Опубликовано: 19 марта 2023

Просмотров: 29

Оглавление

Глава 11 Ветер в ивах — Кеннет Грэм

КАК ЛЕТНИЙ ЛИВЕНЬ СЛЕЗЫ ЛИЛ
Крыс протянул изящную смуглую лапу, крепко схватил Жабба за шиворот, поднапрягся, поднатужился — и одеревенелый, покрытый водорослями эсквайр медленно подался вверх. Вскоре он, пошатываясь, стоял в холле, весь, естественно, в грязи и потеках, но счастливый и удалой, как всегда. Еще бы: он в доме друга, выкручиваться да изворачиваться не из чего, и можно сорвать с себя унизительную личину, разделаться с ненавистной попрошайкой — глупой прачкой, ничего не смыслившей в жизни.

— О, Крысси! — кричал он. — Я столько пережил, — невозможно представить! Такие судилища, такие страдания, такая доблесть! Побеги, переодевания, хитрые ходы — и все так тонко задумано, так ловко проделано! Был в тюрьме — ищи свищи, брошен в канал — и тут как тут! Краду скакуна — выручаю целое состояние! Всех надувал — делал, что хотел! То есть они делали все, что я хотел. Известен ли вам последний подвиг Жабба? Держитесь за что-нибудь, и я расскажу вам…

— Жабб, — строго оборвал его Крыс, — сейчас же идите наверх и снимите эти обноски. Похоже, до вас их носила неопрятная прачка. Тщательно вымойтесь, оденьте что-нибудь из моего гардероба и постарайтесь появиться джентльменом, если сможете. Не припомню, чтоб я хоть раз удостаивал взглядом существо столь оборванное, помятое, вконец опустившееся. Все! Хватит чваниться и препираться — ступайте и поторопитесь: мне есть, о чем поговорить с вами.

Первым желанием Жабба было сделать парочку ответных выпадов. Он наелся приказов в тюряге! Здесь, очевидно, тоже хотят повелевать им?! «И ты, Крысе», — хотел было начать Жабби, но тут взгляд его наткнулся на зеркало, и он увидел себя: жалкого, в измятом чепце набекрень; увидел — и покорно поспешил наверх.

Там он привел себя в порядок и чистый, причесанный, элегантный, долго крутился перед зеркалом, жмурясь от гордости и размышляя о глупости человеческой. «Нужно быть полным идиотом, — думал он, — чтобы хоть на мгновение спутать меня с прачкой!»

Когда он спустился, стол был накрыт, чему Жабб весьма обрадовался, так как после восхитительного завтрака у цыгана ему довелось участвовать в трудном, чрезвычайно волнующем забеге, в котором, кстати, победил он, мистер Жабб.

За столом он изложил историю своих страстей, подолгу топчась на размышлениях о собственном уме, врожденном хладнокровии и быстроте реакции; выходило, что он весело и увлекательно провел время. Но чем больше он хвастался, тем мрачней и молчаливей становился Крыс, Поскольку Жабба никто не перебивал и не поощрял, он вскоре умолк в растерянности.

Первым заговорил Крыс.

— Мне бы не хотелось травмировать вас после всего, что вы перенесли, но скажите по чести, Жабб, — неужели вам не понятно, какой вы осел? Как признаете вы сами, вас заковали в наручники, посадили в кутузку, морили голодом, преследовали, терроризировали, оскорбляли в лучших чувствах, поднимали на смех, а в конце концов самым позорным образом вышвырнули в канал, — причем, это сделала женщина. Женщина! — Крысси досадливо поморщился. — Что в этом забавного? В чем удовольствие? И все оттого, что вы пошли на поводу у своих капризов и угнали автомобиль. Вам прекрасно известно, что с первого дня нашей встречи ничего, кроме неприятностей, машины вам не приносили. Допустим, вы любите их до смерти — через пять минут после вашего старта это хорошо видно — но зачем красть? Станьте калекой, если в этом видите свое призвание; не хотите калекой — станьте банкротом, раз уж так решили, — но каторжником! Почему каторжником? Когда вы намерены образумиться, подумать о ваших близких? Когда мы сможем гордиться вами, Жабби? Думаете, мне сколько-нибудь приятно слышать, как животные шепчутся за моей спиной, — этот малый, дескать, с уголовником водится?

Была одна утешительная черта в характере Жабба: животное мягкое и добродушное, он не сердился на истинных друзей, когда те шпыняли его. И когда они гневно ополчались на что-нибудь, Жабби охотно вставал в их ряды, но всегда был преисполнен сочувствия к неприятелю. Вот и сейчас, слушая взволнованную проповедь Крыса, он тайком твердил про себя: «А вот и было забавно, ещё как, притом!» — и издавал животом странные, приглушенные ки-кхх и ппуххх, а также другие звуки, напоминавшие то пыхтение двигателя на холостом ходу, то хлопки лимонадных пробок. Но стоило Крысу закончить, как Жабби сосредоточился, выдавил тяжёлый вздох и сказал очень вежливо и скромно:

— Совершенно верно, Крысси. Какой пытливый у вас ум. Да, я поступал, как старый осел, — это вы доказали. Я собираюсь стать примерным Жаббом и больше не буду так делать. А после купания в вашей реке я и к автомобилям охладел. Когда я висел на краю гибели — у входа в ваш дом, в смысле, — мне в голову пришла удивительная идея. Ослепительная идея, связанная с моторными лодками, — гоночными, лучше… Подождите, Крысси! Не надо топать — вы же стул опрокинете! Это всего лишь идея, маленькая идея, — и больше ни звука о ней. Выпьем кофейку, покурим, а потом я мирно побреду в Жаббз-Холл, надену халат, и все пойдет по-старому. То есть, по-новому: я устал от приключений и буду вести размеренную, достойную уважения жизнь, заботясь о состоянии и приумножая его. Разобью клумбы, в церковь стану ходить… Когда придут друзья, у меня всегда найдется, чем их попотчевать. Заведу пони и фаэтон — кататься будем по парку. Как давным-давно, еще папа был жив — помните? До того, как мне опротивел покой и захотелось хоть что-нибудь предпринять.

— Мирно побредёте в Жаббз-Холл?! — вскричал Крысе, вскочив со своего места. — О чем вы говорите? Вы хотите сказать, — вы не слышали?

— Чего не слышал? — Жабб побледнел. — Продолжайте, Крысе! Не щадите меня, — чего я не слышал?

— Вы хотите сказать, — шумел Крыс, стуча кулаком по столу, — что ничегошеньки не слышали о Хорьках и Горностаях?!

— Что?! Мафия Леса Дремучего?! — затрепетал Жабби. — Не слышал ни слова. Что они натворили здесь?

— …И о том, что они оккупировали Жаббз-Холл? — взвизгнув, закончил Крыс и отвернулся.

Уперев локти в стол, Жабби сплел пальцы и медленно опустил на них подбородок; две слезы, наливаясь горечью, постояли, налились до краев, горячо полоснули щеки — и упали: хлоп… хлоп… — сначала одна, потом другая…

— Продолжайте, Крысси, — чуть погодя, попросил он. — Договаривайте. Худшее позади. Я готов. Я снова животное и смогу снести все.

— Когда вы… у вас… случились неприятности, — с трудом, спотыкаясь, выводил Крыс, — иными словами, когда вы… некоторое время не показывались в обществе… в связи с… с недоразумением относительно м-мм… известного механизма, — сами знаете…

Жабб сокрушенно кивнул.

— Во-о-т… Об этом, естественно, много говорили, и не только в Поречье, но и в Лесу Дремучем. Мнения животных разделились — как всегда бывает. В Поречье стояли за вас горой, считая, что с вами поступили гнусно, что у нас творится беззаконие и справедливости не добьёшься. Жители Леса Дремучего, наоборот, говорили о вас всякие гадости и что, мол, поделом ему, давно пора пресечь — и так далее. Кто-то из них пустил слух, будто песенка Жаббов спета, будто кончились Жаббы, а вы сгниёте в тюрьме. Жабб снова молча кивнул.

— Такие уж они негодяи, — продолжал Крыс. — Но Крот и Барсук ходили по домам и убеждали всех, что вы, так или иначе, вернётесь, и причём очень скоро. Они не могли точно сказать, как это произойдет, но знали наверняка, что вы скоро объявитесь.

Жабби спустил локти со стола и начал похмыкивать.

— Они ссылались на примеры из истории, говорили, что не бывало ещё такой уголовной статьи, которая победила бы вашу дерзость и актёрские способности, подкреплённые толстым кошельком. Что они сделали? Они переезжают в Жаббз-Холл, ночуют там, проветривают помещения и держат все готовым к вашему приезду. Разве могли они предположить, как все обернется!.. Я подошел к самой горькой и трагической части повествования. Крепитесь.

Жабб сплел руки на груди и скорчил мужественную мину.

— Как-то темной ночью — ночь была, что называется, глаз коли, и дождь как из ведра, и ветер шквальный — банда ласок, вооруженная до зубов, бесшумно подкралась к парадному крыльцу. Одновременно, продвигаясь огородами, отряд отъявленных головорезов-хорьков овладел скотным двором и службами, а группа хулиганствующих горностаев, способных решительно на все, открыла доступ в дом, заняв оранжерею и бильярдную…

Жабби, забыв о скорби и мужестве, трясся от любопытства.

— Крот и Барсук сидели у камина в курительной и, ничего не подозревая, развлекали друг друга историями из жизни, когда кровожадные злодеи вышибли двери и с трех сторон ворвались в комнату… Наши друзья дрались, как львы, — но что толку? Невооруженные, застигнутые врасплох, что могли они — вдвоем против сотен? Их взяли да побили палками, а потом выкинули в холод и сырость, осыпая оскорбительными, абсолютно неуместными замечаниями.

В этом месте Жабби тихонечко похихикал, затем поправил галстук и попытался вернуть лицу постное выражение.

— И с тех пор мафия живет в Жаббз-Холле, — вздохнул Крыс. — Ведут себя самым бесстыжим образом: до полудня валяются в постелях, завтракают, когда вздумается; в особняке, я слышал, такой бедлам, что смотреть страшно. Едят ваше, пьют ваше, обмениваются гнусными шуточками в ваш адрес, распевают похабные песни — о тюрьмах, к примеру, о полицейских, о высокопоставленных лицах, — омерзительные песни, с упоминанием фамилий. И притом, неостроумные. Торговцам, да и всем подряд они заявляют, что пришли навсегда.

— Ишь ты, какие, — навсегда! — сквозь зубы процедил Жабб, хватая трость повнушительней. — Я им быстренько растолкую, что к чему!

— Бесполезно, Жабб! — прокричал Крыс ему вдогонку. — Вернитесь и сидите спокойно, — зачем вам новые неприятности?

Но Жабба ничто не могло остановить. Взяв трость на плечо, он сердито маршировал по дороге, распаляя гнев невнятным бормотанием, и уже приближался к парадным воротам, когда вдруг за оградой появилась долговязая фигура хорька с винчестером.

— Стой, кто идет! — грубо окликнул хорек.

— Чушь вонючая! — не менее грубо ответствовал Жабб. — Ты с кем разговариваешь? Сми-рна!!!

Не говоря ни слова, хорек прицелился. Жабб благоразумно залег в пыли, и-ду-дух! — пуля просвистела над его головой.

Испуганный Жабби неуклюже, но резво встал на ноги и во весь дух понесся обратно, стараясь не слушать, как сзади хохотал хорек, и кто-то еще — жиденькими, ехидными голосами.

Понурый вошел он в гостиную.

— Что я вам говорил? — взглянув на него, сказал Крыс. — Бесполезно. Они выставили посты — это раз. Во-вторых, все они вооружены. Нужно ждать. Сесть — и ждать.

Так быстро капитулировать Жабби не мог. Он сел в лодочку и поплыл по реке к тому месту, где приусадебный парк выходил к воде.

Когда показался дом, он бесшумно выбрал весла и осторожно осмотрелся. Вокруг не было ни души, и парк, казалось, дышал прохладной, какой-то сиреневой тишиной. Жабб видел, как в вечернем солнечном свете густо пылали окна его дома; и голубей на длинном карнизе — по двое, по трое. Чуть дальше под горбатым мостиком темнел канал, ведший к лодочному сараю: «который, кстати, надо срочно переоборудовать и ангар для моторов пристроить… оттуда и попробуем!»

Затаив дыхание, он подгреб к устью канала и уже проплывал под мостом, когда — ба-бах! — огромный камень прошиб лодочку насквозь, и она мгновенно затонула, оставив Жабба один на один с глубокой пучиной. И с неприятелем: на мосту, опершись на поручни, стояли два горностая и наблюдали за Жаббом — довольные, противно смотреть.

— А если бы в глаз, а, Жабб? Здесь кататься не на-а-до, — ехидно сюсюкали они.

Возмущенный Жабб плыл к берегу, а горностаи все смеялись, поддерживали друг друга и снова покатывались со смеху, — пока не случилось два припадка — по одному на каждого, разумеется.

Жабб кое-как доплелся назад и рассказал Крысу о провале десантной операции.

— Иначе и быть не могло! — Крыс рассердился. — А теперь извольте осознать, что вы натворили! Погубили лодочку, которую я обожал! Обожал! — вот что вы наделали! Далее, вы превратили в помои платье, которым я вас ссудил!.. Нет, честное слово, Жабб, вы несноснейшее животное. Как вам удается иметь друзей? — непостижимо.

Жабби сразу смекнул, что поступил нехорошо и глупо. Он гневно осудил свои ошибки и досадные просчеты, с жаром извинился за лодочку и костюм, а закончил выступление с тем сокрушенным, даже озадаченным видом, который сначала обезоруживал, а затем и вовсе пленил его друзей.

— Крысси, — шептал он, теребя пальцами пуговицу. — Я больше не буду. Я болван и неслух. Но поверьте мне: впредь я буду управляемым Жаббом. Не ступлю и шага без вашего доброго совета и благословения.

Крыс был отходчив и незлобив. Кроме того, он верил в животных и в победу добра над злом, поэтому речь Жабба вполне удовлетворила его.

— Если это действительно так, — улыбнулся он, — то мой вам совет: вспомните, что уже поздно, сядьте за стол, и мы поужинаем. И будьте терпеливы — вдвоем мы ничего не сделаем. Подождем Крота с Барсуком, узнаем новости, посовещаемся, и с их помощью разработаем план. Дело-то непростое, Жабби. Война.

— Ах, да, конечно, черт, — слегка смешался Жабб. — У меня совсем из головы выскочило, — как там они, бедолаги?

— Вспомнил, наконец-то, — с укором сказал Крыс. — Пока вы разъезжали в дорогих автомобилях, торговали чистокровными лошадьми и завтракали с цыганами на лоне природы, — эти преданные животные, несчастные Крот и Барсук, разбив лагерь под открытым небом, вели суровую походную жизнь, спали на земле и, не смыкая глаз, в любую погоду присматривали за вашим домом, охраняли границы вашего имения, денно и нощно наблюдали за передвижением неприятеля, — обдумывая, взвешивая и вынашивая план захвата вашей собственности!.. Вы не заслуживаете столь верных, столь преданных друзей… Нет, Жабб, не заслуживаете. Когда-нибудь вы горько пожалеете, что так мало ценили их, но будет поздно.

— Тварь я неблагодарная, — всхлипывал Жабб, размазывая кулачком слезы. — Позвольте мне отыскать их! Я пойду в холодную темную ночь и разделю с ними все тяготы. Я докажу им, что… Что такое?.. Подождите… Точно! — я слышу звон тарелок. Ура! Ужин несут! Крысси, налетайте!

Крыс вспомнил, что бедняга Жабб довольно долго сидел на тюремной баланде, и ему многое нужно прощать. И все же, гостеприимно поощряя мужественные усилия друга наверстать упущенное, сам Крыс ел мало и без аппетита.

Они отужинали и вернулись в кресла, когда в дверь грубо постучали. Жабб занервничал, а Крыс, таинственно подмигнув, смело подошел к двери и отворил ее.

Вошел г-н Барсук.

По всему было видно, что несколько ночей он провел вне дома, вдали от его удобств и возможностей. Штиблеты его были покрыты грязью, да и сам Барсук выглядел неумытым и взъерошенным. Впрочем, он никогда не слыл мужчиной опрятным — даже в лучшие времена.

Торжественно приблизившись к Жаббу, он пожал ему лапу и сказал:

— Добро пожаловать домой!.. Тьфу, — что я несу? Вот уж домой, так домой! Нескладеха.

Он повернулся спиной, сел на стул, шумно придвинул его к столу; полоснув глазом, выбрал большой кус пирога и погрузился в поглощение пищи.

Жабба обескуражило столь сухое приветствие, он неуверенно глянул на Крыса, и тот шепнул ему:

— Успокойтесь, не обращайте внимания и ничего ему сейчас не говорите. Натощак он всегда угрюм и неотесан, а через полчаса вы увидите совсем другое животное.

Они уселись в кресла и молча ждали чудесного превращения. В дверь снова постучали, на этот раз слабее, и Крыс, кивнув Жаббу, пошел в прихожую. Еще мгновение, и в гостиную ворвался Крот — неумытый, оборванный, с сеном-соломой в волосах.

— Ура! Да здравствует Жабб! — сияя, он завертелся вокруг Жабби, подпрыгивая и притопывая. — Даже не верится, что вы опять с нами! Времени-то прошло — всего ничего. Ай, да Жабби! Впрочем, с вашим умом, смекалкой и изобретательностью и дурак убежит.

Крыс встревожился, дернул его за локоть, но опоздал: Жабби уже приосанился и раздул щеки.

— С моим умом? О чем вы говорите? — трагично улыбнулся он. — По мнению друзей, я глуп, как пробка, туп, как папироса! Подумаешь — выбрался из самой главной тюрьмы Англии. Подумаешь! — захватил экспресс и бежал на нем. Подумаешь! — переоделся прачкой и одурачил полстраны… Нет, господин Крот, — безмозглый осел, вот мне названье. Послушайте пару глав из повести бедствий моих, а потом судите сами.

— Конечно, конечно, — отозвался Крот, устремляясь к столу, — вы рассказывайте, а я поем пока. С самого завтрака — ни крошки. Ни крошечки, боже мой!

Он пристроился к столу и засопел над ростбифом с пикулями.

Жабб взошел на ступеньку камина, сунул лапу в мокрый карман и достал горсть серебра.

— Полюбуйтесь! — вскричал он, потрясая монетами. — Не так уж плохо, неправда ли? И всего за несколько минут работы! Вы спрашиваете, как я их раздобыл? Спекуляция лошадьми, г-н Крот, всего лишь спекуляция лошадьми.

— Рассказывайте, Жабби, не томите! — попросил заинтригованный Крот.

— Жабб, я настоятельно прошу вас замолчать! — вмешался Крыс. — И вы, Крот, не раззадоривайте его: вам прекрасно известно, чем это кончается. Доложите нам обстановку, как можно скорее. Жабб, наконец, вернулся, и наступило время обсудить план действий.

— Обстановка — хуже некуда, — проворчал Крот. — И черт меня побери, если я знаю, что предпринять. Мы с Барсуком дни и ночи крутимся вокруг Жаббз-Холла; никаких изменений. Повсюду караулы, в нас стреляют, бросают камни… А когда они видят нас — боже мой, как они веселятся! Это раздражает меня больше всего.

— Да, ситуация непростая, — задумчиво протянул Крыс. — Но, похоже, в недрах моего мозга уже созрело решение. Я знаю, что делать! Жаббу следует сейчас же…

— Нет, не следует! — с полным ртом зашумел Крот. — Ничего подобного. Вы не понимаете. Что ему действительно следует сделать, так это…

— И не подумаю! — распаляясь, выкрикнул Жабб. — Я не намерен подчиняться вашим приказам! Речь идет о моем доме или о каком? Я лучше всего знаю, что делать, и я вам скажу. Нужно взять…

К этому времени они кричали хором, нестройно и визгливо. Гам поднялся просто оглушительный, — и тогда сухой негромкий голос властно скомандовал: «Молчать!.. Всем молчать», — и все моментально притихли.

Это был Барсук. Разделавшись с пирогом, он сел на стул верхом и, положив лапы на спинку, сурово наблюдал сцену. Как только он убедился, что все их внимание обращено к нему, и они ждут его распоряжений, г-н Барсук снова развернулся и потянул лапу за сыром. Но уважение, внушенное изрядными качествами этого достойного животного, было так велико, что более не прозвучало ни слова до тех пор, пока г-н Барсук не стряхнул крошки с колен, ознаменовав тем самым окончание трапезы. Жабб постоянно дергался, порывался что-то сказать, но Крыс успевал вовремя толкнуть его в бок.

В последний раз поведя глазом по столу, Барсук встал, прошел к камину и глубоко задумался, глядя в огонь.

Наконец, он заговорил:

— Жабб! Скверное, мелкое животное! Что, по-вашему, сказал бы ваш отец, мой закадычный друг, будь он здесь сегодня и узнай он правду о ваших фигли-мигли?

Сидевший на диване Жабб зарыл лицо в подушки и забился в покаянных судорогах.

— То-то же, — добрее продолжил Барсук. — Не отчаивайтесь. Перестаньте плакать. Что было — то было. Дело прошлое. Мы с вами начнем новую страницу. Далее. То, что сообщил Крот, — истина. Горностаи начеку — везде. У них лучшие в мире караулы. Об открытом бое глупо думать — разобьют.

— Тогда все кончено, — плакал Жабби в подушку. — Я пойду и запишусь в солдаты… И больше никогда не увижу родительского дома!

— Скулить команды не было, — рявкнул Барсук. — Кроме штурма есть множество способов разгромить врага. Я еще не сказал последнего слова. Я намерен открыть вам чудовищную тайну.

Жабб медленно сел и вытер лицо. Тайны, особенно страшные, чрезвычайно привлекали его, так как хранить он их не умел и очень любил тот срамной трепет, который испытывал, выдавая тайну — сразу после торжественной клятвы лечь с нею в могилу.

— Там есть подземный ход! — с расстановкой прогудел Барсук. — Начинается от берега реки, неподалёку тут, и ведёт в самое сердце Жаббз-Холла.

— Фи, глупости какие! Я-то думал! — разочарованно морщился Жабб. — Наслушались сельских басен и начинаете тут… Я, г-н Барсук, знаю и люблю каждую щель в Жаббз-Холле — снаружи и внутри. Ничего похожего, уверяю вас.

— Мой юный друг, — строго, но не без горечи сказал Барсук. — Ваш отец, животное достойное, — куда достойней некоторых — был, повторяю, моим близким другом и рассказывал мне много такого, чего не рассказал бы вам и в дурном сне. Он нашёл этот ход, — не он его копал, конечно, — это сделали за сотни лет до его рождения. Но именно он починил и расчистил его, и укрепил на случай опасности или беды — словом, про запас. И он показал его мне. «Не говорите ни слова моему сыну, — сказал он. — Жабби хороший мальчик, но по характеру очень ветреный: у него семь пятниц на неделе, и он не в состоянии держать язык за зубами. Если когда-нибудь ему придется по-настоящему туго, и тоннель сможет пригодиться — тогда, но не раньше, я разрешаю открыть ему тайну.»

Животные выжидательно воззрились на Жабба. Тот хотел обидеться, насупить брови, но вместо этого широко улыбнулся — он был добрый малый.

— Ну, хорошо, хорошо, — кивнул он. — Пожалуй, я действительно любитель поговорить. Я популярен, всегда в гуще друзей; мы, естественно, острим, балагурим, тонко беседуем, — и как-то незаметно мой язык распускается. У меня дар поддерживать беседу. Мне настойчиво рекомендовали открыть салон — не знаю, что это такое, но рекомендовали — и не раз. Так что не стесняйтесь. Продолжайте, Барсук. Каким образом подземный ход нам поможет?

— Я тут кое-что разузнал, — заговорил Барсук. — Попросил Выдра переодеться трубочистом и зайти в дом с черного хода, якобы в поисках работы. Так вот: завтра вечером у них состоится банкет по случаю чьих-то именин, — Крестного Хорька, по-моему. Все хорьки соберутся в столовой выпить-закусить и всё такое — само собой, без оружия: без ружей, без кинжалов, без дубинок — без ничего!

— Да, но посты будут расставлены, как обычно, — заметил Крыс.

— Точно, — сощурился Барсук. — Здесь-то и зарыта собака. Хорьки всецело доверятся своим замечательным часовым, не догадываясь о существовании тоннеля. А этот весьма полезный тоннель, да будет вам известно, друзья мои, ведёт в винную кладовую, смежную со столовой!

— Ага! Та самая скрипучая половица! — смекнул Жабб. — Понял!

— Мы тихохонько заберемся в кладовую… — закричал Крот.

— С пистолетами, и саблями, и дубинами… — подхватил Крыс.

— И грянем как гром среди ясного неба! — прогремел г-н Барсук.

— И будем бить их, бить их, бить их! — вопил Жабби, в экстазе прыгая по комнате и опрокидывая стулья.

— Вот и хорошо, — сказал Барсук, возвращаясь к обычному своему суховатому тону. — План готов, так что спорить и ссориться у вас повода нет. Час поздний и, стало быть, все идут спать сию же минуту. К операции подготовимся завтра. Доброй ночи.

Жабб, конечно, послушно побрел спать, вернее, счёл за лучшее пойти, хотя и был уверен, что уснуть в таком возбуждённом состоянии не смог бы и Барсук. Но позади был трудный, богатый событиями день, а простыни и одеяла казались такими ласковыми после охапки соломы на каменном полу, что не успел он обнять подушку, как сон одолел его, и Жабби сладко засопел.

Спать без сновидений он не умел, и в ту ночь ему снились дороги, убегавшие из-под ног в самый неподходящий момент; каналы, которые зло преследовали его и настигали; и баржа: она лебедем вплыла в банкетный зал с кучей грязного белья на борту как раз во время званого ужина; Жабби протискивался по секретному тоннелю, а тот извивался, скручивался в кольца и шипел, сотрясаясь, — но все же он смог добраться до Жаббз-Холла и стоял победителем в кругу друзей, с горячностью твердивших ему, что он — гений.

Проснулся он поздно и, спустившись в гостиную, обнаружил, что друзья уже успели позавтракать. Крот, не говоря никому ни слова, побежал по своим делам; Барсук сидел в кресле и читал газету, начисто позабыв — как решил Жабб — о предстоящем подвиге. Крыс же, наоборот, как угорелый, бегал по комнате с охапками всевозможного оружия и складывал его на полу в четыре кучки, взволнованно приговаривая на бегу:

— Это-меч-Крысу, это-меч-Кроту, это-меч-Жаббу, этот — Барсуку! Пистолет-для-Крыса, пистолет-Кроту, пистолет-для-Жабба, а этот — Барсуку! — и так далее в том же темпераментном ритме.

— Это все прекрасно, Крыс, — молвил Барсук, поверх газеты взглянув на растущие кучи. — И я вас не порицаю. Но: нам бы миновать горностаев с их погаными винчестерами, а там, уверяю вас, не понадобится ни сабли, ни револьвера. Вчетвером, у каждого трость в лапе — да стоит нам очутиться в столовой, и мы в пять минут их выкинем, сколько б их не было. О чем речь? Я бы один справился, да не хочу лишать вас удовольствия.

Крыс глянул вдоль ствола пистолета, который он полировал о рукав смокинга, поморщился и, продолжив работу, ответил Барсуку народной мудростью:

— Бережёного бог бережёт, знаете ли.

После завтрака, взяв трость с массивным набалдашником слоновой кости, Жабб начал неистово размахивать и тыкать ею куда попало, лупцуя воображаемого неприятеля.

— Я выучу их мой дом воровать! — рычал Жабби. — Выучу их, я выучу их!

— Не говорите «выучу их», — сказал шокированный Крыс, — это неграмотно.

— Что вы к нему придираетесь всю дорогу? — раздражённо спросил Барсук опуская газету. — Что вам не нравится? Мы с ним обои достаточно грамотны, а раз мы так считаем, то и вам следовало бы считать то же самое.

— Прошу великодушно простить меня, — с нарочитым смирением молвил Крыс, — но я полагаю, и не без оснований, что следует говорить «научу их» или же «проучу их», а не «выучу их».

— А мы не желаем проучить их! — отрубил Барсук. — Мы желаем выучить их! И что самое главное — мы это сделаем! Скажи, Жабби?

— Мы выучим их! — поддакнул Жабби.

— Ой, ладно. Говорите по-своему.

Крыс и сам малость запутался. Он отошел в уголок, и было слышно, как он бормочет на все лады: «Выучуих, научуих, проучуих, обучуих,» — пока Барсук грубым словом не оборвал его.

В этот момент вернулся Крот. Явно довольный собой, он вразвалочку вплыл в гостиную.

— Позабавился от души, — с ходу начал он. — Горностаев одурачил.

— Надеюсь, вы были осторожны? — с тревогой спросил Крыс.

— Скорее да, чем нет, — уверенно ответил Крот. — Утром я забежал на кухню проследить, чтобы завтрак Жабба держали на пару, — и меня осенило. Я увидел вчерашнее платьице Жабби — оно сохло у очага вместе с тряпьем. Что тут делать? — влез в него, чепчик нацепил, повязал шаль и спокойненько отправился в Жаббз-Холл. Посты, само собой, начеку: винтовками машут, кричат свое «Кто идет?» и прочую ерунду, а я им, уважительно так: «Доброе утро, господа. Не надо ли чего простирнуть сегодня?» Они смотрят на меня — гордые такие, надменные — куда там! — и говорят презрительно: «Пшла прочь, прачка! Мы на часах белья не меняем!» «А в другое время меняете?» — это я спрашиваю. Ха-ха-ха, — правда смешно, Жабби?

— Какое непростительное легкомыслие! — ледяным голосом заметил Жабб.

Дело в том, что он жестоко ревновал Крота к его подвигу. Такой подвиг он бы сам с удовольствием совершил, если б его придумал. А он вместо этого — возьми да проспи всё на свете!

— Некоторые горностаи густо покраснели, — продолжал Крот, — а сержант мне говорит — сухо так говорит: «Беги-ка, матушка, отсюда, нечего моих ребят разбалтывать!» «Бежать? — я говорю. — Вот уж кто-кто, только не я, милай, побягу вскорости отсель!»

— О, Кротти, да как вы могли? — всплеснул лапами Крыс. Барсук опустил газету на колени.

— Смотрю, а они уши навострили, переглядываются. Тут сержант говорит: «Не обращайте внимания. Она сама не знает, что мелет.» «Кто, — спрашиваю, — я не знаю? Да моя дочь самому г-ну Барсуку стирает! Не знаю! Это вы не знаете, да скоро узнаете! Сотня голодных барсуков с пулеметами последнего образца атакует сегодня ночью Жаббз-Холл со стороны конюшен. Шестилодочный десант водяных крыс с кортиками и револьверами высадится в парке, а отборные жабьи части — 1-й Неколебимый и VIII-й Земноводный полки, сметая все на своем пути, штурмуют сад. Они вас так искромсают, что и постирать будет нечего: в одну лохань уместитесь, вместе взятые. Выметайтесь лучше, пока время терпит». И я убежал. Скрывшись из виду, я потихоньку, по канавке подполз обратно. Смотрю, а они все перепуганы до смерти, бегают сразу во все стороны, валятся друг на друга, и каждый норовит остальным приказ дать, а сам не слушает никого. Сержант то посыльных в штаб пошлёт, то велит догнать их и вернуть. Прислушался, а они кричат невесть кому: «Это на хорьков похоже! Сами в банкетном зале прохлаждаются, пируют, тосты поднимают, песенки поют, а мы должны в окопах гнить, пока нас барсуки не порубают!»

— Какой же вы осел, Крот! — застонал Жабб. — Вот так вот взять и все испортить!

— Крот, — как всегда тихо, бесстрастно произнес Барсук. — Я чувствую, что в мизинце вашем больше ума, чем у некоторых во всем их пухлом теле. Великолепный ход! Натурально, вы начинаете подавать серьезные надежды. Молодец, Крот, хвалю.

Жабб просто обезумел от зависти, тем более, что он, хоть убей, не понимал, в чем, собственно, проявился ум Крота. На его счастье, прежде, чем он успел восстать и пасть жертвой ледяного сарказма г-на Барсука, раздался звонок к ленчу.

То был нехитрый, но питательный ленч: бекон с бобами да макароновый пудинг, и когда они справились с едой, Барсук погрузился в кресло и сказал:

— Что ж, работенка на вечер имеется, причем, справимся мы не ранее чем к полуночи. Я, пожалуй, вздремну часок: глядишь, получится.

Он укрыл лицо носовым платком и тотчас захрапел.

Крыс возобновил приготовления, беспокойно и деловито забегал меж кучек, бормоча свое: «Это-пояс-Крысу, это-пояс-Кроту, это-пояс-Жаббу, этот — Барсуку», — и так далее с каждым предметом сложного снаряжения. Крот, понаблюдав за ним, зевнул, взял Жабба под локоток и вывел на свежий воздух. Там он втолкнул его в плетеное кресло и заставил рассказать все приключения от начала до конца. Жабби упрямился, лицемерно клялся, что все его авантюры не стоят утреннего подвига Крота, но, естественно, рассказал всё взахлёб. Крот был настоящим слушателем, так что усомниться или подвергнуть повесть недружелюбному разбору было некому. Жабб разливался соловьем и задним числом так ловко вплетал желаемое в действительное, что от каждого слова его рассказа веяло мудрым очарованием сказки.

Рассказанные приключения всегда интересней и живее пережитых, и почему бы им не принадлежать нашему прошлому? Разве мало невероятного происходит в мире?

Оглавление

Опубликовано: 19 марта 2023

Просмотров: 29

Оглавление

Глава 9 Ветер в ивах — Кеннет Грэм

НО ВСЕ МЫ СТРАННИКИ
Водяной Крыс не мог понять, отчего ему так неймется. На первый взгляд лето все еще дышало великолепием, и хотя на возделанных землях изумруд сменился золотом, леса порыжели слегка, а кроны рябин налились пурпуром, — гармонии тепла, света и красок еще не коснулось предчувствием близкого разлада. И все же, неугомонный хор садов и полей поутих, и лишь немногие певцы от случая к случаю напоминали о нем предзакатной песней; снова осмелели малиновки, а в воздухе появилось что-то неуловимо похожее на горький аромат перемен и прощаний. Кукушка, разумеется, давно смолкла, но не в ней дело: многие другие пернатые, месяцами бывшие частью пейзажа тоже исчезли, и создавалось впечатление, что в нем день ото дня становится все больше пустого пространства. Крыс, небезразличный ко всем, кто витает в облаках, заметил, что все окрыленные устремились к югу; даже лежа в постели — казалось ему — он мог различить в симфонии ночи взмахи крыл и трепет сердец, покорившихся властному зову.

Подобно всем гостиницам, у Гранд Отеля природы есть мертвый сезон. И когда один за другим постояльцы пакуют вещи, расплачиваются, отъезжают; когда в столовой с каждым обедом прибавляется незанятых мест; когда, за ненадобностью, большая часть комнат заперта, ковры убраны, а горничные уволены, — в такую пору зимующие не могут остаться безразличными ко всей этой беготне, прощаниям, громким обсуждениям маршрутов и гостиниц, — к тому, что источник новых знакомств безнадежно иссякает. Они становятся раздражительными, подавленными. Неприкаянными такими… Откуда эта тяга к перемене мест? Жили бы поживали, как мы — в свое удовольствие. Да знаете ли вы, как хорошо здесь в, так называемый, мёртвый сезон?! Как мило проводим мы время друг с другом — мы, знающие очарование здешних мест!.. Все это верно, вы правы абсолютно, и мы завидуем вам, да-да, очень завидуем… но сейчас нам нужно уехать… обязательно: нас пригласили. А вот как-нибудь в другой раз, о! мы, пожалуй… — ой, смотрите: автобус, нам пора! И они уезжают, улыбаясь, кивая нам из окна, и так мы теряем их и долго смотрим перед собой в горьком недоумении…

Крыс был самодостаточным, привязанным к дому однолюбом, и кто бы ни уезжал, он всегда оставался. Но во время перелета трудно сосредоточиться, и Крыс ничем не занимался. Он подолгу смотрел на реку — она обмелела, осунулась, почернела от густой щетины камышей — вздыхал и уходил бродить по оврагам, пробегал в уже пыльной пожухлой траве пастбищ и нырял в теплое море пшеницы: как спокойно, как величаво волновалось оно, золотое, полное жизни. Он любил побродить здесь. Изнутри это море казалось лесом тугих стеблей, на которые опиралось желтое небо колосьев, и небо это мерцало над головой, что-то шептало тихо. Порой ветер сминал танец, и тогда колосья разбегались, кто куда, пережидали ветер и вновь собирались в весёлом хороводе.

У Крыса и здесь было множество приятелей — целое общество мелких животных, проводивших жизнь в хлопотах, но всегда готовых поболтать и обменяться новостями с гостем. В тот день, однако, хомяки и мыши были чрезвычайно заняты, а оттого рассеянны, правда, в рамках приличия. Одни самозабвенно что-то раскапывали, другие рыли тоннели, третьи, собравшись небольшими группами, изучали планы и фотографии квартир, которые, если верить рекламе, были весьма удобны и уютны, а самое главное — расположены поблизости от Продовольственных складов. Некоторые мыши вытаскивали запыленные чемоданы и сундуки, протирали, проветривали их, а кое-кто уже утрамбовывал свои пожитки. Вокруг трудились готовые к отправке кули и тюки с пшеницей, желудями, ячменным зерном и всяческими орешками.

— Привет, старина! — вскричали они, завидев Крыса. — Давайте сюда, пособите нам — нечего с лапы на лапу переминаться.

— Что это вам в голову взбрело? — холодно спросил Водяной Крыс. — Вы прекрасно знаете, что сейчас не время думать о зимних квартирах. Еще жить и жить.

— Так-то оно так, — отозвался один из хомяков в стыдливом замешательстве, — но, как говорят в народе, готовь сани летом, не так ли? — хомяк хихикнул. — Понимаете, дружище, нам абсолютно необходимо перевезти меблишку со скарбом да припасцы до того, как эти страшные машины начнут тут косить, что попало. И потом, вы же знаете, — с квартирками сейчас не фонтан: чуть зазеваешься — и пиши пропало, все разберут. А сколько с ремонтом провозишься? в сарай семью не повезешь? Рановато, конечно, ваша правда, но ведь мы только собираемся, а?

— Плюньте вы на сборы, — поморщился Крыс. — Отличный денек. На лодках покатались бы, что ли. Пикник можно сообразить или еще что-нибудь, честное слово.

— Большое спасибо, но я очень боюсь, что сегодня не выйдет, — скороговоркой ответил хомяк. — А вот в другой раз — другое дело. У нас и времени побольше будет…

Крыс презрительно фыркнул, резко повернулся, собираясь уйти, — и упал, споткнувшись о шляпную картонку. В ответ на его оскорбительные замечания хомяк расправил грудку и довольно сухо пропищал:

— Вот если бы мы были осторожней и смотрели под ноги, мы бы не расшиблись… и из себя не выходили. Намотайте это на ус, Крысси. Присядьте в сторонке да подождите: через пару часиков мы, возможно, освободимся и займемся вами.

— Похоже, вы до самого Рождества не «освободитесь», — брезгливо передразнил Крыс и пошел прочь.

Подавленный возвратился он к реке — к старой, верной Реке, которая в неостановимом своем движении никогда не суетилась, вещей не паковала, не уезжала на зимние квартиры.

В тростнике, окаймлявшем берег, Крыс разглядел ласточку. Вскоре к ней присоединилась еще одна, потом еще, и втроем они завели серьезный разговор, беспокойно перебирая лапками, негромко, но взволнованно щебеча.

— Как? Уже? — приблизившись, спросил Крыс. — Что за спешка? По-моему, это просто неразумно.

— О нет, мы еще не улетаем — вы это имеете в виду? — сказала первая ласточка. — Мы лишь строим планы, обсуждаем всяческие мелочи: как полетим, где заночуем. Предвкушаем, одним словом. Без таких бесед удовольствия вдвое меньше.

— Удовольствия? — Крыс поднял брови. — Непонятно. Раз уж вам придется покинуть эти места и друзей, которым будет не хватать вас, и уютные гнезда, куда вы недавно вселились, — что ж, когда пробьет час, вы, без сомнения, встретите его мужественно: справитесь с трудностями, неудобствами, новизной — и при этом не покажете вида, что сердца ваши страдают. Но как можно с удовольствием думать об этом? Тем более — говорить?!

— О, вы, конечно, не поймете нас, — сказала вторая ласточка. — Сначала мы чувствуем внутри какое-то волнение, сладкое беспокойство; потом слетаются воспоминания: одно за другим, словно голуби к дому. Ночами они парят в наших снах, днем летают и кружат вместе с нами. Постепенно возвращаются запахи, звуки, названья давно позабытых мест, и память зовет нас к ним, и мы жадно говорим, расспрашиваем, сравниваем, чтобы воспоминания стали еще живее.

— Может, останетесь? Хоть раз? — печально предложил Крыс. — Мы сделаем все, чтоб вам понравилось. Вы не представляете, как интересно мы живем, когда вас здесь нет.

— Один раз я попробовала остаться, — отозвалась третья ласточка. — Так привязалась к местам, что когда пришло время, ни в какую не хотела лететь. И настояла на своем: друзья улетели без меня. Несколько недель было сносно, но потом! Тоска бесконечных ночей! Промозглые серые дни! Воздух мокрый, липкий и такой холодный! — ни одного комара не высмотришь. Не-ет, ничего хорошего не вышло, и я сдалась: бурной ночью стала на крыло и полетела. Сильный восточный ветер снес меня вглубь страны, в горы. Там сплошной стеной стоял снег, и я с трудом пробивалась по узким ущельям, — да, в такой борьбе не просто одержать верх! Никогда не забуду, каким блаженством было снова почувствовать прикосновение солнца, когда я спускалась к озерам — таким голубым, таким безмятежным! Прошлое было дурным сном, будущее казалось праздником, и я легко и неторопливо продвигалась к югу; как могла, растягивала удовольствие, гостила подолгу, — но не дольше, чем велел Зов. Нет! я получила предостережение и никогда больше не решусь спорить с его волей.

— Зов Юга, о Зов Юга, — мечтательно защебетали ласточки. — Его напевы, его ароматы, его лучистый воздух!.. А помните, как в прошлом году…

И ласточки, забыв о Крысе, окунулись в томительные воспоминания, а он зачарованно слушал их, и сердце в его груди горело. Он понял, что и в нем, наконец, зазвучала она, до сей поры дремавшая потаенная струна. Если болтовня влюбленных в юг птиц, их бледные, подержанные рассказы смогли пробудить в нем такое, новое, такое захватывающее переживание, то что, в таком случае, может сделать миг настоящей встречи: живое прикосновение южного солнца, вдох ветра, настоянного на пряных ароматах?

Отрешенно прикрыв глаза, он отдался грезам, а когда снова глянул на реку, застывшей свинцовой лентой показалась она ему, а поля — тусклыми и бесцветными. Верное сердце дрогнуло от обиды на влюбчивую, впечатлительную натуру Крыса.

— Зачем же вы возвращаетесь к нам? — ревниво сощурился он. — Чем привлекает вас наше убогое, унылое захолустье?

— Вы забыли весенний зов. Он тоже обращен к нам, — промолвила первая ласточка. — Зов росы на лугах и тенистых садов, зов тёплых прудов, где стадами пасутся козявки, и запахов свежего сена. Зов колоколен, созданных для наших гнездовий, и амбаров, и риг, и коровников, — для кого этот зов?

— Неужели вы думаете, — заметила вторая ласточка, — что из всех живых существ только вы один тоскуете по гулкому всхлипу кукушки?

— Придет время, — сказала третья, — мы соскучимся по дому, и нас неудержимо позовут к себе белые лилии английских рек. А сегодня все здесь кажется тусклым и худосочным. И чужим… Сейчас другое волнует нашу кровь.

Они вернулись к беседе. На этот раз их самозабвенные трели воспевали фиолетовые моря, смуглые пустыни, изумрудных ящериц на белых руинах.

Не находя места Крыс бродил по округе. Он взобрался на холм, мягко вздымавшийся от северного берега реки, и лежал там, глядя на далекую цепочку гор. Эти высокие холмы закрывали собой юг и были незатейливым горизонтом, Лунными Горами, пределом, за который воображение Крыса не заходило, да и не стремилось туда. Там не было ничего такого, о чем бы он желал знать. В тот день, однако, не смотреть в сторону юга он не мог: душа ныла, как только он отводил взгляд от гибкой черты, над которой чистое небо, казалось, дышало обещанием. В тот день невиданное и неведомое заслонило собой все, став единственной реальностью. До самых холмов царила теперь пустота, а за ними — за ними открывалась многоцветная жизнь, которую душа Крыса представляла так отчетливо! Какие моря шумели там! — ослепительные, в розовых барашках! Какие солнечные берега и белые виллы на фоне оливковых рощ! И тихие гавани со стаями стройных парусников, готовых отплыть к островам вин и специй — к островам, от изобилия почти затонувшим в томных волнах!

Встав на ноги, он начал быстро спускаться к реке, но… передумал и отправился к пыльной дороге. Он улегся на обочине в густых прохладных зарослях поразмыслить о ней, о мире чудес, к которому она вела, о странниках, истоптавших ее в пыль, о лучшей доле и приключениях, которые они искали или нашли, не ища, — все там, все там, за холмами!

Он услышал шаги: кто-то устало ступал по дороге. Это был Крыс, причем весьма припорошенный пылью. Поравнявшись, путник приветствовал аборигена вежливым жестом, в котором было что-то заморское; с минуту постоял в нерешительности, а затем, приятно улыбнувшись, свернул с дороги и сел в тень рядом с местным Крысом. Отметив его утомленный вид, Водяной Крыс не стал задавать вопросов, догадываясь, о чем он может размышлять. К тому же, Крыс знал, как животные ценят молчаливое общение, когда отвердевшие мускулы постепенно отходят, а мысли, разметанные тряской, приходят в порядок.

Странник — худой, с заостренными чертами лица, — был сутуловат; тонкие длинные лапы его слегка подрагивали. На щеках, сбегаясь к глазам, темнели морщины; золотые серьги украшали аккуратно посаженные уши весьма изысканной формы. Он был одет в полинялый бело-голубой свитер; первоначальный цвет его брюк, скрытый заплатами и пятнами грязи, тоже был голубым, и голубым был узелок, в котором хранились его пожитки.

Немного передохнув, Странник понюхал воздух и осмотрелся.

— Это запах клевера, чуете? — подуло сейчас? — заметил он. — А вот коровушек слышно: они щиплют траву и шумно выдыхают после глотка. Где-то пшеницу жнут… Там, у леса, синяя полоска дыма — деревня, видать… Река-то рядышком: кулик попискивает, да и по вашей выправке видно. Речник? Да… Все будто спит, и в то же время идёт своим чередом. Справная у вас жизнь, уважаемый, — лучше не найдешь, это точно… Надеюсь, у вас хватает сил на такую жизнь?

— Да, это настоящая жизнь, — без обычного воодушевления отозвался Крыс. — Только так и стоит жить.

— Я не совсем это хотел сказать, — осторожно возразил чужеземец, — но… лучше не найдешь, это верно. Я пробовал так жить, и я знаю. А как раз потому, что я только что пробовал, — полгода так жил, — и понял, что лучше жизни не бывает… да… потому-то вот он я: лапы стерты, голодный, топаю прочь от такой жизни, на юг, на старый зов, назад — к прошлому… К истинной — к своей жизни, с которой мне никогда не порвать.

«Выходит, и он туда же?» — удивленно подумал Крыс и спросил:

— Откуда путь держите?

Спрашивать, куда направляется путник, Крысу не хотелось.

— Милая фермочка, — коротко ответил Странник. — Там примерно, — он кивнул на север. — Пожаловаться не на что: у меня было все необходимое, все, что я вправе требовать от жизни, и даже больше. А я — здесь. И мне здесь хорошо с вами, потому что я уже здесь. Много миль осталось за спиной, и страна моей души на несколько суток ближе.

Его горячие глаза будто прикипели к горизонту, а уши искали какого-то звука, недостающего в звучных аккордах полей, пастбищ и скотных дворов.

— Вы не из наших, — сказал Крыс. — И фермером вас пока не назовешь. Насколько могу судить, вы родом не отсюда.

— Совершенно верно, — отозвался пришелец. — Я из корабельных крыс буду. А родом из Константинополя, хотя и там я в каком-то смысле иностранец. Слыхали о Константинополе, дружище? Сказочный город. А какой древний и знаменитый! Может, слыхали о Зигурде, короле норвежском, и о том, как он с пятью дюжинами кораблей приплыл в Константинополь? Он гарцевал по улицам, покрытым парчой в его честь. Императорская семья обедала на его флагмане… Когда Зигурд уплыл, многие из его людей остались служить в личной гвардии императора; мой предок тоже остался — на одном из дарованных кораблей. Мы всегда были мореплавателями, наше семейство. Для меня город, где я родился, такой же дом родной, как и все хорошие порты от Константинополя до Темзы. Я знаю их, и они знают меня. Высади меня в любом из них — и я дома.

Водяной Крыс слушал с возрастающим интересом.

— Вы, наверное, отправитесь в кругосветное плавание? — предположил он. — Месяц за месяцем в открытом океане, кончаются продукты, пресная вода на исходе, а душа сливается с бескрайностью простора, и все такое?

— Ни в коем случае, — улыбнулся Морской Крыс. — То, что вы описали, не по мне. Мы каботажники, плаваем на торговых судах и редко теряем из вида сушу. Веселое житье-бытье — вот, что мне нравится. О, эти южные порты! романтика запахов и ночных огней у причалов!

— Что ж, это, пожалуй, интересней, — заметил Крыс с большим сомнением в голосе. — Тогда, если у вас есть настроение, расскажите мне, пожалуйста, об увольнениях на берег и о том, какой урожай впечатлений может собрать там духовно развитое животное, — чтобы согреть воспоминаниями холодные дни старости… Дело в том, что последнее время, признаюсь честно, я не очень доволен жизнью: она кажется мне до обидного узкой и ограниченной.

— Мое последнее плавание, — начал морской волк, — завершилось в этой стране покупкой фермы, на которую я возлагал большие надежды. Рассказ об этом плавании даст хорошее представление о плаваньи вообще и о моей красивой жизни в частности. Как обычно, оно началось с семейного скандала. Когда он был в самом разгаре, я сел на небольшое торговое судно и из Константинополя по классическим морям (там, кстати, каждая волна — это памятник) отправился к греческим островам и Леванту. Ярче золота были те дни! а ночи — о, бальзам тех ночей! Повсюду друзья: жару проспим в прохладном храме или заброшенном колодце, а на закате — пир горой, песни поем, смотрим на огромные звезды в бархате неба… Оттуда мы ушли в Адриатику: берега, потонувшие в благоухании роз, аквамарина и янтаря; мы стоим в уютных гаванях, блуждаем по старинным городам, и наконец, ранним утром солнце царственно восходит за нашими спинами — по золотой тропе мы вплываем в Венецию… О, Венеция — прекрасный город, где крысы могут безбоязненно прогуливаться в свое удовольствие, а придет усталость — можно устроиться на набережной Гран Канала и пировать, пока воздух наполнен музыкой, а небо — звездами. Отражаясь, блещут огни на полированных носах туда-сюда снующих гондол: канал так ими забит, что можно перейти его не замочив лап! Ну, а еда? Вы любите устриц?.. Впрочем, не стоит об этом сейчас.

Некоторое время он молчал, молчал и Крысси: захваченный повествованием, он плыл по Гран Каналу мечты, внимая призрачной песне, звеневшей меж зыбких и серых, облизанных волнами стен.

— Мы отправились к югу, — продолжил Морской Крыс, — вниз по итальянскому сапогу, заходя во все порты. Мы достигли Палермо, и там я покинул судно, решив всласть погостить. Я стараюсь не привязываться к кораблям: от этого становишься тупым и предубежденным. Кроме того, Сицилия — мой любимый уголок. Я там со всеми знаком, и мне нравятся тамошние нравы. Много веселых недель прожил я на острове, гостя у всех друзей по очереди. Когда беспокойство вновь овладело мной, я воспользовался услугами судна, торговавшего с Сардинией и Корсикой… Какая это радость — снова ощутить на лице свежий ветер и солёные брызги!

— А там не очень жарко и душно — внизу, в трюме? Кажется, так называется? — спросил Водяной Крыс.

Глянув на собеседника, мореплаватель то ли глазом моргнул, то ли бровью повел — не разобрать было.

— Я старый морской волк, — скромно заметил он. — Меня вполне устраивает капитанская каюта.

— И все-таки это тяжелая жизнь, что ни говорите, — в глубокой задумчивости пробормотал Крыс.

— Да, — для команды, — весомо возразил Морской Крыс, снова, кажется, моргнув глазом.

— На Корсике, — продолжил он, — я снова сменил корабль и с грузом вина отбыл на материк. К вечеру мы пришли в Алассио, стали на рейд, подняли бочонки из трюма и, спустив их за борт, связали длинной вереницей. Затем матросы уселись в шлюпки и двинулись к берегу, волоча за собой неуклюжую процессию бочек — словно целую милю добрых сарделек. На песчаном берегу их ждали с лошадьми; лошадки потащили канат вверх по крутой улице, и бочки самым отрадным образом погромыхивали и лопотали. Когда все до одной оказались на суше, мы хорошо подкрепились и отдохнули, а уж потом до утра сидели с друзьями за винцом и разговаривали… Оттуда я ушел к оливковым рощам — хотел малость побездельничать. Островов, кораблей и плаваний было уже предостаточно, и я повёл ленивую жизнь среди крестьян, — большей частью лежал, наблюдая за их работой, или забирался на прибрежные скалы и, вольготно там растянувшись, любовался Средиземным морем подо мною. Мало-помалу, в прогулочном темпе, добрался я до Марселя, а там — встречи с закадычными друзьями, тоже мореходами, экскурсии на огромные океанские корабли — и снова пирушки, пирушки! Не говорите мне об устрицах! Порой во сне я вижу марсельских устриц — и просыпаюсь в слезах!

— Ваши слова напомнили мне, — сказал вежливый Крыс, — что однажды вы вскользь упомянули, что голодны, и мне следовало заговорить об этом раньше. Вы, конечно, повремените, чтобы покушать со мной? Нора моя неподалеку, добро пожаловать, подкрепимся.

— Как просто, добро, по-братски с вашей стороны, — растрогался Странник. — Я действительно был голоден, когда встретил вас, а с тех пор, как я совершенно случайно и неосторожно вспомнил об устрицах, муки мои стали нестерпимы. Но просьба к вам: принесите еду сюда. Я не любитель трюмов и оставляю палубу лишь по принуждению; и потом, пока мы едим, я смогу рассказать вам ещё кое-что относительно моих странствий и смелой жизни. Мне она кажется интересной, да и вам, по вниманию судя, тоже пришлась по вкусу. Если же мы сядем в доме, ставлю сто против одного, что я тотчас усну.

— Великолепная мысль! — согласился Крыс и поспешил домой.

Там он смахнул пыль с корзинки для пикников и начинил её нехитрой снедью. Памятуя о происхождении и вкусах Странника, он не забыл погрузить французский батон в три локтя длиной, палку разившей чесноком колбасы, головку сыра, богатого слезой, и значительную, оплетённую ивой бутыль цвета зорь виноградного Юга. Бегом возвратившись, он принялся выкладывать содержимое на траву и розовел: гость то и дело чмокал, закатывал глаза и сочил похвалы вкусу и расторопности хозяина.

После нескольких минут энергичной борьбы голод отступил, и Морской Крыс продолжил экскурсию. Он провел бесхитростного слушателя вдоль побережья Испании, побродил с ним по Лиссабону, Опорто и Бордо, показал славные гавани графств Корнуолл и Девон и по Каналу подошел к пристани, где он, обветренный и закаленный, ощутил первый волшебный вдох новорожденной весны и загорелся весь, и прочь поспешил, мечтая о мирной жизни селянина вдали от изнурительных морей…

Очарованный Крысси всюду следовал за Скитальцем, и сердце его спотыкалось, трепеща от ужаса и восторга: день за днем он поборал непогоду, теснился на рейдах, на приливе проскакивал мели, поднимался по рекам, которые, словно детишек, баюкают на излучинах копошливые города, и наконец, со вздохом сожаления оставил поводыря в слащавой деревне, о которой Крысси страстно хотел не слышать ни слова.

К этому времени завершилась их трапеза. Скиталец посвежел, распрямился; в хриплом голосе его прибавилось силы и властного обаяния, глаза заискрились, отражая свет невидимых маяков, и когда он, наполнив бокал светлым румянцем Юга, склонился к Крысу, у того перехватило дух от глубины этого голоса, этих глаз. Их свет переливался и пенился зелено-седыми волнами северных морей, в бокале жарко дрожал чистейший рубин, словно самое сердце Юга, бившееся вровень с обветренным сердцем морехода. Два огня — переменчивый серый и неиссякаемо алый — растопили волю Крыса, подчинили, лишили сил: вне их свечения мир стал немыслим, отодвинулся куда-то и бесследно исчез.

Мореход говорил, и чудные звуки разливались приливом; временами казалось, что речь его — вовсе не речь, а дружное «гей» матросов, выбирающих мокрый якорь, гул вантов в реве Нордоста, раздольная песня рыбака, тянущего невод на абрикосовом фоне заката, звон гитары и стон мандолины в ленивой гондоле. Хриплый голос то был — или горькие всхлипы ветерка в парусах, переходившие в тугие рыдания, в отчаянный порыв — и стихавшие в мелодичный, упругий гуд такелажа? Все эти звуки отчетливо слышал Крыс — и еще: голодные жалобы чаек и альбатросов, мягкий рокот разбитой волны и шипение гальки. Снова слышалась речь, и Крысси насмерть дрался в переулках, бражничал, заводил и терял друзей в рискованных затеях. Он искал сокровища на островах, рыбачил в тихих лагунах, целыми днями дремал на теплом белом песке. Он видел чудищ океанской бездны и тралы, набитые живым серебром; слышал рык вздыбленной бурей волны и веселую музыку с палубы океанского лайнера, скользившего гигантским размытым пятном в голубом тумане. Он возвращался домой: вот и мыс позади, открылись огни причала, группки встречающих машут лапами и радостно кричат… грохот трапа… Идти по земле непривычно, — благо, что недалеко: вон туда, на горушку, где сквозь пунцовые шторы зазывно, почти по-домашнему теплятся свечи.

Наконец, сквозь этот сон наяву он увидел, что мореход встал на ноги, но голос еще не умолк, и зеленые брызги прибоя в его глазах все еще чаровали Крыса.

— А теперь, — вкрадчиво сказал Странник, — теперь мне пора. Много длинных пыльных дней я буду идти на северо-запад, пока не увижу седое море и городок на скале. Скала круто спускается к гавани, и вместе с ней — улицы и дома, и деревья. Как хорошо я знаю этот город! Дверь отворена, и ты смотришь из темной прохлады дома в светлый проем; взгляд бежит по теплу ступеней в розовом тоннеле цветущей валерианы, пролет за пролетом — вниз, и там упирается в голубой лоскуток моря. На нем лодочки, пришвартованные к кольцам старинной набережной, выписаны так чисто! — совсем как те, из детства, в которых я, бывало, так любил копошиться… В волнах прилива плещется лосось, косяки макрели играют у набережной и на отмелях, а мимо окон днем и ночью скользят большие суда — одни к причалу, — другие — в открытое море. Туда, в эту гавань, заходят корабли всего мира; там, в час, назначенный судьбою, бросит якорь и мое судно — судно, которое глянется мне. Я забуду о спешке, выжду и присмотрюсь, пока сердце мое не скажет: «Вот корабль твоей души — он нагружен по ватерлинию, он целит бушпритом в море… Он ждет тебя.» И тогда я проникну на борт — на лодке или канатом, — а одним пронзительным утром проснусь от топота и песен матросов, треска брашпиля и грохота якорной цепи. Мы поставим кливер и фок, дома сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей поплывут мимо, и странствие началось… Мы подойдем к мысу, и мачты отряхнут паруса, а за мысом они всполошатся и туго взлетят, встретив ветер, — северный ветер, приятель! северный ветер, всегда нацеленный к югу!.. И ты тоже придешь туда, мой младший брат. Дни уходят за днями, и ни один из них не вернется, а Юг все ждет тебя. Стань на дорогу, послушайся зова в сердце своем, не упусти мгновенье — оно не вернется! Один упоительный шаг, стук двери за спиной — и ты вступил в новую жизнь, а старая канет. Когда-нибудь потом, когда много воды утечет, и чаша жизни опустеет, ты сможешь вернуться в свой дом и сидеть у родной реки, вспоминая и радуясь сердцем. Ты легко догонишь меня: ты молод, а я много пожил, и шаг мой не резв. Я не стану спешить, буду медлить, буду оглядываться и, конечно, увижу тебя: неторопливо и беспечно приблизишься ты, а на твоем лице отразится Юг!

Голос слабел и вскоре вовсе исчез — так комар гудит мимо уха. Крысси сидел омертвелый, глядя прямо перед собой. Когда взгляд его ожил, Крыс различил там далекую точку, голубое пятнышко на светлой дороге.

Он машинально встал и упаковал корзинку — старательно, без суеты. Машинально возвратился домой, собрал самое необходимое и вместе с любимыми безделушками сунул в ранец. Действовал он медлительно, передвигался, словно лунатик, полуоткрыв рот. Он забросил ранец на плечи, сосредоточенно выбрал посох для скитаний и безо всякой спешки, но и без колебаний переступил порог.

И столкнулся с Кротом.

— Ой! Вы куда собрались, Крысси? — удивленный Крот схватил друга за руку.

— На юг иду. Вместе с ними, — посторонним голосом ответил Крыс, не взглянув на Крота. — Сначала к морю, там — на корабль, и — к берегам зова моей души.

Он двинулся вперед: все так же медленно, массивно, бесповоротно. Робея, Крот растопырил лапки и заглянул в глаза друга. Под фарфоровым глянцем немигавших глаз змеились и мерцали серые искры. Это были глаза другого животного! Более не раздумывая, Крот сцепился с ним, втащил в дом и повергнул на пол.

Несколько мгновений Крыс стойко боролся, потом силы оставили его, веки тяжело сомкнулись, и он затих, зябко подрагивая. В ту же минуту Крот помог другу подняться и проводил в кресло. Крыс сжался, словно подзорная труба, более не надобная, провалился в себя, обмяк; дрожь заметно усилилась и временами переходила в приступ бесслезных рыданий.

Заперев двери, Крот спрятал ранец в шкаф, сунул ключи в жилетный карман и уселся напротив друга — ждать окончания странного припадка. Мало-помалу Крыс погрузился в тревожную дремоту, прерывавшуюся судорогами и невнятным бормотанием о вещах необычных, диких и зарубежных на взгляд простоватого Крота. Вскоре, по счастью, Крыс крепко уснул.

Чтобы отвлечься от беспокойных раздумий, Крот с головой ушел в домашние хлопоты, а когда впотьмах вернулся в гостиную, Крыс сидел на том же месте, но уже бодрствовал — безучастный ко всему, молчаливый и удрученный. Крот бросил беглый взгляд в глаза друга и, удовлетворенно отметив, что они чистые и карие, как прежде, сел рядом и предпринял бодрую попытку помочь ему все припомнить.

Бедный Крысси, постепенно разгораясь, прилагал все усилия, чтоб объяснить происшедшее, — но мог ли он уместить в пресные ледышки слов самое главное — горячую дрожь влюбленного сердца! Вспомнить вслух прозрачные голоса моря, певшие ему; передать колдовскую вязь Морехода — разве он мог? Теперь, когда рухнули чары, похоронив под собой обаяние дня, даже сам Крыс, перебирая в памяти обломки, не мог сложить из них то, что лишь час назад казалось Единственным. А Крот? Крот ничего не понял. Да и не мог понять. Для него было ясно одно: припадок это или приступ — неважно; главное, Крыс не свихнулся, хотя трясло его преизрядно. Он, правда, потерял интерес к повседневным радостям жизни, но это пройдет. Все проходит.

С выражением полного безразличия Крот ненавязчиво сменил тему и заговорил о предстоящей жатве, вспомнил горы пахучего сена на телегах и лошадей, поводящих боками; восход луны над убранными полями и причудливые тени от скирд. О румяных яблоках и поспевших орехах говорил он, о вареньях, моченьях, соленьях (пора бы, кстати, заняться) и потихоньку, попросту, доковылял до бесед у камина лютой зимой… Крот так разошелся, что голос его задрожал, а на глаза навернулись слезы.

Крыс начал изредка вносить лирические уточнения. Глаза его прояснились, оторопь, похоже, начинала проходить.

Чуткий Крот выбежал из гостиной и тотчас вернулся с карандашом и бумагой.

— Вы уже целую вечность стихов не писали! — ворчливо заметил он, разглаживая лист перед Крысом. — Могли бы и поработать сегодня, вместо этих… ну, раздумий, так сказать. Набросайте что-нибудь, и вам сразу полегчает. Если это будут всего лишь стихи, разумеется.

Крыс брезгливо оттолкнул от себя лист, но Крот, понемногу начинавший разбираться в животных, воспользовался мелким предлогом и вышел. Когда он чуть погодя заглянул в комнату, Крыс был совершенно поглощен: глухой ко всему, он то грыз карандаш, то быстро-быстро строчил по бумаге. Сгрыз он больше, чем написал, это верно, — но как отрадно было смотреть на выздоравливающего поэта!

Оглавление

Опубликовано: 19 марта 2023

Просмотров: 28

Оглавление

Глава 10 Ветер в ивах — Кеннет Грэм

ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОХОЖДЕНИЯ МИСТЕРА ЖАББА
Рассвет всегда чудо, но утро, о котором пойдет речь, было чудесным вдвойне: м-р Жабб, эсквайр и т. д. проснулся вместе с солнцем, причем не менее самостоятельно. Он мог проснуться и раньше, затмив самое солнце, но этому помешала его железная закалка: в течение нескольких недель его ложем были солома да камень, и поэтому лишь к утру он почувствовал, что пальцы ног почти звенят от холода.

Незашторенное дупло дерева, в котором он остановился, обращено было на восток, а это, как известно, серьезное неудобство. Первые же лучи солнца принялись щекотать Жаббу ресницы, он как бы чихнул глазами — раз, другой, третий — и совершенно растерял сон. А снилось ему, будто спал он не в дупле на чужбине, но в спальне с окном в стиле Тюдор, причем, в такую морозную ночь, что все без исключения постельные принадлежности подняли мятеж, недовольные произволом внешней среды. «Хватит! — вскричали они. — Натерпелись. Мерзни один!» — и убежали на кухню греться. Жабби встал с кровати и, как был, босиком, все шел и шел за ними по ледяным камням коридоров, протянув руки, упрашивая образумиться, прекратить беспорядки.

Проснувшись, он сел, потер посиневшие ступни, потом — глаза. Поискав небо, аккуратно нашинкованное решеткой, и не найдя его, он часто-часто заморгал, попытался вскочить на ноги, но не смог: сердце его, жарко дрогнув, разлилось по телу тугим теплом — Свобода! Жабби все вспомнил.

Свобода! Одно это слово, одна мысль стоит пятидесяти одеял! Жабби стало уютно и тепло от сознания, что мир с нетерпением ожидал его триумфального возвращения, как и прежде готовый служить ему, забавлять, всюду быть рядом; мир, слегка постаревший за время разлуки, — как и подобает истинному другу — но все такой же преданный и нежный.

М-р Жабб встряхнулся, с помощью растопыренных пальцев вычесал из волос труху и, завершив на том утренний туалет, отправился в путь. Солнце дружески подталкивало его в спину — шагай, мол, — и он шагал — широко, вольно; голодный, но уверенный в себе, мокрый от росы и счастливый.

Мир в то утро принадлежал только ему. Кончился гулкий и розовый лес, и открылось небо — до оскомы лазурное небо над бескрайней зеленью полей — широких, чистых, манящих.

Вокруг не было ни души, и оттого проселок, казалось, обрадовался Жабби, завилял пыльным рыжим хвостом, словно бродячий пес, давно искавший попутчика. Жабба, впрочем, такой попутчик не устраивал: дорогам все равно куда и с кем идти; спору нет, и нам порой приятно побродяжничать с ними, но для таких прогулок необходимо иметь чистую совесть и полные карманы денег; кроме того, надо быть уверенным, что никто не прочесывает окрестности с отвратительным намерением посадить вас в тюрьму. Практичному мистеру Жаббу, понятно, было очень небезразлично, в какую сторону идти; лиризм утренней прогулки мало интересовал его, и, в сердцах, он зашагал нервно, разве что, не пиная вызывающе бессловесного спутника.

Вскоре рядом с проселком появился малыш-канал и, словно щенок, в прилежном молчании засеменил бок о бок со старшим братом.

— Чтоб вам пусто было! — огрызнулся Жабб, раздосадованный их немотой. — Черт с вами! Одно понятно: вы вышли откуда-то и, следовательно, ведете куда-то.

Неоспоримая стройность умозаключения успокоила Жаб-ба, и он, криво усмехнувшись, процедил:

— Это факт, мой мальчик. Они куда-то ведут. И факт сей даже вы, мистер Жабб, не сможете опровергнуть, — так что идите-помалкивайте.

Он намеревался возразить себе, да не успел: из-за поворота, едва перебирая ногами и будто в великом сокрушении тряся седой гривою, вышла лошадь. От хомута на вытянутой шее тянулся канат, и с каждым шагом лошади он то натягивался, то долгою дугой провисал до самой воды — грузный, влажный, усыпанный жемчугом капель. Пропустив ее, Жабб остановился, осторожно и выжидательно поглядывая на медлительный танец каната — туда, где, еще не видимый за излукой, судьба приготовила ему новый сюрприз.

Это была баржа: тупоносая, с высокой, ярко раскрашенной палубой, она выплыла навстречу Жаббу громоздкой лебедицей, гоня перед собой упругую волну; на корме, обняв руль мускулистой рукою, покоилась хозяйка судна — крупная женщина в накрахмаленной панаме.

— Прекрасное утро, мадам, — прогудела она, поравнявшись с Жаббом.

— Трудно не согласиться с вами, мадам, — вежливо ответил он и пошел берегом рядом с баржей. — Утро прекрасное, но не для тех, у которых серьезные неприятности, подобно мне. Скажем, есть у меня замужняя дочь и посылает телеграфом, срочно к ней приехать, что я и делаю, а сама не знаю, что стряслось или вот-вот стрясется и готовлюсь к самому худшему, как сами знаете, если у вас материнское сердце, мадам. И вот иду, а работаю я, знаете ли, прачкой работаю — работа без присмотра осталась, и детки без присмотра, а других таких озорных да вредных бедокуров свет не видывал… А еще я деньги потеряла и дорогу потеряла, а что касается до дочки, то я думать боюсь, что там у нее случилось.

— Интересно, где бы она могла жить, дочь-то ваша? — спросила женщина.

— Недалеко от реки, мадам. Там еще дом красивый такой, Жаббз-Холл называется. Не слыхали? Далеко это?

— Жаббз-Холл? Так я туда и плыву, — ответила женщина. — Через пару миль канал впадет в реку, чуть выше Жаббз-Холла, а там идти-то всего ничего. Садитесь на баржу, я вас подброшу.

Она пристала к берегу, и Жабб, захлебываясь в изъявлениях робкой признательности, легко прыгнул на палубу и уселся там, весьма довольный. «Опять удача! — хихикнул он в кулачок. — Наш Жабби снова на высоте… как всегда!»

В величавом молчании хозяйка вырулила на середину канала, где и сочла возможным возобновить беседу.

— Стало быть, держите прачечную, мадам? — спросила она вежливым басом. — Не сочтите за фамильярность, но бизнес у вас недурственный, я бы так сказала.

— В нашей стране это самое милое дело, мадам! — с жаром ответил Жабб. — От господ отбою нет — ни к кому не пойдут! Только в мое заведение. Видите ли, я знаю толк в своем ремесле. Постирать, погладить, накрахмалить господское бельишко? — милости прошу! Все будет сделано буквально на моих глазах.

— То есть вы, конечно, не сами это делаете? — с уважением осведомилась хозяйка баржи.

— Что вы! Я девушек содержу, — мягко сказал м-р Жабб. — Двадцать или около того. Они у меня не покладая рук трудятся, как проклятые! Мы-то с вами знаем, что такое девушки! Капризные, мерзкие вертихвостки — так я их называю.

— Золотые слова, — от всей души подтвердила хозяйка, — но вы, как видно, умеете задать жару своим бездельницам. Жабби многозначительно хмыкнул.

— А скажите, лично вы любите заниматься постирушкой? — помолчав, спросила женщина.

— Просто обожаю, — признался Жабби. — Поверите ли: как увижу где корыто с бельем, так прямо слабею вся. Да и дается она мне легко, стирка-то. Истинное наслаждение получаю, что там скрывать!

— Как хорошо, что мы с вами встретились, — задумчиво протянула хозяйка. — Это подарок судьбы для нас обеих.

— О чем вы, собственно? — переполошился мистер Жабб.

— О чем? Взгляните, как я живу! — всхлипнула хозяйка всем телом. — Люблю стирку не меньше вашего, а когда мне стирать? Приходится вертеться у руля: муженек у меня никудышный, так и норовит пофилонить и с баржи удрать, — на личную жизнь ни минуты нет. Вот сейчас, пожалуйста: где он? Хорошо хоть у лошади мозгов хватает лямку тянуть. А мой — что? Свистнул пса и пошел, видите ли, на охоту, зайчишка, мол, к обеду раздобыть. Что б он там ни бубнил, а раз со своим псом отправился, не видать им зайца: двух дураков легче заметить. Вот и спрашивается: когда мне постирать в свое удовольствие?

— Да что вы все о стирке? — пугливо улыбнулся Жабби. — Старайтесь думать об этом зайчике. Аппетитный такой, жирный заяц, клянусь вам. Лучок-то прихватили?

— Что вы, кроме стирки я ни о чём думать не могу. Как можно болтать о каких-то зайцах, имея возможность прекрасно провести время? В углу каюты целая гора моего белья валяется. Возьмите оттуда кое-что — не рискну Объяснять такой порядочной женщине, как вы, что именно… да вы поймете: самое необходимое — и простирните по дороге. Корыто, мыльце — все есть. Котёл с кипятком на очаге, ведерко для холодной воды — вон там висит. Какое-никакое, а все развлечение для вас. А то мне прямо неудобно смотреть: сидит гостья и знай, на природу любуется да зевает от скуки. Негостеприимно получается.

— Давайте я лучше порулю! — слабо протестовал Жабби. — Тогда вы сможете стирать, сколько влезет. Я ведь испортить могу, или не так сделаю что. Мне мужские вещи попривычней будут. Другой профиль, так сказать.

— К рулю сядете? — хозяюшка добродушно рассмеялась. — Здесь опыт нужен, — к рулю она сядет! И потом, занятие это скучное, а я порадовать вас хочу. Нет уж, — вы наслаждайтесь всласть, порулю сама, так и быть. Не лишайте меня удовольствия сделать вам приятность.

Попался! Жабб повертел головой в поисках выхода, оценил расстояние до берегов, сник и молча отдался воле рока. «Если на то пошло, стирать и дурак сможет!» — в гордом отчаянии подумал он.

С грохотом вытащив из каюты корыто, он швырнул туда охапку белья из кучи, плеснул воды и, вспомнив годы юности, когда он, бывало, подглядывал в окна прачечной, принялся за дело.

С каждой мучительно долгой минутой Жабб становился все агрессивнее. Казалось, ничто из того, что он тужился сделать, белью не нравилось и, тем более, не шло на пользу. Он поглаживал его, он шлепал и избивал его что было сил — все впустую: белье таращилось на мучителя как ни в чем ни бывало, такое же грязное и счастливое во грехе. Пару раз Жабб косился на тучную владелицу баржи, но она делала вид, что внимательно смотрит вперед, поглощенная управлением. Спина мистера Жабба пронзительно ныла, лапки его сморщились, словно соленые огурцы. Не без гордости он рассмотрел их и прохрипел такое, чего не следует произносить не только прачкам, но и представителям семейства Жаббов; прохрипел — и в пятнадцатый раз упустил мыло.

Взрыв хохота заставил его вздрогнуть. Он обернулся: не в силах утереть слезы, почти опрокинувшись, владелица баржи неудержимо хохотала.

— Ну, позабавил! — стонала она. — Да я тебя, голубчик, с первого слова раскусила. Тон у тебя барский. Хорошенькая прачка — небось, салфетки за всю жизнь не выстирал.

Горячий темперамент Жабба, до сей поры злобно затаенный, вздыбился во всей своей непривлекательной мощи — Жабба понесло.

— Ты! Подлая, низкая, жирная баба! — гремел он. — Как ты смеешь так разговаривать с джентльменом? Нашла прачку! Ставлю тебя в известность: перед тобой Жабб — известнейший, многоуважаемый, выдающийся мистер Жабб! И пусть сейчас у него временные трудности, я не позволю смеяться над ним всяким бабам!

Женщина приблизилась к нему, пытливо и строго заглянула под чепчик.

— Бог мой, и правда! — воскликнула она. — Да как я могла? Омерзительная ползучая жаба на моей чистенькой барже! Ну, нет! Этому не бывать.

Одна рука ее — мощная, в веснушках — настигла Жабба и схватила за переднюю лапу, другая цепко держала заднюю. Мир перевернулся, баржа-с легкостью взмыла в небеса, в ушах засвистело; Жабби сообразил, что летит по воздуху, некрасиво кувыркаясь.

Вода, когда он, наконец-то, смачно приводнился, оказалась, на его вкус, слишком прохладной, но все же не на столько, чтобы сокрушить его гордыню или умерить пыл необузданного темперамента. Он нащупал дно, отплевался. Первое, что ему бросилось в глаза, когда он очистил их от водорослей, была, конечно, хозяюшка. Эта толстая баба сотрясалась от смеха на корме уплывавшей баржи, и Жабб, пожирая ее глазами, чихая и кашляя, нечленораздельно поклялся разделаться с негодяйкой.

Он попытался с достоинством выйти из воды, но намокшее платье заставляло ковылять самым унизительным образом, а когда он-таки коснулся материка, выяснилось, что без посторонней помощи взобраться на крутой берег — дело непростое.

Две-три минуты Жабби отдыхал. Как только сердце его угомонилось, он подобрал платье выше колен и в жажде реванша галопом припустил вослед обидчице, неумолимый, как Судьба.

Вскоре он нагнал баржу; негодяйка все еще веселилась.

— Выжмись, старуха! — захлебывалась она. — Не забудь лицо утюгом погладить, гофре-плиссе наведи! Хорошенькая жаба получится, точно говорю.

Ответа не было. Суровая кара — вот чего алкал Жабби. Дешевое словопрение, устная расправа не могут служить сатисфакцией истинному аристократу, и хотя на уме вертелась парочка уничижительных замечаний, Жабб уст не разомкнул. Конь — вот кто был целью забега. Резво обогнав его, он отвязал канат, вскочил на него и могучими ударами пяток пустил галопом. Он направил скакуна в чисто поле, подальше от канала, и только там соблаговолил обернуться: баржа тупо ткнулась в берег, а ее гнусная хозяйка отчаянно жестикулировала и трубила: «Стой, стой!»

— Знакомый напев, — ухмыльнулся Жабби и еще неистовей заработал пятками.

Недолго длилась дикая скачка: ломовой конь был не способен так перенапрягаться и скоро сменил корявый галоп на рысцу, а потом и вовсе поплелся ленивым шагом. Жабба, впрочем, это удовлетворяло: как-никак он двигался, а баржа — нет. Дерзкий поступок, свидетельствовавший, по мнению Жабба, о недюжинной смекалке, возвратил ему благодушное настроение, и против прогулки в погожий день он не возражал, ехал потихоньку, отгоняя мысли о добром обеде и о том, как давно он не ел по-человечески. На солнышке его разморило, он задремал. Канал был уже далеко позади, когда конь решил подкрепиться, и опустив морду, захрумтел травой. Уснувший седок едва не съехал по его шее, вцепился в гриву и осмотрелся. Они находились на широком выгоне; тут и там, насколько хватало глаз, из травы поднимались кустики дрока и ежевики. Невдалеке стоял потрепанный цыганский фургон, а за ним, сидя на перевернутом ведре и глядя вдаль, задумчиво курил возница. Рядом горел костер; рыжее пламя лениво облизывало дно походного котелка. Под крышкой что-то булькало и попыхивало, наполняя воздух многообещающими испарениями; запахи — теплые, сытные, разно образные — вились, клубились и сливались в один небесно-сладостный аромат: казалось, душа Природы воплотилась в нем, чтобы явиться своим детям, — душа истинной Богини, матери безмятежности и жизнелюбия. Теперь Жабб понял, что до этой минуты не был по-настоящему голоден. Все эти посасывания и подташнивания, которые мучали его с раннего утра — пустяки. Вот он, настоящий голод, и надо как можно скорее утолять его, иначе будут жертвы.

Жабб оглядывал цыгана, прикидывая, что легче: побить его или взять лестью. Цыган перевел взгляд на пришельца, и некоторое время они так и сидели: Жабби ерзал на скакуне, раздувал ноздри, нюхал и молодцевато смотрел на цыгана; цыган на ведре курил, неотрывно глядя на всадницу.

Наконец, цыган вынул трубку изо рта и бесцветно произнес:

— Что ли, продать хотите?

Жабб оторопел. Он не знал, что цыгане заядлые лошадники — ни одной лошади прохода не дают; кроме того, он позабыл, что они постоянно кочуют, а без скотины — сами знаете — далеко не уедешь.

Как он не догадался превратить трофеи в деньги?! Предложение цыгана сулило плотный завтрак и наличные, то есть то, в чем Жабби остро нуждался.

— Чего? — он снова притворился прачкой. — Мне продать тебе этого рысака? Еще чего! И разговора нет. На ком я белье возить буду? Каждую неделю заказчикам — на горбу? Потом, я люблю его, и он во мне души не чает.

— Попробуйте полюбить осла, — вежливо предложил цыган. — Кое-кто ослов любит.

— Ты, вижу, не понимаешь, что этот конь не про тебя, — продолжал Жабб. — Он чистых кровей, — местами, правда. Только не теми, на которые ты уставился. Был призером в свое время, — это и сейчас видно, если в лошадях понимать. Какое там «продай»!.. А сколько б ты дал за этого красавца? — интересно просто.

Цыган ощупал взглядом лошадь, потом — не менее пытливо — всадницу и, снова глянув на «скакуна», коротко бросил:

— Шиллинг за копыто.

Он отвернулся и вновь принялся курить и смотреть вдаль, словно пытаясь довести мир до бешенства бесцеремонным своим разглядыванием.

— По шиллингу? — растерялся Жабб. — Дай-ка я поразмыслю. — Прикинуть надо, сколько получается.

Он слез с коня, пустил его пастись, а сам уселся рядом с цыганом и стал на пальцах подсчитывать барыш.

— По шиллингу! Выходит, четыре шиллинга — и все тут? Ты что?

— Хорошо, — сказал цыган. — Я скажу вам, что я сделаю: накину еще шиллинг, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит ваша кляча. Это мое последнее слово.

Жабби задумался. Он был гол как сокол, голоден и к тому же далеко — и неизвестно, насколько далеко — от родного дома. А если враги до сих пор прочесывают местность? В такой ситуации пять шиллингов — кругленькая сумма. С другой стороны, что-то не больно-то много за живого коня… Но он-то ему бесплатно достался! Сколько цыган ни дай — все чистая прибыль!

— Вот что, цыган. Я скажу тебе, что мы сделаем, и это мое последнее слово. Ты даешь мне шесть с половиной шиллингов, наличными. Кроме того, ты кормишь меня завтраком: я съем из твоего котелка ровно столько, сколько смогу (за один присест, конечно). Пахнет отменно. Взамен я отдаю тебе чистокровного жеребца со всей красивой сбруей впридачу, — владей. Ну, что — идет? Говори, да я поеду. У меня тут неподалеку знакомый живет, он из-за моего коня сон потерял.

Цыган присвистнул, страшно разворчался, а потом объявил, что еще несколько таких сделок, и он вылетит в трубу. После этого он, кряхтя и охая, нашарил в бездонном кармане портов парусиновый кошелек и отсчитал Жаббу в лапку шесть с половиной шиллингов. Скрывшись ненадолго в фургоне, он вернулся с железной миской, ложкой и ножом, разложил их на траве и снял котелок с огня. Кипучая струя наваристой жирной стряпни наводнила миску до краев. На самом деле то была самая восхитительная похлебка в мире, приготовленная из куропаток и фазанов, цыплят и кроликов, сдобренная рябчиками, зайцами, а также молодой цесаркой и еще тем-сем. Почти рыдая, взял Жабби миску и, пристроив ее на коленях, знай, наворачивал да наворачивал, то и дело прося добавки; а цыган — тот не жадничал, все подливал да подливал. Жабби искренне считал, что так вкусно он не завтракал никогда.

Когда стало трудно дышать, он не без помощи цыгана поднялся, простился с ним, нежно скормил коню какой-то объедок и, пошатываясь, возобновил странствия. Цыган хорошо знал те места и подробно объяснил Жаббу, куда идти, пока тот слезливо прощался с любимцем, так что настроение у Жабба было прекрасное. Он ничуть не походил на то измученное животное, каким был лишь час назад. Яркое солнце высушило его платье, в кармане позвякивало, дом, друзья и полная безопасность приближались с каждым нетвердым шагом. А самое главное и прекрасное — он существенно подкрепился, и потому чувствовал себя беспечным исполином, которому все нипочем.

Он бодро продвигался к цели, думая о своих похождениях и побегах, о том, как ловко он выкручивался из якобы безвыходных положений, выходил сухим из воды; его распирало от гордости и упоения.

— Хо-хо, — говорил он, подбоченясь, — какой я все-таки хитроумный Жабб! Такого расторопного животного еще не бывало! Завистники швырнули меня в тюрьму, окружили битком набитыми казармами, часовые круглые сутки сторожили меня. А я? — прохожу сквозь все преграды исключительно благодаря способностям, помноженным на отвагу. Они травят меня паровозами, полицейскими, револьверами, — а я? Я делаю им ручкой и растворяюсь в воздухе. По несчастливому стечению обстоятельств я оказываюсь в канале: меня выбрасывает туда жирная придурочная баба. Что из этого? — я выплываю, ловлю ее скакуна — и был таков! А каков? Хо-хо! Лошадь продана за целую кучу денег и прелестный завтрак. Я — Жабб!!! Всеобщий любимец, красавец, баловень судьбы!

Чтоб не лопнуть от самодовольства, он быстренько сочинил хвалебные куплеты и принялся распевать их во весь голос, хотя слушателей, кроме него, вокруг видно не было. Пожалуй, ни одно животное не сочиняло столь хвастливой песни:

Среди имен героев

Веков всех и держав

Известней нет: затмило свет

Простое имя — Жабб!

Среди мужей науки

Не водится мужа,

Что знал бы треть того, что знал

И знает мистер Жабб!

Ковчег кренился на бок,

Рыдала тварь, дрожа,

Кто в аккурат на Арарат

Рулил? — отважный Жабб!

Вскричала королева

В окне бельэтажа:

— Кто скачет к нам, красив и прям?

Ответ был: мистер Жабб!

В песенке этой было гораздо больше куплетов, и здесь приведены лишь самые скромные, потому что остальные — хвастливые до бесстыдства — приходится опустить.

Жабб шел и пел, пел и шел, с каждой минутой все более входя в раж, не подозревая, что вот-вот рухнет со своего нерукотворного пьедестала…

Пройдя несколько миль проселками, он вышел к шоссе. Вдали на белой ленте дороги едва заметно чернела точечка; она росла на глазах и превратилась сначала в пятнышко, потом — в комочек, и, наконец, в нечто хорошо знакомое; еще через мгновение до его восхищенных ушей донеслись родные звуки клаксона.

— Это уже кое-что! — сглотнув, сказал Жабб. — Снова большая жизнь, снова мир прекрасного… Как долго я шел к нему!.. Поприветствовать братьев по баранке? Мысль! Наплету чего-нибудь, мне не привыкать, а они, разумеется, предложат подвезти. Я им еще сказочку, то-се, — глядишь на автомобиле в Жаббз-Холл прикачу: Здра-асьте, г-н Барсук! Позвольте вам нос утереть!

Он доверчиво махал лапкой на середине шоссе, поджидая автомобиль, на малой скорости приближавшийся к развилке, когда вдруг смертельно побледнел, сердце его будто лопнуло и, согнувшись от нестерпимой боли в груди, он сделал два неверных шага и рухнул наземь.

Неудивительно: именно этот автомобиль угнал он от трактира «Алый Лев» в тот роковой день начала его бедствий. И те же самые люди сидели в нем — именно им он жадно внимал, вцепившись в кофейный столик.

Лежа на дороге жалкой бесформенной кучей, Жабб стонал от боли и горечи:

— Все пропало. Все кончено теперь. Вновь цепи и полицейские. Снова застенок. Черствый хлеб и вода — снова. Каким глупцом я был! Чего ради расхаживал по округе, исполняя постыдные песни; среди бела дня на оживленной дороге вздумал приветствовать людей? Это вместо того, чтоб дождаться темноты и огородами тихо-мирно добраться до дома! О, горемычный Жабби, как ты несчастен!

Ужасная машина урчала все ближе и ближе, надвигаясь на Жабба. Скрипнули тормоза: чудовище смрадно дышало совсем рядом. Два джентльмена соскочили с подножек, молча обошли дрожавшую кучу тряпья.

— Боже мой, какое несчастье! — догадался один из них. — Это же старушка, очевидно, прачка. Бедная! Она упала в обморок прямо на дороге. Вероятно, жара одолела ее, бедняжку. Или голод: возможно, она ничего не ела с утра. Давайте возьмем ее с собой и довезем до ближайшей деревни — там у нее наверняка есть подруги.

Они осторожно усадили Жабба на сиденье, подоткнули подушками и поехали дальше.

Услышав приветливые, полные соболезнования слова и смекнув, что не узнан, Жабб осмелел: приоткрыл сначала один, а потом и другой глаз.

— Взгляните, ей уже лучше! — воскликнул один из мужчин. — Ветерок идет ей на пользу. Как вы себя чувствуете, мадам?

— Большое спасибо, сэр, — слабым голоском ответил Жабби. — Я чувствую себя гораздо лучше.

— Вот и хорошо. Постарайтесь пока не шевелиться и не пытайтесь разговаривать.

— Да, да, не буду. Я вот только подумала, нельзя ли мне посидеть на переднем сиденье, рядом с водителем? Там ветерок посвежей, я быстро приду в себя.

— Какая разумная женщина, — заметил джентльмен. — Конечно, конечно, мадам.

Жабба заботливо пересадили, и машина тронулась.

Он почти оправился от потрясения: сел прямее, посмотрел по сторонам и сделал честную, но заведомо обреченную на провал попытку побороть дрожь томления и прочие позывы, начинавшие сладко мучить его, подминая рассудок и волю. «Это судьба, — решил он. — К чему мученья? Зачем бороться?»

Он повернулся к водителю и затараторил:

— Пожалуйста, сэр, я хотела бы, сэр, чтобы вы мне любезно позволили посидеть за рулем. Попробовать. Я внимательно наблюдала за вами: кажется, так просто, так интересно! Я смогу похвастаться подружкам, что немного порулила.

На его просьбу водитель от души рассмеялся, и джентльмен, сидевший сзади, полюбопытствовал, в чем дело. Когда ему объяснили, он, к восторгу Жабба, воскликнул:

— Браво, мадам. Мне нравится ваша смелость. Уступите даме место, дружище, пусть попробует. Она ничего не испортит, присмотрите за ней.

Жабб с готовностью забрался на шоферское место, обхватил руль. Потупив глаза, чтобы скрыть их безумный блеск, а заодно притвориться застенчивым новичком, он выслушал пространные, дилетантские, на его взгляд, наставления — и тронулся с места: поначалу крайне медленно и осторожно, поскольку твердо решил не лихачить.

Пассажиры одобрительно захлопали в ладоши, и Жабб слышал, как они обменивались впечатлениями:

— Как хорошо у нее получается!

— Да! Только представьте: прачка, впервые за рулем — и так мягко водит машину!

Жабби малость прибавил ходу. Потом еще чуть-чуть. И еще.

— Будьте осторожны, мадам, это не корыто, — добродушно предупредил джентльмен.

Жабб разозлился и стал терять голову. Попытка водителя вмешаться натолкнулась на острый локоть Жабба; он поутих. Жабби дал полный газ. Свист ветра и вой двигателя, слившиеся в дьявольскую музыку, танец автомобиля на ухабах одурманили слабые мозги Жабба.

— Как же, — прачка! — вне себя прогремел он. — Хо! Хо! Я — Жабб! Король угона, рушитель тюрем! Ускользающий Жабб — вот кто я такой! Сидеть смирно! Сейчас вы узнаете, что такое быстрая езда! Вы угодили в лапы знаменитому и искусному, абсолютно бесстрашному Жаббу!

С ужасным воплем джентльмены бросились на него.

— Держи его! — кричали они. — Вяжи его! Это преступное животное крадет автомобили! В цепи! В околоток! Долой рецидивиста!

Увы, им не следовало горячиться. Благоразумней было бы остановить машину, прежде чем решаться на такие выходки. Жабб повернул руль чуть не на полоборота и врезался в живую изгородь, тянувшуюся по сторонам шоссе, могучий прыжок, удар грома — и автомобиль замер, беспомощно теребя колесами болотную жижу.

Между тем Жабби летел в небесах почти под прямым углом к земле, изящно, ласточкиным хвостом растопырив лапки. Продолжительность полета ему понравилась, и он начал склоняться к мысли, что успеет развить крылья и стать Жабб-птицей, когда вдруг квакнулся навзничь в густую мягкую траву. Он сел и тут же увидел полузатопленный автомобиль и двух джентльменов: они вяло бултыхались в воде, связанные по рукам и ногам набрякшими плащами.

Жабби вскочил и пустился наутек. Он продирался сквозь изгороди, штурмовал высотки и перепрыгивал канавы, пока вконец не запыхался. Сбавив шаг, он вскоре восстановил дыхание и смог трезво оценить случившееся, что и сделал: захихикав, постепенно перешел к хохоту и хохотал до упаду.

— Хо-хо! — стонал он, сминая траву в экстазе самолюбования. — Снова Жабб! По обыкновению, сухой из воды! Кто придумал старушку-ловушку? Кому удалось пересесть якобы для освежения? Кто весело упорхнул, оставив злых недоумков, хлипких экскурсантов в грязи — там, где им самое место?.. Как — кто? Жабб, разумеется. Умный, великий, очень хороший Жабб.

Помолчав немного, он вдруг фальцетом заголосил:

Представьте: катится ландо,

Навстречу — мистер Жабб.

Он — прыг за руль: шарах! буль-буль!

И все в грязи лежат!

— Как я умен, черт возьми, как я умен!..

Легкий шум вдалеке заставил его обернуться. О ужас! О горе! О отчаяние!

По соседнему полю два полисмена и шофер в крагах наперегонки бежали прямо на него.

Жабб стрелой метнулся прочь.

— О, боже, — задыхался он, трясясь по кочкам, — какой я осел! Безмозглая, самодовольная тварь! Расселся, расчавкался, разбахвалился! Распелся-расшумелся — дур-рра-к!

Он оглянулся: они догоняли. Испуг прибавил резвости, Жабби побежал шибче, время от времени косясь на преследователей. Увы: расстояние медленно, но верно сокращалось. Животным он был коротконогим, да и любящие родители хороши — перекармливали Жабби с детства; исход был ясен. Жабб слышал хриплый дых погони и мчался, не разбирая дороги, дико озираясь на торжествующую свору победителей, и вдруг… земля разверзлась, и он, меся лапками воздух, — плюх! — с головой бухнулся в воду. Течение было так стремительно, что он, ослабевший, не мог справиться с ним. «Река, — понял Жабби, — это река!»

Всплыв на поверхность, он хватался за стебли камыша и осоки, росших у берега, но увы: сильное течение вырывало стебли из его лапок.

— Господи! — захлебывался Жабби. — Чтоб я еще хоть раз угнал дорогой автомобиль! Чтоб я еще хоть раз пел хвастливые песни! — и уходил под воду, и снова всплывал, почти бездыханный.

Чуть ниже по течению он увидел в береге дыру, а когда поравнялся с ней, сумел ухватиться за край… — и удержался! С большим трудом ему удалось приподняться из воды и опереться на локти. Несколько минут он так и висел, прерывисто дыша, отдуваясь, глядя во мрак бессмысленным взором.

Наконец, он смог различить в темноте что-то маленькое и яркое: два светлячка мигали в глубине, явно приближаясь. Скоро высветилось и лицо — знакомое лицо. Маленькое, благородных очертаний. Строгое, с шелковистыми бакенбардами и аккуратными ушами. Это был Водяной Крыс.

Оглавление

Опубликовано: 19 марта 2023

Просмотров: 19

Оглавление

Глава 8 Ветер в ивах — Кеннет Грэм

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МИСТЕРА ЖАББА
Когда у Жабба не осталось сомнений в том, что он заточён в сырой и зловонной темнице; когда он понял, что мрачная громада средневековой крепости заслонила собою весь белый свет (включая шоссе, на которых он познал счастье и вкушал его своенравно и властно, будто скупив в частное владение все дороги Англии), когда Жабби, нежно любивший аварии, постиг размеры этой катастрофы, — он рухнул на хладный пол узилища и лия горькие слезы предался скорби.

— Все кончено, — говорил он, — по крайней мере, кончена карьера Жабба, а это одно и то же… Широко известный, отъявленный красавец, богатый и гостеприимный Жабб, — такой добрый, веселый и беззаботный мистер Жабб, — где вы? Как можете вы надеяться снова стать на ноги, — говорил он, — вы, который так низко пал?! Украсть такую красивую машину, да ещё так нагло! Разве не справедливо осудили вас? Отвечайте: разве не вы обложили краснорожих полицейских столь изощренной, столь нецензурной бранью?! — в этом месте Жабб сделал паузу, некрасиво и жалко, навзрыд заплакав… — И вот за то, что я был таким неумным животным, — продолжал он, — я вынужден томиться в застенке до той поры, пока все, кто так гордился знакомством со мной, не позабудут самое имя Жабб! О, старый мудрый Барсук! — говорил он. — О, благородный, утонченный Крыс и вы, рассудительный Крот! Каким знанием жизни владеете вы, как здраво судите! Как хорошо знаете и любите ближнего своего!.. А я — несчастный, всеми брошенный Жабби!

В подобных ламентациях он проводил дни и ночи на протяжении нескольких недель, отказываясь не только от обедов, завтраков и ужинов, но даже от полдников, хотя дряхлый тюремщик, поглядывая на пухлые карманы узника, не раз подчеркивал, что известные предметы не первой необходимости, а надо — так и излишества всяческие, вполне могли бы оказаться у Жабба под рукой, стоит только договориться с ним, добрым старцем — но, разумеется, полюбовно.

У алчного старика, надо сказать, была дочь — милая сердобольная девушка, помогавшая отцу в его нелегком труде. Она очень любила животных и держала кенара, который днем доводил заключенных до бешенства, запевая во дворе, по своему обыкновению, сразу после обеда, в тихий час. На ночь, правда, хозяйка уносила его в гостиную и накрывала клеточку салфеткой, чтоб ничто не мешало соснуть её любимцу. Кроме этой клеточки, отец смастерил ей ещё две: в той, что попроще, жило семейство бурундуков, а в другой, очень изящной, целыми днями бегала в колесе белочка.

Как-то раз добрая девочка сказала отцу:

— Папа! Я не могу смотреть, как терзается этот зверь. Он тает на глазах. Разреши мне позаботиться о нем, — ты ведь знаешь, как я люблю животных. Он будет есть из моих рук, и служить будет — я его научу.

Отец позволил ей делать с преступником все, что ей вздумается. Жабб его утомил: вечно надутый, строит из себя невесть что, — убожество какое-то.

В тот же вечер милосердная дочь надзирателя вошла в камеру Жабба.

— Ну-ка, выше нос, Жабб! — улыбнулась она. — Сядьте на нары, утрите глаза — будьте же умницей! Постарайтесь немного поесть. Взгляните, какой обед — прямо с плиты, я сама готовила.

Это было мясо, тушенное с овощами, заботливо накрытое тарелкой. Густой дух мяса и капусты наполнил узилище, защекотал ноздри распростертого в скорби Жабба, чуть было не заставил его поверить, что жизнь, вообще-то, не такая уж скверная штука. Но он все же сдержался: с пола не встал, продолжая стенать, сучить лапками и «не нуждаться в утешении». Мудрая девушка вышла на время, но, как и следовало ожидать, запахи остались с Жаббом, и он — в перерывах между взрывами плача — сосредоточенно нюхал, как бы размышляя.

Постепенно мысли его посвежели, он стал с воодушевлением думать о рыцарях, о поэзии, о подвигах, которые ему суждено совершить; увидел широкие луга на рассвете: стреноженные кобылы тянулись губами к траве и фыркали, когда роса попадала им в ноздри. На огороде, укрытый темно-зелеными зонтиками, играл духовой оркестр: коренастые серьезные кулачки-пчелы дудели в цветах огурца, словно на маленьких геликонах, и кузнечики завидовали им, опустив скрипки. Тем временем в столовой Жаббз-Холла (услышал Жабби, все ещё распластанный на полу) призывно звенели тарелки — не звенели даже, а глухо позвякивали, полные разнообразнейших яств. Ножки старинных стульев заскребли по паркету: гости придвигались к столу, готовые потрудиться на совесть.

Тесная камера наполнилась розовым светом, стала просторней — Жабби вспомнил друзей. Они — безо всякого сомнения! — смогут чем-нибудь помочь, спасут его… И потом: адвокаты! Да за такое дело они передрались бы! Ну и осел этот Жабб — отказаться от защитника! Нет чтоб нанять их пяток-другой… И Жабб, почти успокоившись, глубоко задумался о мощи и гибкости своего ума, о том, какие горы можно свернуть с помощью этаких мозгов, — стоит только вовремя их напрячь.

Спустя несколько часов вернулась девушка с подносом в руках. Из чайной чашки поднималось зыбкое благоухание, рядом стояла тарелка с ломтиками поджаренного хлеба. Правда, ломтики были по-деревенски толстые, но их благородно-коричневый цвет, а также выбор столь золотистого масла, капавшего, будто мед из сот, создавали в целом приятное впечатление и говорили о вкусе хозяйки. Кроме того, аппетитные гренки красноречиво и смачно говорили Жаббу о жарко натопленных кухнях, о завтраках ясным морозным утром; живописали радости вечерних чаепитий у очага, когда намятые за день лапы сладко ноют в тепле… урчат и урчат кошки… сонно лопочет кенар, едва не падая с жердочки… Эх! — Жабб промакнул глаза, сел на нары, хлебнул, захрумкал.

Вскоре он живо заговорил о себе: имеет, дескать, особняк и хорошую репутацию, а потому пользуется всеобщим уважением, если не сказать — любовью.

Дочке надзирателя показалось, что тема эта врачует не хуже чая, и она постаралась поддержать её.

— Расскажите мне о Жаббз-Холле, — попросила она. — Очень красиво звучит.

Жабб слегка выпятил нижнюю губу и с гордостью объявил:

— Жаббз-Холл является превосходной, удобной во всех отношениях резиденцией для джентльменов. Уникальное здание, сооруженное на рубеже XIII–XIV вв., ныне снабжено всеми удобствами. Новейшее сантехническое оборудование. Церковь, полицейский участок, почта и поле для игры в гольф в непосредственной близости. В помещ…

— Ой, да хватит вам, — рассмеялась девушка, — не собираюсь я покупать ваш особняк. Расскажите о нем по-челове… по-настоящему. Только подождите немного: я схожу за добавкой.

Скоро она принесла свежего чаю и гренки. Жабб совсем отошел и со свойственным ему присутствием духа погрузился в принятие пищи, что, впрочем, не мешало ему распространяться о достоинствах лодочного сарая, о пруде с жирными карпами и огороде за каменным забором; о свинарниках, конюшнях, голубятнях, каретниках, курятниках, маслобойнях, прачечных, фарфоровой посуде и — на полтона ниже — о вечерах в банкетном зале, где, бывало, соберутся дорогие его сердцу животные и слушают затаив дыхание, как Жабб (единодушно избранный тамадою) блещет остроумием, поет красиво, задушевно рассказывает…

Потом девушка расспросила его о друзьях: чем питаются, где живут, когда линяют. Она, конечно, не говорила, что интересуется этим, потому что любит держать животных, — у неё достало разума и такта не оскорблять Жабба.

Когда девушка, поправив солому на нарах, простилась с ним, Жабб почувствовал себя вновь на коне и потому простился с девушкой несколько свысока.

Довольный собой, он спел парочку романсов — из тех, что исполнял на званных обедах — зарылся в солому и уснул. Давненько не спал он так хорошо, давно не видел таких красочных снов!

Тянулись скучные дни заточения… Дочь тюремщика как могла развлекала узника — тем более, что это не требовало особых усилий: достаточно было слушать его, всплескивать руками и ахать.

Скоро она вместе с Жаббом проклинала злодейку-судьбу и действующее законодательство: какой стыд, какой позор для нации — за столь заурядный проступок гноить в застенке беззащитное маленькое животное! Тщеславный Жабби, конечно же, сразу понял, что интерес девушки к нему продиктован растущим в ней чувством, и поэтому с некоторым сожалением думал о социальной пропасти, их разделявшей, — ведь девушка была недурна собой и, бесспорно, по уши влюблена в него.

Однажды утром Жабб заметил, что девушка как-то скупо реагирует на его остроты, всё больше молчит, думает невесть о чем — в его-то присутствии! Жабби тоже притих, собрался было надуться, ан не успел.

— Жабб! — взволнованно начала девушка. — Выслушайте меня… Моя тетушка работает прачкой.

Жабб свернул губы трубочкой, чтобы скрыть улыбку: «Не стерпела!».

— Какие пустяки! — приветливо и мягко сказал он. Даже у меня есть тетушки, которым просто следует быть прачками.

— Да помолчите же хоть минуту! — словно от приторного лекарства поморщилась девушка. — Вы слишком много говорите — это ваша беда, Жабб. Я стараюсь придумать что-нибудь, а вы бормочите не переставая… Итак, моя тетушка работает прачкой. Она стирает всем заключенным нашего замка — папа не хочет, чтобы кто-то посторонний зарабатывал деньги в нашей тюрьме, — понимаете? Ну вот. Каждый понедельник тетя собирает грязное белье, а в пятницу вечером приносит выстиранное. Сегодня четверг. И знаете, что пришло мне в голову? Вы очень богаты — по крайней мере, вы мне об этом все уши прожужжали, — а моя тетушка очень бедна. Несколько золотых для вас — тьфу! — а для неё — целое состояние. Так что если попросить её хорошенько — подкупить, как говорите вы, животные, — она могла бы отплатить добром за добро: одолжила бы свое платье, чепчик и все прочее. Тогда вы, Жабб, сможете бежать отсюда как обыкновенная прачка! Кстати, вы очень похожи на мою тетю, особенно фигурой.

— Чушь, — с раздражением парировал Жабби, — у меня самая элегантная фигура среди мне подобных.

— И у нее — среди подобных ей, — сказала девушка. — И знаете, что? Делайте что хотите! Вы ужасно спесивое, неблагодарное животное! А я-то… стараешься для него, переживаешь…

— Ну что вы, как можно, огромное спасибо, честное слово, — струхнув, затараторил Жабб. — Но… сами подумайте: мистер Жабб, владелец Жаббз-Холла, эсквайр… и шляется по стране, переодетый прачкой! Ерунда какая-то.

— Не хотите прачкой — оставайтесь Жаббом. Вот на этой соломе! — вспылила девушка. — Хотите, чтоб вам карету подали? Шестерку цугом?!

Честный Жабби всегда был готов признать свою неправоту. С некоторым усилием он произнес:

— Вы хорошая умная девушка. У вас сердце доброе. А я… я просто… ммм… тупая спесивая жаба. Не откажите в любезности, представьте меня своей тете. Не сомневайтесь, мы наилучшим образом поладим с этой достойнейшей женщиной. Обе стороны будут удовлетворены.

На следующий день девушка ввела в камеру свою тетю. Тетушка, наизусть выучившая свою речь на переговорах, растерялась, уронила узелок с бельем и воззрилась на стол, где предусмотрительный Жабб красиво разбросал несколько золотых. Тетушка то ли онемела, то ли не сочла нужным вдаваться в подробности: молча разделась и отдала Жаббу поношенное ситцевое платье, фартук, шаль и чепец. Взамен она робко попросила заткнуть ей рот кляпом, связать её и швырнуть в угол. Не очень убедительно (пояснила она), но послужит неплохой иллюстрацией к захватывающей истории, которую она придумала. Как знать: может, ей удастся разжалобить начальство, и её не выгонят из тюрьмы.

Жабба упрашивать не пришлось. Он с упоением набил ей рот соломой, связал и с помощью племянницы задвинул тетю под нары так, чтобы с первого взгляда читался почерк отпетого негодяя. Жабб ликовал: заслуженная репутация пройдохи и головореза останется сухой, не будет подмочена ржавым чепцом прачки! Ему очень хотелось потереть лапки, но тут девушка обратилась к нему:

— Теперь ваша очередь. Снимайте свой сюртук, жилет и все остальное. Вы довольно упитаны — тётушкино платье вам подойдет.

Трясясь от смеха, она облачила Жабба в платье, застегнула многочисленные пуговицы и крючки; особым, излюбленным прачками способом повязала шаль и водрузила на преступную голову чепчик.

— Вылитая тетушка, — давилась она. — Можете мне поверить: никогда вы не были столь респектабельны! А теперь прощайте. И удачи вам. Помните, как сюда шли? — выбирайтесь тем же путем. Если вам будут говорить глупости, — а они будут, эти мужланы, — то вы, конечно, похихикайте, но ни в коем случае не останавливайтесь. Помните: вы — вдова, одна-одинешенька на свете и очень дорожите этой репутацией.

Жабб приступил к побегу. Сердце колотилось в груди часто, назойливо, как метроном, но Жабб не поддавался, не спешил вслед за ним, старался шагать неторопливо, не забывая при этом, грациозно вихлять задом. Вскоре он с радостью отметил, что Побег Века — дело удивительно простое; правда, было немного досадно нести бремя чужой популярности — понимать, что все эти знаки неподдельного расположения, если не сказать, восторга, — адресовались не мужеству хитроумного рецидивиста, а наоборот — женственности, от него исходившей. Плотно сбитая фигура прачки, её примелькавшееся ситцевое платье, словно пароль, отодвигали засовы, отпирали мощные ворота. Когда Жабб медлил, не зная, куда свернуть, сами часовые помогали ему, грубовато предлагая поторапливаться.

— Ну че мне тебя? всю ночь ждать? — ворчали стражники, расторопно лязгали засовами и возвращались в полосатые будки гонять чаи.

Для Жабби, животного с обостренным чувством собственного достоинства, было мучительно трудно не сорваться, не обнаружить благородного негодования (и, тем самым, себя), по бабьи бойко отвечая на игривые шуточки тюремщиков, — начисто лишенные юмора, неуклюжие, сальные, по мнению Жабба. Он смог, однако, подавить в себе джентльмена и сыграть роль вдовушки: убедительно, незлобиво отстоять ее репутацию с помощью сочных, но вполне пристойных реплик.

Казалось, не один час минул, прежде чем он пересек последний двор, огрызнулся на настойчивые приглашения посетить казарму, увернулся от ручищ последнего стражника, с притворною страстью молившего о прощальном объятии, и, наконец, шагнул в калитку главных ворот.

Свобода!

Жабб прислонился к нагретой за день стене и зажмурился. Теплый вечерний ветер ласкал его взмокшие брови, мягко разглаживал задубевшие мышцы лица, возвращая его чертам знакомое выражение откровенного жизнелюбия.

— Свобода… — тихо и твердо прошептал Жабби. — Свобода.

Хмельной, счастливый, непобедимый, он устремился к огням городка. Что предпринять дальше, он пока не знал, но хорошо понимал: отсюда ему следует убираться подальше, и как можно скорее. Слишком уж широкой популярностью пользовалась в этих местах та леди, которую он вынужден был представлять. Он шел, разрабатывая план дальнейших действий, когда увидел невдалеке зелёные и красные огоньки; где-то под ними, молодечески пересвистываясь, жарко и мощно пыхтели паровозы. «Ага, — смекнул Жабби, — это вокзал! То, что мне нужно! Не успел я собраться подумать о нем — а он уж тут как тут! Больше того: это не просто вокзал, а вокзал, к которому не надо тащиться через весь город, разыгрывая унизительный спектакль. Играю я неплохо, реплики, что называется, не в бровь, а в глаз, но роль толстушки-прачки!., чести мало, что бы там ни написали газеты.»

— Опять удача! — ещё больше оживился он, изучив расписание: подходящий поезд отправлялся через полчаса.

Надо сказать, что неподалеку от Жаббз-Холла — жемчужины края — располагалась невзрачная деревенька; от нее, в свою очередь, было не так уж далеко до замызганного полустанка, на котором, бывало, поезда останавливались. До этого полустанка Жабби и потребовал билета, просунув чепец в окошко кассира. Привычным небрежным движением Жабби пощупал то место, где портные размещают верхний карман жилета. Попытки проникнуть в карман терпели неудачу и становились все суетливей: мешало ситцевое платье — его верный помощник, его спаситель, о котором — как часто случается — Жабби забыл и думать. Словно в кошмарном сне, он боролся с непроницаемой ситцевой стеной, елозил по ней потными лапками — все напрасно: веселенький ситец смеялся над ним, осклабясь мелкими цветочками узора. Недовольная очередь торопила его, осыпала советами более или менее бестолковыми, а самое гадкое — комментировала поведение бойкой толстухи пудовыми остротами.

Наконец, каким-то образом (каким именно он и сам не понял) Жабб преодолел все преграды и достиг цели… Он проник в святая святых истинного джентльмена, — и что же? Что обнаружил он там? Полное отсутствие не только денег, но и карманов к ним, — не говоря уже о жилете.

С ужасом вспомнил Жабб, что сюртук и жилет остались в тюрьме, а вместе с ними — ключи, часы, спички, большие деньги, карандаши, записная книжка, — иными словами, все, ради чего стоит жить; все, чем отличается венец творенья — животное с карманами — от жалких бескарманных тварей, этих праздношатающихся жертв естественного отбора.

Сообразив, что терять нечего, он предпринял отчаянную попытку замять дело и, вернувшись к своим утонченным манерам (м-р Жабб из Жаббз-Холла, постр. 1285 г., эсквайр, Доннский колледж), вальяжно процедил:

— Послушайте, уважаемый. Я позабыла бумажник. Вы будете столь любезны, что предоставите мне возможность отбыть… — тут он назвал захолустный полустанок, — а завтра я перешлю вам деньги, не правда ли? Меня хорошо знают в этих краях.

Кассир осмотрел подернутый ржавчиной чепчик и рассмеялся:

— Охотно верю, мадам. Таких, как вы, хорошо знают на вокзалах, и ваши приемчики знают. Отойдите в сторонку, мадам. Вы мешаете пассажирам.

Престарелый джентльмен, от нетерпения давно тыкавший Жабба в спину, тут и вовсе вытолкал его, приговаривая:

— Ступай, ступай с Богом, моя милая.

С остекленевшим от ярости взглядом Жабб заковылял прочь. Фамильярное обращение джентльмена доконало его; совершенно раздавленный, ничего перед собой не видя, он брел по платформе, и слезы стекали по его вздрагивающим щекам. Жабби думал о том, как тяжело быть низвергнутым с порога спасения — с порога собственного дома, по сути дела, — и почему?! — из-за отсутствия нескольких паршивых медяков, из-за ехидной недоверчивости мелкого чинуши!.. А в тюрьме скоро спохватятся, начнется погоня, и его поймают, закуют, упекут! Воды и хлеба вдвое меньше, соломы вообще не выдадут, в глазок будут по двое смотреть… Наверное, будут пытать…

А девушка? Что скажет девушка?.. Ничего она не скажет — она молча умрет от горя.

Что было делать? Бегун из него никудышный — мигом догонят, эти псы! Затеряться в толпе? — невозможно: фигура у него приметная, по осанке признают, и издалека. Может, проехать зайцем — под лавкой? Он видел, как это делают школьники, считающие, что деньги заботливых родителей достойны лучшего применения: пряники, бублики… Школьники, зайцы… прачка… «милая моя»… Жабба передернуло.

В болезненных раздумьях Жабб добрел до локомотива. Сытый, масленный, он, казалось, могуче дремал. Любящий машинист с масленкой в одной руке и комком ветоши в другой протирал блестящие детали храпевшего друга — будто за ухом чесал.

— Здорово, мать! — пробасил машинист. — Есть проблемы? Вид у вас, прямо скажу, заплаканный.

— Ах, сэр! Я бедная несчастная прачка! Я потеряла деньги! — из глаз Жабба с новой силой брызнули слезы. — Мне не на что купить билет, а я должна, просто обязана к ночи быть дома. Посоветуйте мне что-нибудь, у вас такие добрые глаза! Я вам в матери гожусь.

— Да-а… — призадумался машинист. — Дело дрянь, по себе знаю. Деньги пропила, домой не добраться… И дети, небось, есть?

— Семеро по лавкам, — всхлипнул сообразительный Жаб-би, — и все останутся голодными! И будут со спичками играть! — Жабб исподтишка поглядывал на машиниста. — Выльют керосин из лампы, глупенькие мои, или выпьют… Будут ссориться и на головах ходить. Боже, Боже мой!

— Вот что я вам скажу, мать, — смягчился машинист. — Вы, значит, прачка, а я, значит, машинист, — так? Очень хорошо. Работенка у меня грязная, сами видите. Одних рубашек пачкаю прорву. Моя уже свихнулась от стирки — жена, в смысле. Так и быть, дам я вам дюжину-другую рубашонок, постирайте уж. А потом мне пришлите — лады? Тогда полезайте. Это, конечно, нарушение устава Компании, но мы народ простой, не теряемся потихонечку.

Жабб в жизни своей рубашек не стирал, да и не смог бы. Впрочем, он и не думал пытаться: «Когда я благополучно возвращусь в Жаббз-Холл, когда у меня снова заведутся деньги и карманы, чтоб их складывать, я пошлю чумазому парню столько денег, что не перестираешь! Вот тебе и прачка, милый мой!» — вот что думал Жабби, карабкаясь по лестнице. Его настроение поднималось вместе с ним, так что в кабину паровоза Жабб ввалился совершенно счастливым. Восторг распирал хитроумного беглеца, и когда начальник вокзала взмахнул флажком, боевой клич Жабба смешался с богатырским посвистом разбуженного локомотива.

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — стучали колеса, а Жабби крутил головой, глядя, как по обе стороны поезда про плывали темно-зеленые вечерние поля, коровы и лошади, деревья, живые изгороди. Колёса стучали все быстрей, и сердце Жабба стучало им в такт: с каждым ударом все ближе Жаббз-Холл, и лица милых друзей, и — кстати — денежки, перина, хороший стол, а это тоже важно!.. Общество просто изойдет от потрясения, услышав о его мытарствах, об ослепительной дерзости его мысли!

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — пели колеса, и с ними отрывисто запел Жабб, подпрыгивая так высоко, что изумленный машинист был вынужден кивать головой, чтобы не потерять его из вида. Встречал он прачек на своем веку, не много, правда, да и не часто, — но на таких… резвых, что ли, — ему не везло.

Время шло, локомотив поедал милю за милей. Жабби притих и занялся составлением меню близкого ужина, разглядывая глуповатое лицо своего благодетеля. Лицо между тем глупело на глазах: машинист явно к чему-то прислушивался. Скоро он высунулся из кабины, затем и вовсе полез на кучу угля в тендере, взглянул поверх вагонов и вернулся крайне озадаченный.

— Ну и дела, — пробормотал он. — Наш поезд последний по расписанию, а я, хоть убей, слышу гудок паровоза. За нами, похоже, еще кто-то едет.

Жабб закусил губу, враз посерьезнел, почернел даже. Сначала у него заныла поясница, потом тупая тягучая боль перешла в ноги; ему захотелось сесть на пол и не думать, не думать, не думать — изо всех сил ни о чем не думать.

Взошла луна, и машинист снова взобрался на уголь. Он постоял там, выждал, пока свет окрепнет, и наконец, прокричал:

— Ага, вот теперь вижу! Так точно: локомотив. По нашему пути идет, а скорость, скорость какая! Будто гонится за нами.

Жабб валялся в углу, весь в саже, бессильно прикрыв веки. Он честно пытался заставить себя не думать, но безуспешно: в голове нудно стучали колеса: «Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…».

— Они быстро нагоняют нас, — кричал машинист. — А народу-то, народу на паровозе! Какие-то с алебардами, полицейских уйма, еще засаленные людишки в котелках — даже отсюда видно, что шпики. Размахивают — кто чем! Дубинками, тросточками, револьверами! И кричат в один голос: «Тормози!».

Жабб рухнул на колени и сложил лапки лодочкой.

— Дяденька машинист, спасите меня, я все скажу! Я не прачка, то есть не обыкновенная прачка. Я обманул вас, у меня нет детей, — никого у меня нет, никто меня не ждет, — я сирота… Я — жаба… Знаменитый мистер Жабб, помещик. Враги бросили меня в зловонную тюрьму, но моя нечеловеческая отвага, моя железная хитрость помогли мне бежать! Знаете, что везут эти люди? — хлеб и воду, кандалы, солому, — чтобы снова уничтожить меня, — бедного, ни в чем не повинного неудачника.

Машинист сделал строгие глаза.

— Так… За что вас посадили? Выкладывайте!

— Ничего особенного я не сделал, клянусь вам! — Жабби густо покраснел. Взял автомобиль напрокат, хозяева обедали в это время, он им не нужен был. Я не собирался его красть — правда! А люди — особенно, высокопоставленные лица — грубо извратили мои благие намерения. Машинист еще больше помрачнел.

— Сдается мне, вы очень испорченная жаба, и по закону вас следует сдать в органы. Но: осложнения у вас капитальные, да и расстроились вы — глазам тошно. Кроме того, пока я на паровозе, плевал я на полицию! Здесь я командую!.. Это во-первых. Во-вторых: все автомобили — вонючки, на них мне тоже наплевать.

Жабби с постыдным малодушием кивнул и поддакнул.

— И потом, от одного вида плачущего животного, — продолжал машинист, — мне становится плохо и даже стыдно. Так что вперед, Жабб! Посмотрим, кто кого — уж мы постараемся!

Они схватили лопаты и набили топку до отказа. Локомотив дышал искрами, сотрясался могучим телом, ревел; перестук колес сбился в плотный холодный гул, но…

— Бросайте лопату, Жабб. Бесполезно, — вздохнул машинист.

Он утер лицо ветошью, плюнул в сердцах и неохотно признался:

— Налегке идут, черти… Одним словом, хороший у них локомотив. Да-а… Остается одно — тоннель. Это последний шанс, Жабб. За тоннелем начинается густой лес, и вот что мы сделаем. Я войду в тоннель на всех парах, а они, эти ребятки, притормозят у входа, побоятся аварии. На той стороне я сразу — по тормозам, а вы прыг, и в лес. Тут я опять парку подпущу — и пускай догоняют сколько влезет!

Парень довольно погоготал, затем добавил строго:

— Прыгать по моей команде. Понятно?

Они подкинули угля и пулей влетели в тоннель. Втянув голову в плечи, Жабб слушал, как гремела и стонала темнота. Вот так же в детстве — припомнил он — бушевало переполненное шапито, когда заезжий гигант, гортанно рыкая, швырял на арену многопудовые гири, а маленький Жабби в матроске испуганно жался к папе.

Они миновали тоннель, слева и справа все медленней проплывали серебряные деревья, но Жабби не слышал и не видел ничего. Он смотрел в одну точку, светло и печально улыбаясь.

— Вы что, оглохли? — наконец, услышал он. — Приехали! Прыгайте, кому говорят?!

Жабб встрепенулся, прыгнул. Ловко, совсем не поранившись, он скатился по насыпи и укрылся в складке местности. Потом он медленно — якобы гриб растет — приподнял голову.

Его паровоз рванул вагоны, — будто в литавры ударил, грянул туш и скрылся за поворотом. Еще через мгновение тоннель изрыгнул локомотив погони. Его пестрая команда продолжала помавать и бряцать чем попало, выкрикивая охрипшее, неубедительное «Тормози!».

Когда они исчезли из вида, Жабб выпрямился, набрал побольше воздуха в легкие — и рассмеялся от всего сердца, до слез, до боли в животе, — так, как не смеялся со дня безрассудного подвига во дворе «Алого Льва».

Скоро, впрочем, он понял, что смеялся некстати. Как вообще ему пришло в голову веселиться в незнакомом лесу в столь поздний час, на голодный желудок? Вот уж ничего забавного: ни денег нет, ни друзей! Ужина не предвидится. И это ледяное безмолвие вокруг! Шумно загребая лапами, чтобы не слышать тишины леса, Жабби поплелся прочь от насыпи.

После долгих недель заточения в каменном мешке (о котором Жабб, дивясь самому себе, порой вспоминал с нежностью), лес казался ему чужим, резким, даже ехидным. От металлического дребезжания козодоев Жабба бросало в холодный пот, и он замирал в жуткой уверенности, что это стражники задвигают засовы по всему лесу, перекрывая входы и выходы.

Бесшумная белоглазая сова метнулась с ветки, задела крылом плечо Жабба, посмотрела, как несчастный обмер, приняв крыло за руку надзирателя, — и заухала, захохотала глухо, — безобразно и безвкусно, по мнению Жабба.

Потом ему повстречался Лис. С бесцеремонным сарказмом он осмотрел Жабба с головы до пят и сказал, гнусно хихикнув:

— Привет прачкам! Тебе, подружка, самой на мыло пора!

Жабб жадно пошарил глазами по земле, но подходящего камня, конечно же, в этом лесу не было. Такая несправедливость вконец обозлила его; злой, голодный, измотанный, он отыскал дупло, брезгливо зарылся в прошлогодний хлам и собирался было высказать все, что думал о чужбине, но, увы: на этот раз сон оказался сильней ностальгии.

Оглавление