Поиск

О неизвестном скрипаче Сказ деда Афанасия

Случилось это, когда черной бурей налетели на родную Кубань лютые вороги – фашисты. Унылой, чужой, неузнаваемой стала тогда наша веселая станица. Молодежь вся в армию ушла. Кто постарше, но еще здоровьем крепок, в партизанский отряд подался. Остались в станице только старики, женщины да ребятишки. Ясный день им казался хмурой осенней ночью, потому что и трудом их, и землей родимой, и жизнью распоряжались фашисты. Ходили злодеи по станице, как хозяева, посмотреть – вроде на людей походили, смеялись, разговаривали. Но нутро у них было хуже, чем у собаки бешеной: ничего не стоило им для забавы ребенка застрелить или хату поджечь. В колхозном каменном амбаре устроили вороги тюрьму. Здесь на цементном полу вповалку сидели и лежали те, кто чем-нибудь не угодил бандитам: старики, что не сняли шапку перед фашистским офицером, женщины, которые за детей своих заступались, отцы и матери, чьи сыновья были в Советской Армии и в партизанах.

Кормили фашисты арестованных гнилыми бураками, даже воды давали не вволю, издевались над людьми, как им вздумается. А когда на севере и на востоке загремели грозно советские пушки, когда поняли изверги, что недолго им лютовать осталось, – совсем они остервенели. Набили в амбар столько людей, что даже лечь узники не могли: места не было.

Пасмурным февральским вечером втолкнули палачи в амбар незнакомого парнишку. Он посинел от холода, босые ноги были обморожены до черноты, тонкая рубашка на спине потемнела от застывшей крови. Парнишка худыми руками прижимал к груди длинный черный коробок. Обвел он амбар большими карими глазами, покачнулся и упал на цементный пол.

Женщины водой его напоили, старики поговорить с ним пытались, утешить – русский человек в любой беде о себе забудет, а другому поможет. Но парнишка был без памяти: он только стонал да дрожал. Взяли люди у него из рук черный коробок, кто телогрейку с себя скинул, под мальчика подстелил, кто кофтой своей его прикрыл. Умолк он, пригрелся и уснул.

Открыли тогда осторожно люди его коробок и видят: лежит в нем закутанная в тряпье старенькая скрипка.

В полночь проснулся парнишка. Стали его люди спрашивать, кто он, откуда, за что его фашисты избили и в тюрьму бросили?

– Комсомолец я, – слабым голосом ответил юноша. – А пытали меня фашисты, чтобы узнать, откуда у меня советские листовки оказались.

– Ну и что же? Сказал ты им это? – с тревогой спросил один из стариков.

Облизнул парнишка пересохшие губы, блеснул глазами и покачал головой:

– Нет... Ничего я им не сказал.

– А где же схватили тебя проклятые вороги?

– Ходил я со скрипкой по кубанским станицам, играл и песни пел по базарам. А когда никто не видел -листовки расклеивал. В них напечатано, что крепнут наши силы и уже недолго осталось лютовать фашизму.

Сказал он это, устало закрыл глаза и замолчал, только рот его от боли передергивался, так избили его фашисты. Подошла тогда к нему одна женщина, укутала его получше, погладила по голове и сказала ласково: – Спи, сынок! Спи, отдыхай!

И мальчик снова заснул. И спал до самого утра. А на рассвете, когда ясно уже слышался приближающийся клекот пулеметов, ворвались в амбар гитлеровцы и стали всех прикладами на улицу выгонять. Вместе со всеми, дрожа от холода, выбежал и парнишка. Палачи хотели ударить прикладом по его скрипке, но он телом своим прикрыл ее.

На улице фашисты построили узников в ряды, заставили разуться, отобрали теплую одежду и погнали людей по морозной слякоти за станицу.

Словно тени, шатаясь от слабости, шагали люди в синем морозном полумраке. Со всех сторон кольцом железным окружали их солдаты – пьяные, мордастые, в касках, с автоматами в руках.

Скрипача всю дорогу поддерживали под руки двое стариков, потому что знали все: если упадет парнишка – пристрелят его.

За станицей фашисты поставили людей на краю оврага, сами отошли немного и стали переговариваться между собой да курить сигареты.

А люди стояли, молчали и смотрели, как на востоке от выстрелов вздрагивает и пламенеет небо, как кружатся и падают на сырую землю мокрые снежинки. И каждый думал о том, что в последний раз видит он эти снежинки и дышит холодным -степным воздухом. И даже угрюмая зимняя земля казалась им в этот час ласковой и теплой.

Медленно бледнел синий морозный рассвет. Фашистский офицер, остроносый, круглоглазый, как филин, в высокой черной фуражке, перевязанной поперек шерстяным женским платком, не торопясь шел мимо молчавших людей, холодно вглядываясь в их лица. И вдруг он заметил черный ящичек, который бережно прижимал к груди худой, истомленный парнишка.

– Что? – спросил офицер, ударив тонкой тросточкой по ящику.

– Скрипка, – тихо, сдерживая дрожь, прошептал

молодой скрипач.

– О! – удивился фашист. – Ты скрипач? Я тоже музыкант... Хороший музыкант...

Он кивнул головой и приказал:

– Играй! Будешь хорошо играть – отпущу тебя! Слово немецкого офицера.

Трясущимися пальцами скрипач открыл футляр, вытащил скрипку и ласково погладил тонкую шейку инструмента. Потом он обернулся и посмотрел на товарищей. Фашистские солдаты подошли поближе.

Парнишка поднял скрипку и, пробуя смычок, скользнул им по струнам. Ласково, задумчиво, призывно заплакала скрипка, и странно прозвучал ее голос в пустой холодной степи, вздрагивающей от артиллерийского гула.

Люди, стоявшие на краю оврага, шевельнулись и вздохнули общим коротким вздохом. Нежный голос скрипки одним напомнил голос ребенка, которого они никогда не увидят. Другие вспомнили, как до прихода врагов, вечерами, в уютном колхозном клубе слушали они волшебное пение скрипки. Сердца людей сжались, как тугая пружина, готовая распрямиться в могучем порыве. Только фашисты смотрели на скрипача с тупым любопытством.

Темный огонь блеснул в глазах юноши. Пальцы вдруг стали снова подвижными и послушными, смычок уверенно заскользил по струнам.

Величавые звуки «Интернационала» разнеслись над пустынной синей степью. Эти звуки будили гнев и жажду борьбы, звали на битву и сопротивление, они были сродни грозному артиллерийскому гулу.

Качнулись люди, стоящие на краю оврага. Тугими клубками напряглись мускулы, сами собой сжались кулаки.

Закричал от ярости фашистский офицер, рванул пистолет и с размаху разрядил его в грудь скрипача.

Захлебнулась, умолкла скрипка. – Бей их! – яростно крикнул кто-то.

И люди рванулись вперед, навстречу ярким вспышкам выстрелов. Передние упали, но остальные уже выкручивали из рук врагов оружие, душили, били, валили на землю фашистов.

А когда шум борьбы смолк, неподвижно, точно груды смятого тряпья, лежали на земле трупы врагов.

Седобородый старик с немецким автоматом в руках: широким шагом подошел к краю оврага, где, прижав руки к окровавленной груди, неподвижно лежал скрипач.

Старик смахнул с его темных волос белые пушинки снега, осторожно подобрал и положил на грудь юноши разбитую, изломанную скрипку и поцеловал мертвого» в высокий лоб.

– Спи, сынку! – ласково и сурово сказал старик. – Билось в твоей груди сердце воина, сердце героя! Спи! Мы не забудем тебя!

Он поднялся и, сжимая оружие, пошел в степь.

За ним таким же широким шагом шли женщины и старики с винтовками и автоматами, отнятыми у врага.

И каждый на мгновение останавливался возле неизвестного скрипача, вглядываясь в его лицо, которому смерть дала спокойную, гордую суровость мрамора.

О неизвестном скрипаче поют по станицам хорошие песни. Никогда не умрет он в памяти народной. И скоро, очень скоро, он, как живой, встанет вырубленный из мрамора на степном кургане. И руки его, как боевое оружие, будут держать скрипку, что спасла от смерти многих людей!