кочуют на лошадях по правому берегу Зеи от Перы до Депа и от Перемыкина до Куматы, шаманисты.

В 1913 г., по свидетельству Дм. К. Соловьева, участника экспедиции в Амурскую область, манегров насчитывали 132 человека.

В основу положена «Сказка о происхождении манегров», безымянная сказка и «Как манегры порядок у себя завели» по записи Дм. К. Соловьева, а сказывал сказки Тудзё Учаткан, горбатый и хромой бое, на реке Депе.

Ораведлат – так сами зовут себя чукчи – оленеводы и собаководы, живут от Берингова моря до реки Индигирки и от Ледовитого океана до рек Анадыра и Анюя, их около 6 000 человек, шаманисты.

В основу положена сказка, записанная И. П. Толмачевым в чукотскую экспедицию 1909 г. на Чукотском побережьи Ледовитого океана, а сказывал сказку Д. А. Бережнов, колымчанин русский, а ему сказал ее летом 1909 г. на складе в устье р. Чуана чукча Номульгин, кочующий на нижнем Чуане.

Запись И. П. Толмачева напечатана в Жив. Стар., 1912 г., вып. II–IV, Пгр., 1914.

Подробности

Опубликовано: 08 января 2018

Просмотров: 1786

Чужая вина Сказка для детей Ремизов читать

Жил-был прожиточный человек, большой хозяин. Семейный был человек: была у него жена, дети. Ладом жили, по-хорошему: ни ссоры, ни крика, ничего такого. Ну, Иван все с домом, – известно, хозяин! – все Иван по дому в заботах и хлопотах: некогда ему и на человека взглянуть, не только там поговорить с кем поближе, – все только дела, о делах. А хозяйка, совсем не такая, она от своих урвет, чужим даст, – сердечная была.

Пришел праздник: пошел Иван с женой в церковь, отстояли обедню, помолились Богу. Кто о чем, а Иван и к Богу все с делами, все о хозяйстве просит у Бога. А вернулись из церкви, сели за стол обедать.

Вот за обедом будто призаснул Иван, и показалось ему, что Успенье-Богородица, Царица Небесная, над столом стоит, и себя он будто видит, и жену хозяйку, – на жене золотой венец.

Проснулся Иван и с той поры взял он в раздумье, что это у жены его венец золотой, а у него нет ничего? И стал он думать о своей жизни богатой, хлопотливой и заботливой, и чем больше думал, тем чаще говорил себе, что эта жизнь его, хлопотливая и богатая, не такая, не настоящая, за такую жизнь его не будет ему золотого венца.

«Бросить богатство, бобылем жить, в работники пойти!» – так решил Иван.

И оставил Иван богатство свое, дом, жену и детей, все им оставил, все богатство свое, ничего себе не взял, в чем был, в том и ушел.

На стороне нанялся Иван в работники к хозяину, всякую работу исполнял у хозяина. Полюбился Иван хозяину: все исполнял, везде готов был, хоть в воду, хоть, куда хочешь, пошли, везде все справит. А хозяйка невзлюбила его, взяла и насказала хозяину.

– Вот ты, – говорит, – держишь Ивана около года, а вот он наехал на меня, рубашку разорвал да сарафан, всю разорвал, до тела выщипал!

Позвал хозяин Ивана.

– Как же, Иван, так делаешь?

А он взял да и повинился, будто и вправду согрешил, – на себя вину взял.

Рассердился хозяин на Ивана и посадил его в наказание в темное место, в холодную клеть. И выпускать не велел, так рассердился.

А Иван там и помер, в темном-то месте, без пищи, в холоде – с чужою виной на душе.

Помер Иван.

И вот пошел ладанный дух везде по дому. Носится ладанный дух по дому, по комнатам, и никто не домекнется, откуда такой дух идет.

– Что это, – говорит хозяин, – откуда этот ладанный дух у нас? – и схватился, вспомнил Иванушку.

Тут повинилась хозяйка, да поздно: лежит Иванушка мертвый, святой человек.

Подробности

Опубликовано: 08 января 2018

Просмотров: 4144

Шишок Сказка для детей Ремизов читать

Если другой раз и человека нипочем не берет пуля, то против нечистой силы что плевок, что пуля.

Стояли солдаты в земле не нашей, очереди дожидались и заскучали, стоявши. Вот он и задумал подшутить над ними.

– Стреляйте, – говорит, – в меня, сколько влезет, мне ничего не будет! – и стал сам мишенью.

Ну, и выискались охотники, нацелятся – выстрелят, а он сейчас же пулю из себя, и несет тому, что стрелял.

Диву давались солдаты.

А был один старичок в обозе, – угодники-то нынче, слышно, все туда, на войну ушли! – и говорит старичок солдатам:

– И чего вы, други, мудрить над собой даетесь, да и добро попусту изводить грешно!

– А как бы нам, дедушка, его осилить?

– А очень просто, – старичок-то все знал, – только зря не годится: отместит, окаянный.

Стали приставать к старику, скажи да скажи. А уж шишок, видно, сметил и что-то не слышно стало. Старичок и открыл тайность.

– Очень просто: пуговицу накрест разрежь, заряди ружье и стреляй, – завертится!

Ну, схватились было искать, туда-сюда…

А тут такое пошло, не до того уж: вдруг повалил настоящий, гляди, не зевай, – силища страсть, и откуда только берется, так и прет.

Да Бог дал, из беды вышли.

Отстал от товарищей Курин, из третьей роты, не завалящий солдат, во! – папироску закуришь. Туда пойдет, нет дороги, повернет в сторону, – и того хуже. Так и пробирался на волю Божью, а уж едва ноги волочит, ой, пришлось туго!

Бредет Курин мимо пруда и видит: сидит на плотине… узнал, он самый, ногами в воде бултыхает, а рожу на Курина, язык высунул, дразнит:

«Что, мол, ничего, солдат, не сделаешь!»

И так это Курину досадно стало, вспомнил он старичка, про что старичок-то сказывал, подошел поближе к плотине, живо отхватил пуговицу, зарядил ружье, прицелился да как трахнет.

Так того в прах.

– Ага! – словно обрадовался кто-то. Только и услышал Курин, ноги соскользнули. И сказывали, без вести солдат сгинул.

Подробности

Опубликовано: 08 января 2018

Просмотров: 3302

Чудесный урожай Сказка для детей Ремизов читать

Богатый крестьянин Архип Семенов жил в одном селе с бедняком Осипом Ивановым. Полосы у них были рядом. И когда они сеяли рожь и сошлись на конце полосы, подошел старичок странник, похожий на помершего прошлой весной попа Савелия и, обратясь к Осипу, спросил:

– Что сеешь, крещёный?

– Рожь, добрый человек, – ответил Осип.

И странник, благословив поле широким крестом, сказал:

– Уроди Бог рожь.

И обратясь к Архипу, когда тот поворачивал, спросил:

– Что сеешь, крещёный?

– Что сею, то и сею, – недовольно ответил Архип, – колки сею.

– Уроди Бог колки, – сказал старичок, благословляя широким крестом Архипово поле.

Зазеленела зеленя у Осипа, поднялась высока рожь – не налюбуется. А у Архипа поле гладкое да голое, что попова ладонь, а на голи Бог знает что: такой выскочит толстый стебелек, разовьется да под шляпку, ну, и стоит, как гриб боровик.

Тяжко стало Архипу и не то, что пропала рожь, а срам велик: дома дочки-невесты плачут, выйти на улицу боятся, а соседи подтрунивают.

– Что, мол, Семеныч, что за пшеница на поле у тебя такая выросла?

А другой и без обиняков ляпнет, не слушал был.

* * *
Приехал на село цыган Гамга, коновал, Архип к нему. Осмотрел цыган поле, инда крякнул, а помочь ничему не может.

– А иди ты, – говорит, – в монастырь и спроси у отцов, как тебе горе избыть.

С тем и уехал.

Собрался Архип на богомолье.

И где по дороге какая церковка попадалась или часовня, везде молебны служил и свечки ставил: уж больно срам-то его одолел. А как вошел в монастырь и видит, на стене старичок написан, поджилки и затряслись: узнал странника, да уж поздно.

Отстоял Архип обедню, а после обедни с богомольцами к затворнику. Стал у окошечка, дожидается, когда затворник выглянет и все пойдут подходить, кто за благословением, кто с бедою.

Выглянул затворник, дошел черед до Архипа, Архип все ему про свое поле, и как сеял и что потом вышло.

– Батюшка, помоги, от сраму деваться некуда.

А старец даже ногами затопал.

– Поди ты, – говорит, – прочь окаянный и с колком своим. Не в святой обители тебе место, ступай к жиду поганому.

Поклонился Архип и пошел.

И думает себе:

«К какому это жиду велит старец идти?»

А жил на селе беднеющий портной Соломон.

«Должно, что к Соломону!» – решил Архип да, не заходя домой, прямо к Соломону.

И Соломону про свое поле – да чего и рассказывать: у всех на глазах поле-то, разве что слепой не увидит!

– Эка беда, – сказал Соломон, – твое горе не горе, а клад: возьми серп, полей росной водой, подковырни какой поспелее, да и неси домой, а потом в сахарную бумагу его, да перевяжи и вези продавать. Да продавай-то не сразу: сто рублей за колок, да сто рублей за секрет. А секрет вот какой: скажешь, ну! – пойдет работать, скажешь: тпру! – отпадет.

Поблагодарил Архип Соломона, посулил с каждой сотни рубль и довольный вернулся домой.

* * *
Не узнать Архипа; или в уме помутился? Ему колком тычут, а он, знай, в бороду посмеивается. Или чего задумал?

Рано поутру вышел Архип, благословясь, и пошел с серпом в свое голое поле. Росной водой помочил он серп, подковырнул позрелее – целую полосу нажал и домой. А на другой день нагрузил телегу и с товаром в город.

– Стержень! Кому надо стержень? – скрипит телега, покрикивает Архип.

А сидела у окна молодая вдова, уперлась локтем в подоконник: тесно ей в комнатах, сна забыть не может. И слышит: телега, купец с товаром. Очнулась, крикнула Пашу:

– Поди, узнай, что такое?

В скуке, известно, чему не рад, – на каждый клик встрепенешься.

Вернулась Паша, а сказать не может, только фырчит в передник.

– Да ты с ума сошла! Позови сюда мужика, сама посмотрю.

– Стержень! Кому надо стержень? – тянет за окном Архип.

Побежала Паша и уж не одна вернулась.

– Да что это такое? Давай сюда!

– Стержень, барыня, стержень! – заладил свое Архип.

А как развернула Палагея Петровна сверток, так и заалелась и скорее его в сторону.

– Сколько стоит?

– Сто рублей.

– На бери.

И сейчас же денежки на стол.

И не успел Архип из дверей выйти, а рука уж сама к свертку, развернула Палагея Петровна, вынула, а он ровно пробка, – нечего с ним.

– Паша, – кричит, – Паша, беги, догоняй мужика, скажи, чтоб вернулся.

А Архип знает, шажком едет. И вернула его Паша.

– Секрет сказать? – подмигнул Архип, – можно: сто рублей.

А скажи он двести, все и двести дала бы.

Положила Палагея Петровна покупку в комод и до ночи сколько раз не утерпит, вынет, развернет, посмотрит, а как ночь пришла, не надо и сна.

А наутро и весела и не кричит на Пашу и окно забыла. Да и что ей: сны не снятся.

И пошли дни – разлюли, не вдовьи.

* * *
Собралась как-то Палагея Петровна за город к родственнице-генеральше.

Все ей были очень рады, а больше всех сам хозяин: взглянет на Палагею Петровну и точно весь взмокнет.

А Палагея Петровна, как обед кончился, домой.

Ну, ее удерживают, чтобы переночевала – и погодой прельщают и деревенским воздухом! – а она и слышать не хочет. А, наконец, и призналась, что забыла дома одну вещь и без нее заснуть не может.

– Эка, о чем горевать! – обрадовался хозяин, – да я сейчас отряжу Тишку: Тишка живой рукой слетает, накажите только, что доставить.

Палагея Петровна согласилась.

И не прошло и минуты, поскакал Тишка из усадьбы в город за вещью. И благополучно доехал, получил сверток от Паши, сунул его в задний карман и, немедля, назад.

Выехал на большую дорогу – ехать свободно. – Ну! – крикнул Тишка.

И пропал: как выскочит из кармана-то да как вдвинет и пошел и пошел –

Тишка понять ничего не может, холодный пот прошиб, нахлестывает, скачет, а это зудит и зудит, и чем больше поднукивает Тишка, тем пуще.

Шляпа так над головой и поднялась – на волосяном дыбе.

И уж не помнит, как и доскакал.

– Тпру! – крикнул несчастный и вдруг освобожденный хлопнулся наземь весь в холодном поту и уж раскорякой едва вошел на крыльцо.

* * *
До поздней ночи сидели на балконе.

Вечер был прекрасный, гостья необыкновенно оживлена – она была так рада, что ее неразлучный сверток с нею! – и оживление ее сводило с ума хозяина.

Он почему-то все принимал к себе и так уверился, что когда в доме все затихло, он тихонько прокрался в комнату к Палагее Петровне.

Лунная ночь была, лунный свет кружил голову и застил глаза, – генерал, пробираясь по комнате, задел за стул.

– Ну! – пробормотал он с досадой. И пропал, как Тишка.

Сверток упал на пол, развернулся и что-то впилось в генерала.

Бедняга, ничего не понимая, со страха стал на колени, а оно не отпускает. Лег на ковер – не легче. Или это ему снится? Потрогал сзади: нет, живое. И нет избавления.

Теряя всякое терпение, шмыгнул на балкон, с балкона в сад.

– Ну! ну! – кряхтел он, ничего не соображая. И обессилев, растянулся ничком на дорожке.

А наутро нашли в саду генерала: скончался! – а это глазам не верят – это, как перо, торчит сзади.

Диву дались, пробовали тащить, да оно, как загнутый гвоздь, ни клещами, ничем не возьмешь.

Да так и похоронили. И много было слез, но больше всех убивалась Палагея Петровна.